Туман войны

Весна 1944. В мире уже пять лет идёт вторая мировая война. И уже четвёртый год Наталья Арловская сражается в партизан- ских лесах, оккупированная шальной компанией Гилберта и его брата Людвига. В середине лета 41-го, Германия как с цепи сорвался! И, совсем очумевший от речей своего чокнутого Гитлера, вдруг так неожиданно налетел на неё... Пожёг посевы, помял гусеницами танков всю картофельную ботву. Потом надавал пинков и умчался дальше на восток, нечленораздельно ругая Россию. Наташка успела услышать только: свинья..., работать..., порву на баварскую колбасу... Так для неё началась война. За год до этого Германия так же кричал на Францию, обещая сделать из того голландский сыр. И надо сказать - сделал... Но с Брагинским такого не получилось. Ванька - калач тёртый и вот, уже три долгих года, они дубасят друг друга и свои народы, зная, что проигравшего поставят раком, и мало ему не покажется. И хотя Германия погнал в этот поход почти все страны Европы, Европа эта сейчас пятилась назад от самых стен Ванькиной столицы, и огненный вал фронта уже плескался кровавыми отсветами в бездонных голубых глазах уставшей в ожидании Натальи. Беларусь была печальна. Её народ унижен и страдает безмерно. И огонь праведной ненависти всё сильнее разгорался в ней. На Германию, на Пруссию, на тряпку Литву, тоже вроде потерпевшего, но как-то подозрительно быстро принявшего сторону снисходительно насмехающегося над ним Людвига. И даже на Ваньку, до войны успевшего подарить ей западные земли, легко отнятые у лежавшего в нокауте Польши. Злость брала за его браваду и бахвальство своей красивой военной формой, и клятвенными обещаниями набить морду любому, кто хоть мельком искоса посмотрит в сторону их общего дома - нарядного, как пряник, Советского Союза. А вот, как вышло... И теперь, сидя на грубой деревянной лавке у маленького закопчённого окошка партизанской землянки, Наталья с отчаянной ностальгией вспоминала чумовые оргии с Брагинским в Гражданскую и последующее, совместное с Ванькой, веселое строительство светлого будущего. И всё коту под хвост... Над её землёй уже так долго полощется свастика и панует в чёрной зловещей форме этот дубовый милитарист Гилберт, с садистским наслаждением заставляя Литву с братьями творить всякие пакости несчастной Наталье. И, что особенно обидно, даже мрази-полицаи из своего же народа - лютуют... А за окошком разгорался по-настоящему весенний, тёплый и солнечный день. Приваленные почерневшим хворостом бревенчатые скаты землянки сочились запахом сосновой смолы и прелого мха. Комья тёмного ноздреватого снега исходили водой в тонкие звенящие ручейки, терявшиеся среди широких проталин на лесной поляне, впадая в безымянную речушку. У входа в землянку, на подсохшие участки, желтоватой от суглинка, белорусской земли выползали первые мураши. Вокруг стоял вековой еловый бор и лишь гулкое эхо далёкой кукушки нарушало окружающую тишину... Казалось, что на свете нет никакой войны. Но, спрятанная в глухой чаще севернее Минска, партизанская база была настороже. Наталья Арловская скинула надоевшие валенки и, вбив ноги в трофейные немецкие сапоги, накинула на плечи заячий полушубок. Прикрыла голову платком и вышла за скрипнувшую дверь землянки. Ей вдруг захотелось увидеть эту весну и вдохнуть её первые ароматы, вместе с запахом гари, несущие надежду на скорое избавление. По едва заметной тропке, обходя сторожевые посты, Наташка шла к заветному оврагу, на краю которого лежала большая упавшая сосна. Там она часто сиживала в минуты горестных раздумий и оттуда могла достичь взглядом и мыслью любого края своей земли. Отсюда она, в пыльном и душном августе 41-го, уходила в леса, покидая дымящееся пожарище Минска. Тогда, чистоплюй Людвиг, самодовольный от побед белобрысый бугай лоснящийся от сосисок и пива, звал её быть послушной и прислуживать ему, как сделали до этого многие другие. Но потом, не добившись ожидаемой покорности, показал свой звериный оскал... И на этом же месте, год назад, Наталья, впервые за всю эту войну, встретилась с Толисом. Хотя, в каратель- ных рейдах, Литва, вместе со своими братьями, засветился в белорусских краях ещё с осени, всё того же памятного, 41-го. "Зимнее волшебство", "Болотная лихорадка" - так они называли свои охотничьи походы на людей. А ведь целый год до войны Брагинский тщетно пытался сделать их советскими, принять в общую семью и вдолбить в их упрямые головы самый правильный путь ко всеобщему счастью всех трудящихся... Но тогда, при встрече с Толисом, в начале весны 43-го, уже Прибалты вместе с Германией, свинцовым дождём, указывали всем советским кратчайший путь в загробный мир. И ещё Людвигу понравилась Наташкина картошка и целые эшелоны её уходили в бездонные карманы Германии, а Беларусь голодала. И пускала эти эшелоны под откос, рвала железно- дорожные мосты и разбивала транспортные обозы... А Гилберт, в ответ, бросал на города и сёла Арловской своих чёрных кнехтов и гнал братьев-прибалтов шерстить белорусские деревни... Во время одной из таких акций, отбиваясь от наседавших на неё карателей, Наталье удалось спрятаться в её заветном месте. Здесь Толис случайно и наткнулся на неё... Но не выдал, прикрыл, а потом дал уйти в лесную чащу. В душе обоих всколыхнулась при этой краткой встрече древняя память, пробудив всё, что когда-то им вместе пришлось пережить... Их встретившиеся взгляды выдали ещё сохранившуюся с далёких лет любовь. С тех времён, когда их имена звучали иначе, а предки их народов мирно жили по соседству, объединяясь порою в семейных узах. И позднее, когда были единой могучей державой в союзе Великого Княжества Литовского и в унии Речи Посполитой... Пока чужие амбиции и злоба на крутых дорогах истории не разделили их навсегда. Это чувство к предателю и пособнику врага так неожиданно сильно обожгло Наталью, что она опрометью убежала в лес и целую неделю потом, проклиная себя, стреляла из ППШ по кочкам и пням... Больше они с Толисом не встречались, хотя она знала, что он очень желал этого, продолжая при этом участвовать в антипартизанских рейдах своих собратьев и безвольно подчиняясь железной хватке Германии. Гоняясь по лесам за партизанами, Литва искал её... И часто приходил к памятному оврагу с поваленной сосной, где так неожиданно встретил он свою гордую славянку и вновь потерял её в этом бесконечном хаосе кровавой войны. И вот теперь, по прошествии года, Беларусь, сама, по какому-то неслышному зову, тоже пришла на это старое, заветное место и села на лежащий, нагретый солнцем древесный ствол, подставив ласковым лучам бледное и осунувшееся, но по-прежнему юное и прекрасное лицо. А в это время по лесу бродил мрачный Толис. Его мысли о превратностях истории своего народа, перемежались с отчаянным непониманием личной неспособности хоть на какую-нибудь борьбу и сопротивление. Лишь отдельные вспышки мысленного протеста, как отзвуки уязвлённой гордости, и запоздалое позёрство памяти от былого величия. Как же давно это было, но боль так и не проходит. И всё этот Брагинский, проклятый Ванька, с его притворной детской наивностью и медвежьей грацией пожелавший влезть в европейскую политику. Сидел бы в своих лесах, куда его Монгол загнал в своё время, а ещё лучше в Сибири, места что-ли было мало? Так нет - пришёл... И начал, как в своей берлоге, подминать под себя земли и народы. Сначала со своим психованным тёзкой под номером 4... Потом угрём вывернувшись буквально из самых рук, его - Литвы и Феликса... Была же возможность придавить гадёныша, но этот идиот Польша даже этого не смог... Затем Швеция влез, со своим дёрганым шутом на барабане. Потыкался, как слепой щенок по всей Европе, ископытил своей конницей все дороги и вдруг бесследно испарился перед ордами долговязого царя России. Брагинский тогда вволю поиздевался над Бервальдом... А потом пошло-поехало, дошла очередь и до них с Феликсом, и отвернулась птица-удача, налетело вороньё и свои же предали на растерзание.Особенно Ольга - курва Запорожская, как её Феликс не "ласкал",к России переметну- лась. А потом даже Наташка... Сердце болезненной нежностью кольнуло в груди. Первая любовь далёкой юности, первая надежда на великую судьбу и последняя капля, переполнившая чашу отчаяния. Уходя, она дверью сломала ему ногу... Кость срослась, но то, что сломалось тогда в душе, так и не зажило... И уже угарным бредом, дурным сном-маревом казались дрязги и мелочные разборки с Феликсом, шляхетские загулы и последовавшие разделы Речи Посполитой. Так безжалостно, по живому... Наверное, Литва погиб тогда, под обломками своего рухнувшего замка. Даже потом, когда они с Беларусью так долго и мирно жили в своих помещичьих усадьбах, занимаясь хозяйством и посевами - это был всего лишь сон смерти... Сон при свечах, в отсветах золотых париков и шуршащих платьев российских императриц и императоров. Лизоблюдство, лакейские поклоны... и циничные издевательства Брагинского. Даже Франциск, со своим Бонапартом, приходивший в гости и усеявший костями своих французов поля и речные берега России и Беларуси, не принёс облегчения и смысла. Это была уже чужая война. Проблеск пустой надежды, как и попытки противостоять Брагинскому. Так же, как чужой была и Первая Великая война в Европе с Людвигом и невесть что возомнившем о себе Пруссией. Зациклило парней на чувстве собственного величия... Замахнулись сразу на две стороны, отчего их и разорвало... А ведь был же Байльшмидт когда-то всего-то нелепой закорючкой, кляксой на янтарном берегу, которого ещё тогда, после Грюнвальда, надо было добить, смыть в Балтийские воды и забыть. Но нет, не смог, не додумался. - Дурак и тряпка... - зло плюнул Толис себе под ноги, поправил автоматную лямку на плече и плотнее запахнулся в казённую германскую шинель с нашитой эмблемкой литовского флага на рукаве. Сейчас ему хотелось, чтобы вся эта бодяга с мировой войной хоть как-нибудь побыстрее кончилась. Чтобы все оставили его в покое и ему не надо было бы вот так - зверем, по чужому приказу, месить болотную грязь в, до боли знакомых и когда-то своих, землях так отчаянно и безнадёжно любимой Наташки Арловской. В шалые времена Революционной вакханалии согласившейся даже стать на полгода его законной женой в эфемерном Литбеле. Вспомнилась мимолётная встреча год назад... и как она растаяла, словно призрак, в этом дремучем еловом лесу. Разве мог он выдать её тогда?... Отдать на потеху полицаям и карателям, чёрным кнехтам Германии? А кто же он сам в таком случае? Отбившийся от стаи отщепенец, потерявший себя и свою любовь. Вот кем он чувствовал себя теперь. Но меньше всего ему сейчас хотелось быть в компании своих братьев и часто пьяного в последнее время Пруссии. Гилберт сильно переживал за младшего брата, да и за себя тоже... С тех самых пор, как тот на Мюнхенских попойках заразился от Италии коричневой чумой и наслушался речей бесноватого лидера. Литва, как и все, подмятые под Третий Рейх страны, знал - дела у Людвига шли хреново и чем дальше, тем больше. Этот чёртов нордический качок, под гипнозом своего фюрера, решивший поиметь Брагинского... Но мощный кулак Германии, в бронированной рыцарской перчатке, сначала истёрся в кровь о стальное упорство русских. Потом утонул в бороде Генерала Мороза. Потерял все пальцы на Волге и под Курском. И теперь, как истлевший скелет, трещал под бешеным напором пришедшего в ярость России. И всем приходится отчаянно сражаться, спасая свои задницы, в предчувствии неизбежного. И снова Толис ощущал сковавшую его апатию и опять шёл подчиняясь чужой воле, и вновь это была чужая для него война. Надежды на Германию не оправдались. Вырванный из плена России, он оказался в другом плену... Погружённый в эти мысли Литва всё дальше отходил от опасливо продвигавшейся по шоссе колонны карателей, в очередном антипартизанском рейде пытавшихся поддержать хоть какой-то порядок в тылах германской группировки армий "Центр". Незаметно для себя он оказался на краю того самого памятного оврага и, выйдя из-за пушистой ёлки, вдруг увидел сидящую на поваленном стволе Беларусь... Скинувшая платок и распахнув полушубок, она, запрокинув голову с копной коротко стриженых светло-русых с золотым отливом спелого колоса волос , грелась в лучах яркого весеннего солнца. И была так же прекрасна, как тогда, когда встретилась Толису в самый первый раз - в его далёкой юности, на околице поселения кривичей, в туманной пелене времён, от которых в людской памяти остались лишь предания и мифы. Их взгляды встретились и казалось время застыло - столь неожиданной для обоих была эта встреча. Но потом Арловская вскочила, резко запахнув полушубок, и рука её непроизвольно потянулась к прислонённому к сосне автомату. Это не ускользнуло от взгляда Литвы, но он шагнул к ней, впервые за много столетий не чувствуя никакого страха, и не из-за того, что его нельзя было убить, а потому, что ведь невозможно бояться другой половинки своей души. - Толис..., - удивлённо прошептала Наталья. - Как ты... - Оказался здесь? - закончил он фразу за неё. Литва и сам не мог этого понять, да и не хотел. Бог, судьба, голос сердца... что-то позволило им встретиться и это было главное. Он попытался взять её за руку и она позволила. Бледная и худая рука её казалась такой беззащитно-нежной на его чёрных кожаных перчатках. Толис, сбросил их и отшвырнув в сторону, вновь схватил ладони Беларуси, погрузив в них своё лицо. Они были в мозолях и пахли смолой... Он почувствовал, как всё её тело напряглось и подалось к нему, в давно забытом, погребённом на самом дне души порыве. Но это длилось всего мгновенье. Наталья оттолкнула его и, когда их взгляды снова встретились, в её глазах был только суровый укор. - Что тебе здесь надо? - холодно, как на допросе, спросила она его. - Наташа..., - голос Литвы дрогнул. - Я так долго искал тебя... - Нашёл и что дальше? - Ну..., мы не успели даже поговорить в тот раз. - О чём? - голос Беларуси звучал как выстрел. - Может..., - Толис пытался найти слова, растерявшись от холодности Арловской. В его мечтах и памяти она была совсем другой. - Может, мы сможем простить друг друга? - с отчаянной мольбой произнёс он. - За что ты собираешься прощать меня? - удивлённо вскинула брови Наталья. - Хотя бы за то, как легко ты ушла от меня к Ваньке...- воскликнул Толис. Беларусь кольнула его презрительным взглядом и с усмешкой произнесла: - Не ушла, он взял меня по праву сильного, а ты ничего не смог сделать... И потом, не забывай - он мой брат! Неужели ты думал, что я отреклась бы от него ради тебя? - Да! - искренне воскликнул Литва. - Петух тоже думал, но в щи попал, - Наташка начинала злиться, - Лучше бы подружился тогда с ним, да меньше слушал своего шального Феликса, а не лез с его крылатой конницей в чужой монастырь... Отступив друг от друга оба застыли в нелепой тишине. Толис с отчётливой ясностью понял, что они вновь скатились в ту бесконечную склоку взаимных обвинений, что вели весь 19 век, иногда встречаясь на межах своих помещичьих имений. - А как же Литбел? - сделал он последнюю попытку. - Ну, все мы тогда были немножко не в себе... - с грустью ответила Беларусь. Где-то недалеко, на опушке леса вдруг раздался гул забуксовавшего бронетранспортёра, раздался лай собак и гортанные выкрики немецких команд. Арловская метнулась к автомату. - Что это? - крикнула она Толису. - Облава..., - ответил он, сутуло поворачиваясь в сторону приближающегося шума. - У нас опять рейд. Гилберт вернулся из Украины - злой как чёрт. И усмехнувшись, Литва добавил: - Ему и его братцу Брагинский таких пиз.., - запнувшись, поправился: - тумаков наставил за Ольгу, едва оттуда ноги унесли. - Ты-то чего радуешься? - удивилась Наталья. - А что мне за них переживать, пошли они оба к вяльнису... Достали уже, вояки хреновы... - зло сплюнул Толис. - Эх, Лауринайтис ты мой, поздно спохватился, - вдруг с неожиданной нежностью произнесла Беларусь. Но тут лай собак раздался совсем близко и Арловская, зажав автомат метнулась по склону оврага, навстречу приближающимся голосам карателей. - Стой, куда ты? - закричал ей Литва, почти рефлекторно прыгая следом. На дне оврага Наташка остановила его: - Уходи... Если сможешь, отвлеки и направь к берёзовой роще за полем. А там, я шумну немного и уведу их к югу, в болото... Нельзя, чтобы они на базу нашу сейчас наткнулись. Все мужики в походе уже неделю, там только бабы и детишки, побьют их всех эти сволочи. - Прощай... - услышал он её последнее слово и увидел, как она побежала вдоль оврага, спотыкаясь на ещё покрытых снегом кочках и разбрызгивая сапогами талые лужи. Сам он начал взбираться на другой скат оврага, где встретил свой отряд полицаев-литовцев из подразделения "Шумы" и цепь немецких солдат с рвущимися на поводках овчарками. По раскисшей от весенней грязи просёлочной дороге, следом медленно полз пятнистый бронетранспортёр с чёрным крестом на боку, таща на тросе покрытый брезентовым тентом грузовик. После короткого объяснения Толису удалось доказать, что он видел партизан возле поля и увести немцев от оврага. Углубившись с ними в берёзовую рощу он вдруг услышал впереди два гранатных взрыва и треск автоматных очередей. Наташка Арловская уводила карателей на южное болото, подальше от спрятанной в еловом лесу и беззащитной сейчас партизанской базы... ...Патроны кончались и Беларусь отстреливаясь одиночными выстрелами, привела врагов к старой посадочной площадке для транспортных самолётов на большой поляне. Здесь были запасены две кучи сухого хвороста и она успела поджечь их, имитируя сигнал тревоги. Затем, стреляя, свернула к болоту, где на небольшом сухом островке действительно располагалась старая партизанская база, теперь уже давно пустая и заброшенная. Отсюда она хотела уйти по отмечающим тропу вешкам через топь. Но начавшееся весеннее половодье превратило всю местность в непролазное озеро и Наташка оказалась в ловушке. Сделав последний выстрел, она попыталась спрятаться, но от собак утаиться трудно. И на глазах Литвы, гогочущие солдаты вытащили её из полуразвалившегося блиндажа. Беларусь кинулась на них с ножом, но удар прикладом бросил бесчувственное девичье тело на растоптанную сапогами глину... Каратели обыскали весь островок, но никого больше не нашли. И старший офицер приказал солдатам и взводу Толиса прочесать берег разлившегося болота. А пришедшую в себя Наташку оттащили к подъехавшему бронетранспортёру и кинули под охрану в кузов грузовика. Через час, так больше никого и не обнаружив, злые от неудачи и уставшие каратели, двинулись обратно в районный центр, в сторону расположения своей части. В душе Толиса кипела буря. Всё это время, после поимки Натальи, пока его солдаты бесцельно мотались по болоту и потом трясясь в виляющем на ухабах бронетранспортёре, он отчаянно думал, что делать, как помочь. Там, на острове, он даже хотел вскинуть автомат и перестрелять всех, кто посмел к ней прикоснуться... И как всегда не смог. Это ровным счётом ничего бы не дало. Во-первых, их было больше. Просто избили бы, связали, может даже подстрелили. Это дало бы только ещё один повод братьям понасмехаться над ним, а Гилберту с Людвигом выпустить пар, усилив репрессии против бедного народа Литвы и выплеснуть всю накопившуюся злость за облом на Востоке. И как всегда, своя рубашка оказалась ближе к телу. Он так ничего и не сделал... Просто молча наблюдал за выгрузкой пленной и как её, подталкивая прикладами, уводили к зданию комендатуры, располагавшемуся в местной школе. Затем пил в казарме горький шнапс и одну за одной курил вонючие немецкие папиросы, прикончив за пару часов три пачки... Сначала Толис ругал себя слюнтяем, подонком, тряпкой и мразью, но потом, когда хмель стал брать своё, успокоился. В его голову пришла мысль: "И чего это он вдруг так раскис? Что такого произошло? Беларусь поймали... Ну и что? Её люди не пострадали, она их спасла... И он помог ей в этом. Зато теперь она здесь, под боком, по-прежнему прекрасная и страстно желанная. И ей лично ничего страшного не угрожает. Ну, допросит её Гилберт, которого уже известили о случившемся, ну, отвесит он ей пару оплеух для ума... А потом можно будет попробовать упросить оставить её ему - Литве. Хватит ей без надзора по лесам шляться, не бабье это дело... Слюбиться, а нет - так и заставить можно, мужик он или кто? А Людвиг там, на фронте, поднапряжётся и остановит Ваньку. Не может быть у того таких сил, чтобы и дальше переть напролом... Даст Бог, может всё ещё наладится?!"... С такими мыслями Литва завалился на койку в своей офицерской каморке и забылся пьяным сном. А, брошенная в одну из камер в подвалах комендатуры, Наташка Арловская дожидалась допроса. Жгла досада и злость, что не смогла уйти от проклятых фрицев. Дала схватить себя на кануне такого долгожданного и выстраданного сердцем освобождения. Беларусь прекрасно знала об обстановке на фронте. На всех партизанских базах были радиоприёмники, а авиапочтой, вместе с боеприпасами, медикаментами и взрывчаткой, доставлялись советские газеты и сводки СовИнформБюро. На дворе был уже не 41-й год с его страхом и отчаянием, и не 42-й с его глухой неизвестностью и упрямым, озлобленным неверием в поражение, и даже не 43-й с первыми, громовыми победами и всё сильнее разгоравшейся надеждой. Была весна 44-го... Офицер, приведший её в камеру, сначала отправил всех солдат прочь, сказав, что ему ещё нужно допросить эту девушку. Криво усмехаясь, солдаты вышли. Родом из тихой Тюрингии, до этого он служил в покорённой Великим Рейхом Франции и привык к борделям и отзывчивым женщинам. И ему захотелось немного поразвлечься. Но Беларусь так посмотрела на этого заносчивого и отупевшего от тылового житья молодого гитлеровца, что того как ветром сдуло. Только грохнула за ним тяжёлая дверь и лязгнул железный засов. Столько боли, горя, мужества и отчаян- ной ненависти увидел он в бездонно-синих глазах этой маленькой белорусской девчонки. Будто в душу его заглянуло всё страдание измученного народа, землю которого он сейчас топтал своими сапогами. В камере сразу наступила звенящая тишина и только бабочка с оборванными крылышками, обречённо билась в паутине на запылённом подвальном окне, скупо пропускавшим тусклый солнечный лучик под самым потолком. Арловская привела себя в порядок, отряхнула испачкавшуюся юбку, прибрала волосы под платок, запахнулась в заячий полушубок и, подогнув ноги, села на брошенную у стены охапку прелого сена, подальше от вонючей бадьи, стоявшей в грязном углу. Она знала и чувствовала, что не одна здесь. В соседних камерах, дожидаясь своей участи, томились другие узники. Партизаны, подпольщики, но в основном простые селяне, взятые за нарушение оккупационного режима или в заложники для расстрела за убитых немецких солдат. Ждать ей пришлось недолго. Часа через три, толстый и безразличный ко всему конвоир отвёл Наталью в один из бывших школьных классов, где, сидя за учительским столом, её уже ждал Гилберт Байльшмидт. В распахнутое настежь окно без занавесок задувал лёгкий весенний ветерок, с улицы доносились голоса немецких команд, треск проезжающих мотоциклов и машин. Вся мебель из класса была вынесена и оттого комната, залитая светом уже начавшего склоняться к закату солнца, казалась огромной. О том, что это был бывший школьный класс, напоминала только чёрная доска на стене, в мутных разводах от мокрой тряпки. Недавно здесь располагался архивный отдел комендатуры, но теперь шла планомерная, проводящаяся с немецкой аккуратностью эвакуация и даже полы были тщательно вымыты. Конвоир, легонько толкнув Наталью в спину, завёл её в комнату и, вскинув руку в римском жесте, щёлкнул каблуками. Гилберт, небрежным кивком, выпроводил его и солдат встал в коридоре, прикрыв дверь. За то время, когда Беларусь видела Пруссию в последний раз, он почти не изменился. Старший брат Германии, бывший когда-то Тевтонским рыцарем, Гил по-прежнему выглядел лощёным снобом и аристократом. Но только для тех, кто его не знал. Этот мертвенно-бледный, белый, как лунь альбинос с пугающими тёмно-красными глазами был жутким задирой, а в, не таком уж далёком, прошлом - отъявленным балтийским пиратом и разбойником. Именно он, до недавнего времени был главным заводилой в этой сладкой германской парочке со своим братцем Людвигом. Когда-то, даже в одиночку, Пруссия пролил немало крови во всех окрестных землях, а уж подмяв под себя младшего братца и вовсе успел развязать две мировые войны. Сейчас он сидел, одетый в свою любимую тёмно-синюю лётную форму люфтваффе с лазоревым отливом, вальяжно раскинувшись за широким учительским столом. Перекинутая через колено нога его, в начищенном хромовом сапоге, небрежно покачивалась, отражая лучик солнца. На галстуке красовался большой Железный крест в белой эмалевой окантовке. На чёрных петлицах тоже белые черепа, такие же, как на околыше брошенной на стол офицерской фуражки, по которой Гилберт сейчас задумчиво постукивал костяным набалдашником длинной и тонкой трости, больше похожей на хлыст или стек кавалериста. - Ну здравствуйте, фройляйн Наташа. Битте... - приветствовал её Пруссия, жестом приглашая сесть на единственный стоящий посреди класса деревянный табурет: - Давно желал побеседовать с вами, но вы почему-то изволили убежать в лес... Разве это подходящее место для такой красивой и хрупкой девушки, как вы? - Я у себя дома, где хочу там и бегаю, - ответила Арловская, по-хозяйски присаживаясь на предложенное ей место: - Тем более, что и твоим кнехтам от меня побегать пришлось. И, презрительно посмотрев на Пруссию, добавила: - А когда Брагинский придёт и вас обоих в собачью позу поставит, ты со своим братцем кубарем отсюда побежишь до самого своего Берлина. - Может и так, - задумчиво ответил Гилберт, рассматривая наболдашник трости: - Но это ещё надо постараться. И я бы на твоём месте на это сильно не расчитывал. Арийский дух германской нации просто так не сломить. Ты же знаешь, я привык драться. - Ждёшь сочувствия за своё бомжатское детство и бандитскую жизнь? - холодно взглянула на него Беларусь. - Не жду, оставь его себе. Может, самой пригодится. - уже с заметным раздражением ответил Пруссия, вперив в неё свои альбиносные зрачки. Как же раздражали его все эти неугомонно-упёртые славяне. Только успел в Европе всяких чехов и пшеков, как тараканов, по щелям разогнать, в лагеря и гетто, как тут целая прорва нарисовалась. Рабы - мнящие себя ровней, и ещё смеющие при этом говорить и сопротивляться... Эта вот, идиотка белобрысая, уже четыре года под ногами мешается, никак не желая сдохнуть. Сестрица её, тёлка дойная, тоже всё металась как ошпаренная курица, не зная к какому берегу пристать. Эх, жаль отбил её Иван, выпороть бы ещё разок Украинку по мясистому заду... Чёртов Брагинский... Лютая ненависть скрутила Пруссию мешая вздохнуть и вызывая приступ лающего кашля. Зло ударив кулаком по столешнице, Байльшмидт встал и, наклонившись в сторону Беларуси, прошипел: - Я делал всё, чтобы стать сильнее. И я сделаю всё, чтобы быть Великим! Мы ещё посмотрим, на чьей стороне Бог!... Может и не в этот раз, и не здесь, но я сделаю так, что Старый Фриц будет гордиться мною. Он всё видит, он не оставит меня... Произнося эту тираду Пруссия выпрямился и, прижав зажатые кулаки к груди, замер в театральной позе своего бесноватого фюрера, чей портрет висел на стене за его спиной. А вокруг головы Гилберта начала кружиться маленькая жёлтая канарейка, больше напоминавшая жирного цыплёнка. Было похоже, что Пруссия впал в экстаз... Непонятно на какой эффект он расчитывал, вероятно просто накатил очередной приступ, но Наташку Арловскую всё это не только не испугало, а скорее позабавило. - Больной ты Гил, на всю голову, - усмехнулась она. - Какой с тебя спрос. Тебя и братца твоего лечить надо от дури вашей. Ну да ничего, придёт Ванька, мы вас всех там в Европах вылечим. Будете ещё у нас Маркса как Евангелие учить. Гилберт разморозился и, выйдя из священного ступора, кинулся к ней. Набалдашником трости приподнял подбородок и уставя налитые кровью глаза крикнул прямо в лицо: - Молчать, сука! Я не посмотрю, что ты, швайне..., девкой родилась, лично припечатаю к стенке. - Ну, давай мразь..., попробуй, рискни здоровьем... - задорно выкрикнула Наташка в запале вскакивая на ноги, хотя прекрасно знала, что в тщедушном с виду теле Пруссии таилась огромная сила, которая ещё совсем недавно в бараний рог скрутила многие заносчивые западные страны и которую даже сам его братец Людвиг немного побаивался. В адской смеси с фанатичным фашизмом сила эта и привела мир в кровавый хаос Мировой войны. - Ты лучше бы раньше головой своей думал, прежде чем дуроломом на восток переть, - более примирительно, как доктор с нервнобольным пациентом, сказала Беларусь, стараясь сбросить и свою начавшую закипать в душе злость: - Ведь, как у нас всё могло бы сладиться, если-б у твоего Гитлера чердак не сорвало на почве расовой несовместимости... Байльшмидт криво ухмыльнулся и вонзив трость в пол, обхватил набалдашник руками, как когда-то охватывал железными рукавицами рукоять боевого меча или эфес золочёной шпаги. - Ни черта бы не сладилось, - уже спокойнее произнёс он. - Ты же прекрасно знаешь кто над нами. Мы всего лишь марионетки, куклы играющие в большом спектакле и изображающие свободу воли наших народов и прави- тельств. До тех пор пока это угодно Кукловоду. Может быть он и безумен, но так уж им было решено - и с Россией нам вместе не жить. Это "Запад" может даже восхищаться Иваном за его упорство и воинское мужество, но не я... - Двух Великих быть не может! - чётко чеканя слова добавил Гилберт. - Ну вот, опять чушь понёс, - покачав головой, безнадёжно вздохнула Наталья. - Наши товарищи всегда считали всю эту вашу авантюру с "Блицкригом" большой ошибкой. - Великий велик во всём. Великим можно ошибаться и делать великие ошибки. - пафосно произнёс Пруссия, возвращаясь к столу и надевая на, не по-военному торчащие платиновые лохмы свою фуражку. - Вот я и смотрю, вы с братцем мастера ошибки делать. Сколько ещё раз будете на грабли наступать? Людей-то сколько помучили, пожгли..., ироды... Поломали всё... Ванька вам этого никогда не простит... и я не прощу, так и знай. И брату своему долбаному передай. - снова злясь выкрикнула Беларусь. - Великие ошибки делают историю. Умные на них учатся и становятся сильнее. - продолжал как заведённый гнуть своё Гилберт и снова жёлтый шарик цыплёнка-канарейки начал кружить вокруг его головы. Совершенно не замечая его Пруссия накинул на плечи висевший на вешалке чёрный блестящий плащ. - В гробу себе это почаще повторяй, может тоже поумнеешь, - печально сказала Арловская поняв, что их разговор окончен, а горбатого только могила исправит. Да и что она могла доказать и кому. Расчитывать на какую-то человечность и проблеск раскаяния у этого самовлюблённого кретина было верхом бессмысленности. Гилберт повернулся к ней и смерив самодовольным взглядом сухо произнёс: - Как я понимаю, сотрудничать мы по-прежнему отказываемся. Наша воинственная фройляйн желает изображать героя! Застегнув плащ он начал надевать перчатки: - Про партизан тебя допрашивать тоже смысла нет, у меня твоих людишек для этого хватает... - Ну и что мне теперь с тобой делать? Это был чисто риторический вопрос. Ещё до встречи с Арловской Пруссия знал, что упрямству своему она не изменит, просто ему хотелось её увидеть, наконец-то схваченной и униженной. Хоть что-то после всех разочарований и поражений на этом проклятом Восточном фронте. Увидел, но эта гордячка только ещё больше разозлила его. В глазах Байльшмидта полыхнул мстительный огонёк: - Завтра тебя отправят в концентрационный лагерь и там ты сможешь сполна разделить участь своего народа. Может это научит тебя покорности и объяснит, где твоё место... Изображая иезуитскую галантность, Пруссия вскинул пальцы к козырьку фуражки: - Ау фидер зеен, фройляйн Наташа. - Караульный, увести... - крикнул он в коридор, распахнув дверь. А в это время в прокуренной офицерской каморке, на своей жёсткой железной кровати спал Толис, с головой укрывшись грубой суконной шинелью. И не знал,что после разговора с Беларусью, Гилберт пошёл в солдатский кабак при гарнизонной казарме. Там он нашёл лениво игравшего на пианино какую-то зауныную мелодию Эдуарда фон Бока и мрачно пьющего шнапс Райвиса. В кабаке было пусто, солдат угнали в баню, а потом намечался просмотр фильма в кинозале. Место и время для нужного разговора было самое подходящее. Разогнав сидевшую у Латвии на коленях разомлевшую и в усмерть пьяную шлюху, Гилберт подозвал к столу Эстонца и разлил по стаканам ароматный французский коньяк из хранившейся в кармане френча плоской фляжки. Потом угостил дружков свежими берлинскими сигаретами. Распросил о делах и настроении, немного подбодрил уже набившими оскомину фразами из речей Геббельса и, как бы между делом, ответил на естественно интересовавший их вопрос о Беларуси. Какая мол, она классная тёлка, а блядью будет ещё лучше. И что в сложившейся ситуации она согласилась стать более покладистой и утром он намеревается увести её с собой. Отныне она будет ублажать его, великого фронтового героя. И развлекать в тяжёлых боевых буднях, в которых он проливает свою кровь, за всех оболтусов и раздолбаев, которыми кишит эта вшивая Европа... И каковыми являются и они - хреновы прибалты, вместе со своим слюнтяем и тряпкой Литвой... В душе, Пруссия относился к ним с ещё большим презрением, но благоразумно промолчал. Гилберт прекрасно помнил, как ещё в начале войны они прибежали наперегонки прогибаться перед Великой Германией и оказать хоть видимость сопротивления никто из них всерьёз и не попытался. Как воина и любителя подраться это его даже оскорбило. Конечно кое-кто из их людишек ушли с Иваном сражаться против Людвига, но то были лишь заражённые красной заразой отщепенцы... С такими мыслями, налив себе одному и, в гордом одиночестве, хлопнув ещё один стакан коньяка, Байльшмидт удалился, стуча своей тростью и оставив сидеть озадаченных Латвию и Эстонию над пустыми стаканами. Но сидели они так недолго, новость о Наташке, брошенная им как кость собакам, была важной и давала повод подтрунить и поиздеваться над Толисом, который, как они прекрасно знали, был в неё отчаянно влюблён. Заявившись в его комнату эти два гогочущих идиота разбудили начавшего уже трезветь Лауринайтиса и в самых скабрезных выражениях пересказали ему слова Гилберта, разумеется добавив и от себя парочку сальных подробностей. В голове и желудке Литвы было невыносимо погано, а теперь хреново стало и в душе. Дружки всё поняли и "сочувственно" хлопнув по плечу, подвинули к сидящему на кровати Толису табуретку. Из тумбочки были излечены хлеб и ломоть сала, а начатую бутылку они предусмотрительно принесли с собой. Звякнули стаканы и Литве полегчало. До него начал доходить смысл сказанного. И одновременно расти злость и досада. "Как же так, его Наташка Арловская, согласилась стать подстилкой Пруссии?" Это никак ни вязалось с характером и действиями Беларуси, которую он знал. И всё же... Чёрт поймёт этих баб... Эти два брехуна специально выдумать такого не могли. Значит их разговор с Байльшмидтом действительно был. И даже если тот им наврал, и Наташка послала Пруссию туда, куда ему и дорога, Гил ни за что её не отпустит и своего добьётся, не посулами так пыткой. И значит ему - Литве, Беларуси не видать, как своих ушей. - А вот хрен ему, - крикнул Толис, вскакивая с кровати. - Пусть, что хочет делает этот дьявол красноглазый, а Наташку я ему не отдам. - Правильно, братан, - подержал его Латвия, - Хватит тебе сопли размазывать перед тёлкой. Включай мужика, иди и сам залупи ей по-полной. - И пусть этот ублюдок Пруссия умоется... - пьяно поддакнул Эстонец. Но запал Литвы угас так же быстро как и вспыхнул. Нет, так нельзя, эти два кренделя проспятся и первыми же и настучат на него Людвигу. И первыми же кинуться потом распинать, выслуживаясь перед Германией. А тот и думать не станет, в порошок сотрёт за честь старшего брата. Тут надо быть хитрее... - Да пошли вы оба... - вдруг крикнул он на опешивших Эстонию и Латвию, - Убирайтесь ко всем чертям... Ну, что встали, проваливайте. - Ну и дурак, - примирительно сказал Райвис, подхватывая уже не стоявшего на ногах фон Бока и направляясь к двери. - Пошли нахер отсюда, я сказал... - крикнул вслед им Литва. Когда шум их шаркающих шагов и пьяное бормотание затихли в коридоре, Толис поднялся, не закусывая сделал большой глоток и поставив бутылку под тумбочку, надел шинель и застегнув ремень с кобурой, надвинул фуражку, поправив козырёк. Он был полон решимости сделать то, что задумал. Вывести Наташку из комендатуры и привести к себе в казарму. Потом доказать, уговорить, заставить силой, если понадобиться, её поверить, в то, как он любит её и, что быть без неё он больше не в состоянии. Если она то же всё ещё любит, то должна уступить, покориться ему. И доказать этим, что всё сказанное о ней и Пруссии враньё. Она должна быть благодарна ему за спасение... Скоро ночь и он сможет увести её в один знакомый дом на краю села, спрятать. Потом тайно вывезет в литовские леса, а там у него есть такие заимки, что никакой Гилберт вовек не сыщет и даже Брагинский, если что... Там они смогут быть вместе... Так думал Толис Лауринайтис пересекая тёмный внутренний двор между казармами и комендатурой. Солнце уже зашло и только тонкий край неба ещё бледнел на западе, а над головой, в почерневшей вышине, уже начинали мерцать звёзды. Часовой у входа вытянулся, отдав честь офицеру, а маленький толстый охранник только понимающе усмехнулся, открывая дверь в камеру. Выводить молоденьких красивых арестанток к скучающим ночью господам было для него делом привычным. Наташка удивлённо вскинулась увидев Литву, но он, не дав ей опомниться, молча взял её за локоть и увлёк к выходу...Часовой в казарме, отреагировал на их появление так же, как и охранник. Хотя это и было нарушением устава и начальством не поощрялось, но коль уж само начальство... Весь остальной личный состав части сидел сейчас в кинозале и, Толис, никого больше не встретив, втолкнул Наташку в свою комнату. В начале Арловская думала, что он выведет её за околицу и поможет сбежать, но теперь она была в недоумении. Зачем Лит привёл её в свою казарму? - Присядь, - указал Толис ей на кровать, - Нам надо поговорить. Беларусь села, наблюдая как Литва снял ремень с кобурой и шинель, повесив всё на вешалку в углу комнаты. Потом присел к ней и взяв за руки посмотрел в глаза. - Только не перебивай, - произнёс он и начал рассказывать свой план. Его слова о каком-то заброшенном доме, о тайных заимках в литовских лесах, о бегстве от войны и последующих прятках ото всех, показались ей чистейшим бредом. Более того - трусливым, постыдным предательством. А Литва всё продолжал говорить - теперь уже о своей любви и горячих чувствах к ней. Он придвинулся ближе и его рука, скинув её платок, нежно скользнула по волосам и гладила плечо Беларуси. А она не знала, толи злиться на него, толи печалиться. - Ну и дурак, - наконец проговорила она, отстраняясь.- Не хочешь помочь, тогда отведи меня обратно в камеру и проспись. Я свой долг никогда не забуду и народ свой не брошу. Но отодвигаться ей было некуда и Литва вдруг плотно навалился на неё и, с перекошенным лицом, зло дохнул перегаром: - Значит это правда, что у вас с Гилом всё слажено. - Сука, подстилка дешёвая...- Толис резко задрал ей ноги и Наташкины сапоги бухнулись на пол. - За красивыми словами прячешься, а сама-то просто баба и мужика думаешь себе подцепила. - его рука подняла её юбку и рванула вниз тёплые колготы вместе с панталонами. - Надоело по лесам бегать и решила пригреться с Пруссией. Мне всё известно... Думаешь он тебя приласкает... - отвесив ей пощёчину Толис, отбросил царапавшие его руки Арловской и распахнул её полушу- бок. - А я думаешь тряпка и мразь, да? - Литва зло рванул затрещавшую ткань кофты. Придя в себя от неожиданности Наталья начала отбиваться. Но это казалось только ещё больше распаляло Толиса и он всё продолжал кричать и заголять её... Когда под разорванной нательной рубашкой обнажились белые округлые груди, Литва начал с наслаждением мять их. Любовь, желание, злость и обида на всё, переполненная чаша терпения от издевательств и унижения, хмель и человеческая похоть, переплелись в нём сейчас так туго, что и сам он не смог бы понять, чего было больше... Да и не хотел понимать... Если этой тёлке, как и всем остальным, нужно только такое обращение, то она его получит. - Пусти, скотина...- зло крикнула Наталья не понимая, что за чушь он несёт и засветила Литве пару звонких оплеух. - Думаешь все твои подвиги и подлость Брагинский тебе простит... Или я прощу? Он вас всех, твари фашистские к стенке поставит... Но Литва казалось не слышал её, сила безумия, исказившая его лицо, полностью овладела им. - Отпусти, сволочь... - ещё успела крикнуть Беларусь, но Толис, зажав ей рот рукой, уже раздвигал её ноги. - С Ванькой хорошо было? Так, что и мужа забыла?! - первым резким толчком он ворвался в выгнувшуюся под ним в последней попытке сопротивления Наташку. Но силы были явно неравны... Когда-то он тоже был рыцарем, грозным паладином могучих князей, но память об этом, втоптанная в грязь, осела мутным осадком на самом дне души и вот теперь вырывалась из рычащего тела Литвы с каждым новым ударом его бёдер. - Так я тебе напомню... И Великое княжество и Речь Посполитую... Тебе же это когда-то нравилось...- выкрикивал Толис. - В гробу я видел твоего Ваньку, думаешь я не помню как ты лизалась с ним на балах в Петербурге и как предала меня потом в Литбеле...- продолжал кричать Литва вбивая, под железный скрип кровати, всю свою боль и погибшие надежды в ослабевшую Наташку. Беларусь, измученная голодом и тяготами войны не могла противостоять ему. Да и странная, непонятная логикой женская нежность к этому несчастному, запутавшемуся дураку вдруг проснулась в ней. Она почти не слышала, о чём он бубнил, да и не хотела слышать. Лишь промелькнуло журавлиным клином всё былое в её исторической судьбе. Давняя любовь и утраченные иллюзии... Теперь уходила ещё одна - иллюзия любви. В оскорблённой душе разгорались только боль и ненависть, навсегда вытесняя ещё сохранявшиеся жалкие остатки былого. Когда Литва, сделав своё дело, беспомощным мешком, больно придавив груди, тяжело обмяк на ней, Наташка собрала силы и резким ударом сбросила его прочь от себя. Толис кубарем покатился с кровати, громко ударившись о стоявший у стены шкаф. Поддёрнув колготки, она запахнула на груди заячий полу- шубок и метнулась к висевшей на вешалке пистолетной кобуре. Толис, не успел придти в себя, как чёрный кружок воронёной стали упёрся ему в глаза. Не сводя с него взгляда Беларусь обула сапоги. - Ну и гнида же ты Толис... - угрожающе сказала Наталья Арловская, опуская ствол пистолета чуть ниже и прицеливаясь в то место, которое сейчас хотела больше всего ему отстрелить. И тихо, но зловеще добавила: - Пруссия меня утром обещал в концлагерь отправить, а как там греют ты знаешь... Оставайся, ублюдок со своими дружками, не долго вам уже осталось. Но тебе, запомни, я вовек не прощу... Протянув к ней руку Толис воскликнул: - Как же мы дошли до такого... Ведь мы же когда-то любили друг друга. Ты же помнишь? Взгляд Беларуси скользнул по Литве - острый как лезвие булата и холодный, как зимняя балтийская волна. - Я любил... - тихо добавил Толис. - Заткнись мразь, пули на тебя жалко. Всё равно ведь не сдохнешь. - сказала Наташка и, зло выругавшись, кинулась в коридор, громко хлопнув дверью. Толис безвольно продолжал лежать у стенки и смотреть туда, где только что была Беларусь. И снова она, как когда-то, уходила от него, но Литва знал, что теперь уже навсегда. - Ну, что за судьба у меня проклятая такая, - подумал он. Потом увидел стоявшую у тумбочки недопитую бутылку, подполз к кровати и одним глотком выпил содержимое, проглотив горечь шнапса вместе с солёными слезами, мутной обидой заполнившими его глаза и душу. А Наташка Арловская, пользуясь тем, что все солдаты ещё не вернулись с просмотра фильма, прокравшись по пустому коридору казармы и, изобразив из себя закончившую работу офицерскую шлюху, тихо проскользнула мимо подмигнувшего ей часового у входа и, стараясь не выдать себя спешкой, засеменила к сельской околице. Найдя дырку в жердинах метнулась в поле... Затем, путая следы, продиралась через бурьян и петляла в роще, шлёпая сапогами, долго шла вдоль ручья. До рассвета она хотела уйти как можно дальше от проклятого места своих страданий, от фашистов, от урода Толиса, от самой себя... Задыхаясь бежала, что было сил по раскисшей, чуть прихваченной ночным морозом, весенней грязи.Чуть замедлялась, чтобы отдышаться и бежала вновь. Близилось утро. Всё тело Беларуси ныло и, казалось, выворачивало режущей болью. Её будто погружали в огонь и одновременно окатывали ледяной водой. Наташка в призрачном свете разгорающейся на востоке зари посмотрела на свои бледные худые руки... Зло сжала кулаки и, пройдя по ещё лежавщему на дне поросшей ивняком лощины плотному снегу, поднялась на высокий открытый пригорок. Близко, за полем, начинался еловый лес и до своей партизанской базы оставалось идти уже совсем не далеко. Алое полотнище неба, как огромный занавес, поднималось ввысь, готовясь приветствовать первый луч восходящего Солнца и лиловая мгла, ещё клубящаяся на западе, неохотно уползала прочь. Но вместе с рассветом с востока надвигался не только свет, но и гул нарастающей артиллерийской канонады. Посмотрев туда Наталья Арловская, вздрогнув всем телом, упала на колени в рыхлый снег, обхватив побелевшими костяшками пальцев закутанную платком голову. Вспыхнувшее перед её взором видение было ужасным. Там всюду лилась кровь, пылали деревни и сёла. Горели Витебск, Могилёв и Орша. А над свистящим ливнем пуль, над огненными столбами взрывов, наполненных раскалёнными осколками, комьями земли и окровавленной человеческой плотью, над лязгом гусениц атакующих танков, и даже над чёрными птицами пикирующих бомбардировщиков и стремительными росчерками прошивающих облака истребителей, вставал огромный бледный костлявый призрак, закутанный в дырявый чёрный саван. И гигантское, обоюдоострое, сверкающее как молния, кривое лезвие косило всех без разбора, собирая обильную жатву. Второй раз за эту войну фронт прокатывался по земле истерзанной Беларуси... - Так надо..., я знаю, - прошептала Наташка, в молитвенном жесте сложив руки на груди. - Это жертва... Жертва для нашей победы... Жертва для Него. Да, она хорошо понимала это. Как понимала и слова Пруссии о Кукловоде. Но, что-то не в порядке было с этим кукловодом, снова и снова, за такой короткий исторический срок бросающим несчастные страны в пучину взаимоистребления. Что-то более грозное, чем любая людская война надвигалось уже на саму планету... Но вскоре боль немного отпустила и Арловская, взяв себя в руки, поднялась, отряхнула юбку и быстро пошла через поле к знакомому лесу. ... А потом, уже летом, всё случилось именно так как увиделось. Весь долгий и жаркий июнь Беларусь сражалась, избавляясь от оккупантов. А 3 июля, Наталья Арловская, вместе со своим партизанским соединением и частями Красной Армии вошла в дымящиеся руины родного Минска. На следующий день, когда она вышла на окружённую обломками зданий привокзальную площадь к ней подкатил окрашенный полевой зелёной краской открытый армейский виллис в котором сидел Брагинский. Не узнать его было невозможно. В офицерской форме, с ремнями портупеи, с блестевшими на груди медалями и капитанскими погонами на плечах, в фуражке с красным околышем и звездой, он выглядел немного странно со своим неизменным белым шарфом на шее. Глаза смотрели с хитрым прищуром, а кожа на обветренном лице, немного потемнела от усталости и несмываемой копоти. Но был гладко выбрит. - Здравствуй Наталья, - звонким голосом сказал Россия. - Садись рядом, дальше нам по-пути. Сказано это было с интонацией не просьбы или любезного приглашения, а тоном, не предусматривавшим, каких бы то ни было, возражений.