Es sirum em k'ez nujnpes

Улыбаюсь, а сердце плачет в одинокие вечера. Я люблю тебя. Это значит - я желаю тебе добра. Это значит, моя отрада, слов не надо и встреч не надо, и не надо моей печали, и не надо моей тревоги, и не надо, чтобы в дороге мы рассветы с тобой встречали. Вот и старость вдали маячит, и о многом забыть пора... Я люблю тебя. Это значит - я желаю тебе добра. Значит, как мне тебя покинуть, как мне память из сердца вынуть, как не греть твоих рук озябших, непосильную ношу взявших? Кто же скажет, моя отрада, что нам надо, а что не надо, посоветует, как же быть? Нам никто об этом не скажет, и никто пути не укажет, и никто узла не развяжет... Кто сказал, что легко любить? В. Тушнова

      ~       Три.       Два.       Один.       Картина на стене. Битлы. Все четверо. Естэдэй… Или как они там поют? Яркая. Слишком яркая. В стиле Уорхолла. Ворхолочка такая, в этом что-то есть. Какие-то бесконечные четыре секунды ничего не происходит.       А потом, один за одним, неподражаемая ливерпульская четверка начинает стекать по стене.       *       Это было мое тринадцатилетие. Да, кажется, именно этот год. Девяносто второй. Веселый девяносто второй. Кто утверждает, что в то время в Пензе нельзя было достать наркоты, тот не был в Пензе в девяносто втором.       Четырнадцатое марта. День числа пи. 3,14. Мне всегда льстило это сравнение. Ибо на пи начинаются самые пиздатые слова. К тому же я самый известный пиздабол. Сейчас, конечно. Тогда – только в определенных кругах, как дворовых, так и не очень.       Почему в том году родителям вздумалось уехать на мой день рождения с Олей? Наверное, они знали, что лучше оставить меня наедине со всей той хуйней, в которую я вляпался. Да даже если и не знали, что вероятнее, то догадывались - подростку уже пора испытывать свою судьбу на прочность. Пускаться в одиночное плаванье.       Так или иначе, но в ту промозглую пятницу, я остался дома один. На тумбочке около кровати лежала открытка, подписанная корявым почерком сестры. На кухне, на плите, стоял приготовленный обед на несколько человек, если мне вздумается приглашать домой гостей.       Впрочем, одиночество мое долгим не было. После школы ко мне завалилась теплая компания, возглавляемая Артемом – Парнем, на которого я бессовестно и тайно дрочил уже месяца три. Я даже принарядился по такому случаю. Всегда тощий, всегда нескладный, я запихнул свои выламывающиеся хрупкие конечности в новые джинсы, покупка которых тоже была приурочена к «это тебе будет тогда подарок на день рождения». Ну, все дети наверняка рубят эту фишку – беззастенчивая родительская спекуляция.       Народу было человек десять - все, как на подбор - ебанутые ребята в нелепой и неказистой одежде, лохматые и с нездоровым огоньком в глазах, способные найти вход в любую неприятность.       То, что они общались со мной, дико мне льстило. Я ведь был домашним, пай-мальчиком, я учился хорошо, книжек читал дофига и больше. Родителям не грубил, бунтов не устраивал, сестру не обижал. Скука смертная, в общем, сами понимаете.       В этот великий праздничный день мы ужрались, что называется, вусмерть. Я не особо люблю все эти пьяные туловища, особенно если они женские (девочки в нашей компании тоже были), но ради такого дела готов был потерпеть.       Я не знаю, почему соседи не позвонили ментам - ибо никаким уровнем децибелов мы себя не сдерживали. Когда время привалило к позднему вечеру, Артем достал свой главный сюрприз-подарок, которым мучил меня на протяжении всего вечера. Маленький самопальный конверт из плотной бумаги, в котором были какие-то гранулы. Я зачарованно прощупал его пальцами, не до конца понимая, что это может быть.        - Чего возишься, не знаешь, что с этим делают? - Артема, казалось, откровенно забавляла вся ситуация и моя неосведомленность в частности.       Я тщательно взвесил - насколько это вообще было возможно в моем состоянии нестояния - и решил, что лучше сказать, что не знаю, чем потом выглядеть полным идиотом.        - Понятия не имею, - я протянул конвертик обратно, получив крохотный электрический разряд в пальцах при прикосновении к смуглой руке.        - Это зашибенная вещь! Учись, малой, пока я рядом! - Артем был старше меня на два с половиной года и, конечно, был безоговорочным авторитетом. Такой, знаете, примерно бог.       Он велел принести мне два стакана теплой воды, и, разделив содержимое конвертика поровну, высыпал в чашки. Растворенные кристаллы никак не изменили воду по виду, хотя на вкус она оказалась немного горьковатой.        - Твое здоровье, именинник! - он подмигнул мне, слегка стукнув свою кружку о край моей. Выпили мы одновременно. Я закрыл глаза, ожидая… а хрен его знает, чего я ожидал. В любом случае…        - И… что? - через пару минут разочарованно спросил я, когда ничего в моем состоянии не изменилось.        - О, какой ты торопыга. Подожди немного, - Артем откинулся на спинку стула, расслабленно посмеиваясь, - сейчас будет самый грандиозный трип в твоей жизни, Воля. Этот день ты запомнишь навсегда!       ~       Неосознанно взгляд заскользил вслед утекающим музыкантам. И залип на обоях. Цвета. Совершенные. Сумасбродные. Крышесносные. Настоящие. Три шага до стены - это, наверное, целая вечность. Секунды плавятся под кончиками пальцев. Время осязаемое. Оно тягучее, как жженый сахар. Время пахнет горьким миндалем и мускатом. У времени вкус цианида.       Неужели эти лианы всегда были на обоях? Зацепившись за одну черточку, глаз перебирался дальше и дальше, словно Тарзан. С каждым прыжком зрения перед внутренним взором разворачивался целый новый мир. О дивный новый мир! Бесчеловечный и бездонный. Взрывы цветов и красок. Сливовые переплетения и литиевые экстазы. Узоры. Бесконечное количество узоров. Разве этот мир всегда был таким ярким?       Какая огромная комната! Чтобы дотриповать до зеркала понадобилась, наверное, целая декада часов. От овального стекла на стене волнами лучилось отчаяние. Как будто кто-то веками намаливал им этот предмет.       Внутри назревал ядерный взрыв.       *       Я не помню почти ничего, что тогда было. Точнее — помню, но не как обычно, не мозгом, словами и картинками. А ощущениями. Я порывался записать все это, но понял, что это безнадежное занятие. Ибо мыслей в голове — миллиард на квадратную единицу времени, и мелькают они быстрее, чем успеваешь вывести одну буковку.       Я помню, как заглянул в зеркало, и мне совершенно не понравилось то, что я там увидел. Это было зеленое искаженное лицо. Нос, огромный и все растущий, постоянно уплывал куда-то в сторону.       Все остальные лица завораживали своей слишком реальной идеальностью. Я полз вдоль стены. Цепляясь за нее соскальзывающими ледяными пальцами, я до боли в глазных яблоках вглядывался в окружающий меня мир, пока не добрел до стремянки, подпирающей стену. У нас не так давно начался ремонт — то бишь то самое вечное состояние, из которого невозможно выползти в течение жизни. Кстати, первой моей осознанной фразой после того, как меня накрыло, было: «И это что, так четыре часа будет?»       Так вот, о стремянке. Она была раздвинута, ножки удобно упирались в сервант, придавая ей если не устойчивость, то хотя бы иллюзию ее. На одной из ступенек сидел он — царь и бог, красавец и идеал, апостол Петр, открывший мне ворота в рай.       В этот момент кто-то включил проигрыватель.       ~       Музыка окутала в непроницаемый кокон, весь остальной мир расплылся и исчез в тумане, отдаляясь с неосязаемой скоростью. Не было какой-то отдельной композиции или исполнителя, не существовало голоса или инструментала, не было даже отдельных инструментов. Была только Музыка. Ноты плавали около лица, с нежным шелестом путались в волосах, подними руку — и стряхнешь, зажмешь в кулак, разожмешь перед глазами — а там бьется, живое, пульсирующее, настоящее. Музыка засасывала в бесконечные круги и спирали, она плавно втиралась в кожу, все сильнее и сильнее, с шипением, выжигая свою причудливую символику на руках, плечах, груди, бедрах. Одежда истлевала на глазах, мелодия, впитывающаяся в кожу, становилась практически болезненной. Сеть звуков стягивала горло, перекрывая кислород, впиваясь в тело и вымещая сосуды, вплывая в организм на их место...       И в итоге, она разлетелась брызжущими осколками, разрывая туман, и опять возвращая видимость, цвета и краски окружающего мира.       *       Я прижался всем телом к стремянке, пережидая наплыв музыки. Только когда меня немного отпустило, я осознал, что вжимаюсь лицом в колени Артема. Тот сидел на ступеньке, примерно на уровне моей шеи. Я смотрел, как его поясница прогибается, как его голова медленно и плавно покачивается в такт разливающейся в воздухе мелодии. Его колени подрагивали и то сходились, то расходились, предоставив мне волнообразное зрелище его возбуждения. От этого кровь прилила к моему собственному паху. Я, как зачарованный, пялился на выпуклость его ширинки, а руки уже сами потянулись к его ногам.       Ни секунды не медля, я раздвинул колени, фиксируя их в одном положении. Я прижался лицом к его паху, нащупывая стояк Артема прямо сквозь брючную ткань. Он громко и протяжно застонал, я тут же присоединился, выдохнув прямо ему в ширинку «Какой же ты, черт...».       Я терся лицом, носом и скулами о каменную плотность, вцепившись пальцами в колени со всей силы. Я прикусывал плоть, ожесточенно, стараясь разорвать зубами такую мешающую ткань. Расстегнуть молнию мне не приходило в голову. Артем стонал громко, призывно и протяжно, практически не прекращая. Вдруг он как-то затрясся (или это была стремянка? А может, вообще землетрясение?), и я почувствовал, как плоть под моим лицом обмякла, и Артем как-то слишком опасно зашатался, безвольно упираясь руками мне в плечи. Я уперся в его пах лбом, закрыл глаза — и тут же кончил сам, судорожно выплеснувшись прямо в новые джинсы.       Это вытянуло все мои силы, и я медленно, словно перетекая из одного состояния в другое, опустился сначала на одно колено, потом на другое, затем, словно мешок картошки в замедленной съемке, я рухнул на бок, и меня вырвало прямо на пол, на скрипучие половицы паркета, которые равнодушно восприняли такое кощунственное отношение.       ~       Пол ходил волнами, словно море, белая пена лизала лицо, соленые брызги приятно холодили кожу. Перед глазами оказался потолок, под которым парили частички пыли. Вверх, вниз, вправо, влево, причудливый танец пылевых снежинок. В какой-то момент они, словно взбесившись, разлетелись в стороны, воздушное пространство искривилось, принимая очертания испуганных лиц, которые то приближались, то отдалялись, то вдруг начинали трястись. Их губы нелепо шевелились, издавая невнятные звуки, никак не желавшие формироваться в слова. Потом краски начали угасать, скрадывая очертания. И постепенно все погрузилось в абсолютную, безвоздушную и безобразную темноту.       *       К счастью, в тот раз обошлось без проблем — в смысле без вызова скорой, откачиваний и вызова родителей. Они, кстати, так ничего и не узнали. И до сих пор не знают. Я честно не помню, чем все закончилось. Я даже не интересовался никогда. Просто проснулся в своей постели, в рубашке, но без штанов. В квартире было темно, тихо и пахло то ли хлоркой, то ли еще какой дезинфицирующей херней.       Подавив душивший меня изнутри липкий иррациональный страх, я прошелся по квартире. Каждый шаг отдавался глухой болью во всем организме. Но когда я останавливался и пытался прислушаться, чтобы выявить очаг боли — все затихало и скрывалось. Такая, жутко неприятная, неуловимая боль.       Я еще раз обошел квартиру, остановившись в том месте, на котором для меня все закончилось — вечером? Вчера? В прошлой жизни? Никаких следов разгульного гульбища, пол чисто вымыт, запах хлорки усилился.       Подавив позывы на рвоту, я бегом бросился в ванную. Там, замоченные в тазу, лежали мои джинсы.       *       Я не стану рассказывать всю свою жизнь, эпизод за эпизодом — я еще достаточно молод для автобиографии. Да и не настолько я крутая шишка, чтобы искренне верить, что мои ностальгические потуги будут интересны большому количеству людей.       Пожалуй, расскажу только об одном знакомстве, произошедшем в 2002 году, через десять лет после приснопамятного тринадцатилетия, в Москве.       К тому времени, я изменился довольно сильно. Из тощего носатого пацана с прилизанным поведением и бешеными мыслями я эволюционировал сначала в тощего носатого выпускника школы-медалиста, потом в тощего носатого студента, ошалевшего от взрослости и свободы. Пензенский пед, работа ди-джеем, игра в КВН — все это кружило голову и пьянило похлеще алкоголя, взрывало сознание пожестче кислоты. Ее, кстати, после того дня рождения, я больше не пробовал. С одной стороны, хотелось — потому что больше ни от чего я не испытывал таких ярких, сочных и полноценных ощущений, а с другой — было дико страшно. Каждый раз, когда я вспоминал тот вечер, меня бросало в следующее утро — а там был дикий страх и давящее ощущение беспомощности и бессмысленности. Модное сейчас состояние депрессии — только в вакууме.       После окончания универа мы целой толпой поехали в Москву, мы жили в однушке на Смоленке — целая куча парней, которые постоянно ржут, бухают и придумывают юмор. Не могу сказать, что Москва сразу покорила меня. Я был молодым дипломированным учителем русского языка и литературы, с подвешенным языком и развязными манерами, который, ясное дело, не собирался работать по специальности и сеять в юных умах разумное, доброе, вечное. Я по-моему, в то время даже не спал. Все свободное время я шлялся по клубам. Знакомился с людьми, закидывался какой-нибудь дрянью, трахался в туалетах или на территории тех, кого я снимал. Много кто в то время прошел через меня — и девушки, и парни. Все же, последние были предпочтительней, но я старался не зацикливаться на этом. Не то, чтобы я когда-либо считал это неправильным. После Артема первым моим настоящим сексом был именно секс с парнем — было... и было, ладно. К черту подробности, как говорится.       Наверное, я какой-то не такой. Я знаю, что многие молодые парни, почуявшие в себе голубизну, мучились и сходили с ума от неправильности, от своей порочности и неполноценности. Я же себя никогда таковым не считал и считать не собираюсь. Да, я, Павел Воля, официально заявляю — секс с парнями нравится мне гораздо больше, чем с телочками. Единственное, что я не люблю — это целоваться. Но это мой личный бзик. Мне легче взять в рот чужой член, чем ощутить в нем чужой язык. Один из моих любовников того времени пошутил, что «язык Павла Воли настолько остер и велик, что не потерпит никакого соседства!». Пожалуй, так и есть.       Встреча, о которой я хочу рассказать, произошла в бытность мою на радио «Хит-FM». Меня позвали на какую-то кэвээновскую тусу, мол, старая гвардия, все самые крутые чуваки, приходи, Паш, будет клево, зажжем и оттянемся по-полной. Оттяг гарантирован.       Вот и оттянулся. Как-то сразу, я выделил его из толпы. Или это он выделил меня? В дыму, сладковато-едком — не чисто табачном? — на меня надвигались два глаза, размером, наверное, с блюдца. Темные, из-за расширенных ли зрачков или от природы, в обрамлении густых ресниц оперной дивы, над горбатым армянским носом с кривящимися в усмешке губами. И под кучерявящимся чубчиком. Очередной армянин — очень, надо сказать, натыкательные ребята, нигде от них спасу нет!       Но в этом экземпляре что-то царапалось. До сих пор, вспоминая, не могу понять, что именно. То ли то, что во всем мутном пространстве вокруг, во всей этой дымовой завесе грязных тонов и гремящей музыки, глаза эти казались чистыми, грустными и влажными — будто обладатель их специально все время держал в физ.растворе, и вынул на свет божий только сейчас, с целью поразить меня. Потому что например мои глаза — я не мог видеть, но чувствовал это — были столь же мутные, как и все вокруг. Пожелтевшие белки в сети лопнувших сосудов, надо меньше курить дури, Паша, меньше бухать и больше спать.       Грустные глаза, наконец, добрались до меня, и оказались помимо уже описанного укомплектованы смуглой кожей, довольно стройным не очень высоким туловищем — сантиметров на пять выше меня — цепкими руками, и совершенно несуразным костюмом. Все это я отметил мельком в своей голове, пока его руки, зацепив меня под локоть, тащили куда-то за ногами в нелепых мокасинах. Такие только армянин и мог нацепить в Москве. Глаза, на развернутой голове, не отрываясь, смотрели на меня, и, где-то на периферии сознания я поражался, как их обладателю удавалось так ловко и быстро лавировать между потными телами толпы, никого не сшибая и ни с кем не сталкиваясь, при этом еще и не сбиваясь с курса. Я, как завороженный, ясное дело, шел след в след, подмечая все больше деталей — шейный платок вырвиглазной расцветки, малиновый пиджак — здравствуйте, счастливые девяностые! - и блеснувшее на руке золотое кольцо.       Тем временем мы достигли пункта назначения. Вип-комнатка клуба. Глаза, пару раз мигнув, что не разрушило, впрочем, их магнетизма, прищурились, и рот под ними стал издавать какие-то звуки, с еле заметным армянским акцентом и очень открытыми, какими-то раскатистыми гласными.       - Паш, привет! Рад тебя видеть! Здорово, что ты тоже сюда пришел!       Я сморгнул, наконец, стряхивая с себя остатки наваждения, и взглянул на собеседника. Им оказался далекий мой знакомый Гарик Мартиросян — мы вместе работали на передачу Угольникова на РТР в 2001. Правда, почти не пересекались, да и знакомы-то — громкое слово. На уровне привет-как дела-отлично-ну до скорого. Нет, ну, вернее, что-то друг о друге мы представляли, но я настолько был погружен в собственную жизнь, работу и развлечения, что на общение с бывшим кэвээнщиком-армянином не было ни сил, ни желания.       А как оказалось — зря. Гарик уселся на потертый диван, потянув меня устроиться рядом.       - Давно хотел с тобой пообщаться, - доверительно объяснил он мне свой порыв по уводу меня из толпы укуренных в хлам друзей и соратников по юмористическому фронту. Впрочем, я также был не в самом адекватном состоянии, да и Гарик, как я полагаю, тоже.       - Это полное имя — Гарик? - мда, ничего умнее я спросить, конечно, не мог.       Он удивленно сморгнул, и я сообразил, что вопрос мой был не просто глупым, но и еще абсолютно не к месту. Что поделать, если мне сейчас трудно воспринимать весь тот объем информации, что он на меня вываливает?       - Ну, да. Показать паспорт? - глаза опять сощурились, и немного отодвинулись назад. Рот широко раскрылся, и из моего собеседника полились странные, бурлящие звуки. Только через оторопелую секунду я сообразил, что он так смеется.       - Женатый ты? - опять невпопад, но почему-то меня это заинтересовало. Именно сейчас. Именно вот так. Гарик оборвал смех на полутоне, и глаза опять стали большими и грустными.       - Тебе, похоже, действительно не обойтись без моего паспорта, - он кривовато улыбнулся.       - Обойдусь, - буркнул я, и придавил его к дивану. Впрочем, а чего он, собственно хотел? Притащил меня сюда, оставил наедине с собой, еще и провоцирует. А я не железный, у меня вполне определенные физиологические потребности. Впрочем, жена его, семья тоже его — значит, и проблемы только его. Я на безраздельное владение не претендую, мне и так сойдет, на разок, на сегодняшний вечер...       *       На что я рассчитывал в той душной тесной конуре, именуемой вип-комнатой? Что смогу безнаказанно трахнуть очередного якобы натурального женатого простофилю, и как ни в чем не бывало, пойти себе по жизни дальше, одновременно развиваясь в профессиональном плане, и гасясь как личность?       Мне нужно было остановиться сразу, в тот же момент, когда мне вдруг понравилось целоваться. Не в принципе — а именно с ним.       Когда я навалился на Гарика, вжимая его в спинку дивана из псевдокожи, он вдруг резко перехватил инициативу в свои руки. Он взял цепкими пальцами музыканта меня за подбородок, заставляя отстраниться от его шеи, которую я упоенно прикусывал, и посмотреть в глаза. И опять в этих дьявольских блюдцах было что-то... не знаю, как объяснить. Я просто наклонился, и поцеловал его в губы, чего обычно старался избегать, если была такая возможность.       При этом ни он, ни я не закрывали глаз, отражаясь друг в друге. Его слились в один, двоящийся и наркотический — танец пьяной мухи какой-то, но оторваться от этого зрелища не было никакой возможности. Я даже не заметил, как мои собственные глаза стали слезиться.       Тогда Гарик отодвинул меня, переместился в положение оседлавшего, и уверенно и умело стал дразнить меня поцелуями и прикосновениями. Никогда еще обычная прелюдия не доставляла мне такого космического удовольствия. Он прошептал мне на ухо «Узум эм кез», и я подчинился, даже не зная, что это обозначает.       И вот именно тогда мне и нужно было бежать — просто сломя голову, сбивая столы и расталкивая людей — пока не поздно. Впрочем, что-то мне подсказывает, что тогда — было уже поздно.       Вообще, мы остались довольны друг другом. Я так точно — отличный секс, если бы каждый был таким...       Глубину проблемы я осознал на следующий день. Когда, зайдя в общественный туалет на радио, я уперся руками в умывальник, и, вглядываясь в собственное отражение, поймал себя на мысли, что пытаюсь разглядеть в своих карих глазах те самые глаза.       - Блядь, Паша, завязывай! - отругал я сам себя, подставляя голову под кран с ржавой водой. Она немного поубавила ощущение чужих рук и языка на коже, не покидавшее меня все утро. - Ну, отлично потрахались, ну и ладно. Чего мусолить воспоминания-то? Забыли и проехали.       Рука тем временем сама нащупывала в кармане джинсов мятую бумажку с длинным номером — Гарик вчера хвастался своим новым мобильным телефоном последней модели. Он был падок на подобные игрушки, насколько я успел его узнать.       В холле стоял телефонный аппарат, и я, все еще думая о том, что прекрасно держусь, и всему виной просто моя, детская еще, впечатлительность, набирал на нем номер, цифра за цифрой сверяясь с бумажкой.       - Аллоу, - сонное и манерное, с легким оттенком презрения, это «аллоу» выбило меня из колеи заготовленных ответов.       - Привет, Гарик, это Паша Воля. Помнишь, мы вчера встретились в клубе?       Минутная пауза на том конце трубки. О чем я вообще думал?       Кстати, это дико в моем стиле — работать с человеком больше полугода, и совершенно его не знать. В какой-то степени, я даже не знал о его существовании. Поэтому, я до сих пор считаю, что первая моя встреча с Гариком Мартиросяном произошла именно в тот вечер 2002 года.       - Сегодня я не могу, и завтра тоже занят. Давай в субботу следующую, часов в восемь? Мини-отель «Столичный» на Красносельском тупике. Найдешь? Ладно, не могу долго болтать, до встречи.       Короткие гудки противно покалывали ухо, а я все еще сжимал в руке трубку телефона.       Докатился, Паша. Теперь тебя снимают, как обычную дешевую шлюху. О сколько нам открытий чудных...       *       Конечно же, я не собирался ехать. В конце концов, я не девочка по вызову, у меня вообще куча планов на субботу, я собирался в клуб, замутить какую-нибудь телочку — из принципа, именно девушку! — и отлично поразвлечься.       Гарик запаздывал. Я нервничал и бесился.       *       Все это переросло в какое-то наваждение. Очевидно было, что Гарику — более взрослому, семейному и успешному, в силу опыта и национальности — чертовски льстило, что я бегаю за ним, как собачка. Я каждый раз пытался сдержаться, отказаться, послать его — но упорно перекраивал планы, и ехал, чтобы только лишний час побыть с ним наедине, с ним рядом, ощущая всего его на себе и в себе — начиная с магического взгляда, и заканчивая порой нежным, а порой пронзительно грубым сексом.       При этом на людях все превращалось в мучительный фарс. Если мы сталкивались в компании — а сталкиваться мы стали необъяснимо часто, слишком часто для случайностей. Впрочем, я проявлял изрядную изобретательность, чтобы эти случайности выглядели достаточно правдоподобно.       Я не хотел признаваться, но я подсел на него — причем с первой дозы, как гребаные героинщики. Естественно, новый армянский проект, в который меня позвали, не мог обойтись без Мартиросяна. Дамы и господа, встречайте, Comedy Club! Мы поклялись друг другу: что бы ни случилось, каждую пятницу будем выходить на сцену и шутить, разбивая все стереотипы, высекая искры из тех животных тем, что раньше стыдливо умалчивались, издеваясь над миром, людьми и, в первую очередь, над собой.       Именно тогда ко мне приклеилось амплуа «гламурного подонка».       Да, я получал от этого кайф. Никакого вранья и лицемерия, никакого ханжества и псевдо-рамок морали. Только стеб, издевательства — и практически никто не обижался! Вот что поражало меня больше всего. Я бы такому пиздаболу давно прописал бы в печень, если бы подпал под подобный град насмешек.       Впрочем, себя я так же никогда не обходил стороной. Любимое дело — посмеяться над собой. По крайней мере, делая так, я обезоруживал других. Отличный ход, всем советую взять на вооружение. По крайней мере, жить не скучно.       Кстати, по поводу жить. Встречи с Гариком из случайно-регулярных превратились в необходимо-регулярные. Я даже уже успел обзавестись своим логовом в Москве, но так и не получил независимость. Впрочем, кому я вру, меня вполне устраивало такое положение вещей.       Я упорно твердил себе, что это всего лишь секс, и ничего больше. О каких отношениях может идти речь, если отношения для меня — это что-то за пределами разумного, что-то за гранью добра и зла? Если они у меня и были — помимо Гарика — то случались сами по себе, и длились до тех пор, пока не издыхали собственной смертью. Я же лично так и не научился управлять этой субстанцией — а ведь я уже не молод, как говорится, возраст Христа остался позади...       В конце концов, мы просто пользовались друг другом. Так было хорошо и приятно считать, так было удобнее. Удобнее для нас обоих.       *       Была махровая середина «нулевых», перевалившая за половину. Точнее не скажу — но, наверное, год 2006 или около того. Мы лежали с Гариком в моей постели в моей собственной московской квартире — мечты сбываются, хэй! — и курили одну сигарету на двоих, затягиваясь по очереди.       Если вы считаете, что утро нужно начинать с кофе, то я буду с вами спорить до изнеможения (и хрен вы меня перетрындите!). Лучшее утро начинается с чашечки бодрящего крепкого секса с горячим армянским парнем. Когда Гарик кончает, он все время выкрикивает что-то по-армянски, как и во время самого процесса. Сначала меня заводило само звучание незнакомых слов. Все эти «линум эс им»*, «им тэган»** и «хназандвэл им камкэ»*** - будоражили мое воображение, заставляя самому придумывать то, что он мог шептать мне в разгоряченное ухо. Постепенно все вот это — армянское — стало словно частью моей второй натуры.       Я прочитал книгу по истории Армении — не смейтесь, серьезно, у меня еще даже находилось время читать (в основном, когда я сидел на толчке, правда), я просто искренне охренел, когда подробно узнал про войну, которая пришлась на годы взросления моего Гарика. Какого черта — если бы на моей Родине происходила такая хрень, даже не коснись она меня лично, я бы свихнулся, честное слово! А он умудрялся быть легким, веселым острословом-интеллектуалом, потому что именно такой образ выгоднее всего продается в нашем шоу-бизе.       Но тогда мы просто лежали. Гарик смотрел в потолок, наблюдая, как к нему поднимается дым. Во всем его виде была вальяжность и грация сытого животного. А я смотрел на него. Сейчас я уже не дробил его на части, хотя он все равно состоял для меня из двух равнозначных половинок — глаза Гарика, и сам Гарик. Харламов на недавно прошедший день рождения подарил мне футболку, на которой был принт в виде надписи «Armenia inside». Она, кстати, сейчас валялась на спинке кровати. Я сел, потянулся, и напялил ее, совершенно не заботясь, что больше на мне из одежды ничего не было. Мартиросян окинул меня оценивающим взглядом, и опять уставился в потолок.       А я опять залюбовался им. Единственный человек, который мог безраздельно властвовать Гариком Мартиросяном — был сам Гарик Мартиросян.       ~       Иногда мне хочется быть тобой.       *       - ...Ну а потом ему оторвало полпальца, но рвануло так, что мама не горюй! - радостно закончил я веселый гуманистический рассказ об одном эпизоде, имевшим место быть в моем детстве.       - И когда ты все это успевал? Ты же вроде как школу с серебряной медалью окончил, ты же ботаник! - Гарик сощурился, а я пнул его локтем под бок.       - Это ты ботаник, ботал там в своем медицинском, и в музыкалочку ходил. А у меня возле дома была стройка. И там было весело. И мы там играли! - я насупил брови, пытаясь придать себе максимальной серьезности.       - Я предпочитал играть с другими детьми, а не с селитрой и гудроном, - заметил Мартиросян.       - Боюсь представить, что сталось с этими детьми. Бедолаги, они не знали, на что нарываются...       Глаза армянина нехорошо сузились, и я понял, что ляпнул что-то не то. Но меня уже понесло:       - И как ты с ними играл? Ты использовал их для личных целей? Ты привязывал к ним веревочки, старый манипулятор? Может, ты их...? Ты же у нас хозяин жизни!..       Договорить мне не дали. Гарик сделал ту самую ужасную противную мину, которую я одновременно и терпеть не мог, и дико опасался. У него даже голос становился чужой и раздражающе, манерно-высокомерный. Это выражение я называл «лицо говна». Гарика, естественно, это бесило, но тут уже не я первый начинал.       - Ты порой бываешь невыносимым, Воля, - протянул он, нехорошо прищурившись, - С тобой совершенно невозможно разговаривать!..       - Началось в деревне утро, - я закатил глаза, стараясь передразнить протяжные интонации Мистера Совершенство. Вот всегда так. Вечно из-за какой-нибудь хуйни. Я ляпну что-нибудь — (а что я не так сказал, кстати?), а — Гарик заведется. Кстати, подмечено. Если простебать его внешний вид, то он заводится в три раза сильнее. От нуля до стервы за три с половиной секунды. В этом он мастер.       Но Гарик уже переключался на четвертую.       - И вообще, что за хрень. Последнее время мы толком поговорить нормально не можем! Мы либо работаем, либо сремся, либо трахаемся. А потом ты лежишь и часами рассматриваешь, как я сплю. Думаешь, я ничего не замечаю? Гламурный подонок — сентиментальная влюбленная школьница, браво, все информационные потоки захлебнутся от восторга!       Я задохнулся от возмущения. Будто по роже схлопотал. Больше всего в мире я ненавижу разговоры об отношениях. И о чувствах. Бабы на них, почему-то, дико падки, но меня от одного предчувствия начинает заметно потряхивать. А тут Мартиросян — и сам, и по самому больному. Какая к черту любовь?!       - Иди ты нахуй, Мартиросян. Овца недоделанная.       Армянин удивленно остановился по пути к двери, где его застала моя реплика.       - Почему овца? Да еще и недоделанная? - с совершеннейшей и неподкупной детской искренностью. Когда-нибудь я его прикончу, и суд меня оправдает!       Вот принципиально не буду отвечать, пусть катится ко всем ебеням.       - Потому что, ты же знаешь. Гар по-армянски — ягненок. А ягненок — недоделанная овца, — хотел же не отвечать. Ну и кто я после этого?       Гарик вырос за моей спиной, потрепав меня по голове своей армянской ладонью. Я упрямо попытался уклониться, но он потянул меня за волосы сзади, вынуждая запрокинуть лицо — прямо навстречу его жадным губам.       С ним совершенно невозможно ссориться.       *       Примирительный секс, которым продолжается день, наверное, еще лучше, чем утренний. После него Гарик опять отдыхает, но на этот раз смотрит не в потолок, а на меня. Мы лежим лицом к лицу, и изучаем друг друга. Вернее, я изучаю его, а он просто предоставляет мне трамплины для бездонных омутов своих глаз.       - Ты, конечно, симпатичный, - изрекает он, наконец, - но вот чтоб часами тебя рассматривать? Неужели ты действительно любишь это занятие? Лежать и смотреть? Ты прям философ. Никогда бы не подумал...       ~       Конечно, я люблю просто лежать в постели и смотреть на тебя, ты даже не сильно здесь преувеличил, но этого мне не получится объяснить, увы. Это тоже как приключение, только не внешнее, а внутреннее. Я не могу рассказать тебе, что тело, и особенно лицо - каждый раз другое, каждый день, каждую секунду, что оно рассказывает свою историю, мельчайшими и неуловимыми движениями, если смотреть долго, учишься наблюдать, как мысли бегут под кожей, как лежит свет, какое преломление цветов возникает на переходах - это как бесконечная музыкальная композиция, изменчивая и интересная, которая поэтому не может надоедать, и чем больше в нее погружаешься, тем больше открывается удивительных субстанций и сущностей, пугливых или смелых, прячущихся или нападающих. Эдакая кундеровская неспешность и подлинность. Иногда у меня даже получается так смотреть на яблоко или чайник, но на человека, тем более любимого, все-таки гораздо интереснее. Наверное, это все такой «дзен обыкновенный», про существование в настоящем.       *       Человека. Любимого. Блядь.       Вот я это и сказал. Пока что мысленно, но все же.       Паша, ты стареешь. И Гар прав. Ты сентиментальная влюбленная школьница.       И вот это уже нихера не смешно.       *       - Все, проваливай, - я грубее, чем обычно, откинул одеяло и, не глядя на истомленное тело, подхватил шмотки и направился в душ, - хочу, чтобы когда я вернулся, здесь было уже пустынно, как на южном полюсе.       Так и не оглянувшись, я хлопнул дверью ванной излишне сильно, и резко включил душ. Я боялся, что он станет спорить. Я боялся, что он не будет спорить, и действительно исчезнет.       Секунд через двадцать я обнаружил, что вода совершенно ледяная. Зло выругавшись сквозь зубы, я вывернул ручку в обратную сторону. Полился кипяток. Да что ж такое-то!       Ошпаренный — в прямом и переносном смысле, я вылетел из душа, на полу растеклась горячая парная лужа, в нее полетело полотенце.       Сквозь шум воды я не слышал, хлопнула ли входная дверь. И теперь проклинал себя за надежду, что этого звука еще просто не было.       Но мое желание сбылось. Комната была пустая. И выстуженная. Гарик на прощание распахнул окно на полную. Кто тут заказывал южный полюс? Вот и сдохни теперь от воспаления легких.       Я бессмысленно пошарил рукой за дисками, выстроившимися стройными рядами на полке стола, и наткнулся на заначку в маленьком проржавленном жестяном коробке — в таком еще в советское время хранили и перевозили нитки и иголки. Отлично. То, что нужно. Расслаблюсь, а там хоть гори оно все синим пламенем!       Я вытащил из тумбочки задымленную пластиковую бутылку с прожженной сигаретой дыркой ближе к основанию. От содержимого коробочки отломил достаточно крупный кусок, разделил на шесть плюшек, зажигалкой на столе придав им нужную форму. После этого я сел спиной к батарее, прямо под распахнутым окном, достал сигарету, раскурил. Поместил первый блинчик на сплющенный конец, засунул в дырочку, по возможности заткнув остальное пальцем. Мутный дым стал быстро наполнять бутылку, убивая ее прозрачность. Почему-то представилось, что тоже самое происходит и с моими легкими. Но было абсолютно наплевать. А вот хуй. Пусть лучше я подохну от наркоты, никотина и алкоголя, чем доживу до маразма, именуемого любовью.       Первая плюшка продымила и шлепнулась на дно бутылки, я развинтил крышку, отжал палец, давая тягу, и плавно вдохнул содержимое, закрыв глаза. Горло разодрал кашель, но я сдержался, вдыхая до конца, и не позволяя ядовитому дыму покинуть мой организм. Через пару секунд медленно и осторожно, словно хрустальный, выдохнул переработанный в углекислый газ воздух.       Всю эту процедуру я повторил шесть раз подряд, по числу плюшек.       ~       Знакомое головокружение ударило в голову. Мир сосредоточился вокруг, словно плошка, наполненная до краев. Главное — не расплескать. Это как с чушью — хороша только полная, нетронутая чушь... Смешно...       Голова легла на уютно подставленную подушку из воздуха. Подушка преломлялась, заставляя голову плавно прокатываться от одного плеча к другому. Это оказалось так увлекательно, что заняло, наверное, часов шесть. Правда, взгляд на часы показал, что прошло всего лишь семь минут с последней затяжки. Время, как ты это делаешь?       В горле привычно запершило, но идти на кухню было влом. Так влом, что лучше вообще ничего, чем переться туда. Это же целая экспедиция. Интересно, какой у нее бюджет? Впрочем, из всего не помешал бы стакан воды и пара печенек. Но, впрочем, можно обойтись и так.       А что меня волновало? Блин, ведь было же что-то.. а, точно, Мартиросян... Мартирос, Марти... черт, как он живет с таким одуряюще смешным именем?       Откуда доносится этот странный кудахтающий звук? Черт, это мой смех? Блин, никогда бы не подумал, что я так смешно ржу... пустить запись вместо монологов в Камеди — и вообще ништяк будет.       Так, что там с Гариком? Гар? Гар? Слышишь? Не слышишь, а и хуй с тобой. Вообще, зачем ты мне сдался? Кто-нибудь, пристрелите это несчастное животное, сколько можно лаять, нужно закрыть окно. Зачем? А, реально, нахер. Нужно идти на кухню.       Блин. Зачем мне такая огромная квартира? Я, по ходу, пару раз успел отключиться, пока до нее дошел. Это ж, блять, часа полтора заняло! Зато тут есть водичка. Водичка и пече-е-еньки Водичка и пече-е-еньки. Водичка и пече...       *       Самое смешное, что мы потом месяц не разговаривали. Нет, не то, что бы в случае необходимости писали друг другу лаконичные записки и мрачно тыкали в них пальцами, но Гарик всем своим видом показывал, что ему скучно. А в глазах читалось что-то вроде: «Эй, это все ужасно подзатянулось. Не пора ли завязывать с этим, а, пензенская гомосятина?» И явно что имелась в виду не наша импровизированная ссора.       Уже через неделю Гарик притащил на очередное наше дружеское сборище юнца, наверняка выдернутого из-за школьной парты. Парниша обладал всеми достоинствами начинающей бляди, с щенячьм взглядом, нежной безволосой кожей, юным гибким торсом. Самое главное, что он преданно заглядывал Мартиросяну в рот, а тот, довольно урчащий, как шимпанзе с бананом, изображал из себя фею-крестную.       Пару раз мальчик продефилировал мимо меня около-модельной походкой. Я поймал взгляд Гарика, широко усмехнулся и поднял кружку с пивом: салют!       Если Гарик планировал меня таким образом задеть, то просчитался. Мне всегда было глубоко фиолетово, с кем он спит за пределами моей спальни. Как ни странно. Я никогда его не ревновал. Хер с ним, пусть развлекается, с кем хочет, когда захочет, и вообще. Такое уже было. Скоро он опять позвонит или отведет меня в сторону и назначит время встречи.       Но время шло, и ничего не происходило. Гарик был дружелюбен... и только. И это вымораживало. До такой степени, что хотелось подойти и спихнуть его со сцены, или еще что. Я превратился в какого-то неврастеника. Пристрастился к коксу, и все время, когда видел Мартиросяна, старался побольнее его уколоть. Сомневаюсь, что такое поведение дало бы возможность его вернуть. Самое отстойное, что я не понимал, что происходит.       - Наверное ты действительно просто устал от меня, да, Гар? - вопрошал я дома у своего отражения в ванном зеркале. На стеклянной полочке передо мной был насыпан белый порошок, криво разделенный визиткой Мартиросяна. Как символично. - Давай, давай все забудем и будем просто вести себя, будто ничего не было! Блядь, я говорю с зеркалом, и я истеричка, видишь, до чего ты меня довел? Какого хера? Как тебе это удается? Ну и сволочь же ты, Гарик Мартиросян!       - Ты всегда дверь открытой держишь? Не боишься воров или надеешься на насильников? - насмешливый голос с открытыми гласными раздался из-за моего плеча.       - Поздравляю, Воля, ты докатился до глюков! - сказал я своему отражению.       - Конечно, ты еще бы весь вывалялся бы в снежке, Снежок.       - Мой глюк еще и каламбурит, - я уронился в фейспалм и утомленно потер пальцами веки.       - Кончай придуриваться, - глюк резко схватил меня за плечо, крутанув вокруг своей оси, - ты что вообще вытворяешь? Ты решил снюхаться в конец, превратиться в гребаного наркомана, и кончить свои дни в промозглой равнодушной клинике?       - Тебе-то какое дело! - вспылил я. - Иди вон заботься о своем Петечке или Васечке или как его там...       - Антоне... - машинально поправил меня Гарик, но тут же осекся, заметив, что я чересчур явно усмехнулся, - ты слишком громко думаешь. Ты что, ревнуешь?       - Вот еще, - фыркнул я, опять поворачиваясь к полочке с коксом.       - Даже не думай, что я тебе позволю, - Гарик отшвырнул меня от зеркала и прижал к противоположной стене ванной комнаты.       Я не ожидал от него такой силы и резвости, поэтому оторопел, позволяя себя заблокировать.       - Не смей меня трогать! - после минутной паузы взорвался я. С задержкой. Как Ф1, известная в простонародье как «лимонка».       - Прекрати истерику, пензенский джанки! Тоже мне, развел какую-то берроузовщину тут! Давай, отрежь еще себе фалангу пальца в знак вечной любви, великий страдалец!       Лучше бы он врезал мне по скуле, как делают все нормальные люди во время истерик. Как всегда Мистер Не Похожий На Всех, что он себе позволяет! Я как всегда не понял половину его тирады, зато другую понял слишком хорошо. Чем я заслужил такое?       Я привычно шмыгнул носом, и отвернулся. Щеки горели — то ли от злости, то ли от стыда.       - Пошел нахуй, Мартиросян, - тихо, но зло сказал я. - Просто. Убирайся. К чертям. Понял?       Это уже не была истерика, но прозвучало так, что Гарик отшатнулся от меня, как ужаленный.       - Да ты просто псих, Павлаша, - Гарик остановился в дверях, и обернулся, - Я, конечно, уйду, но учти, десять раз я звать не буду. Подумай на досуге, кто из нас кому нужен больше. И закрывай входную дверь, а то ведь действительно вломятся насильники. Хотя кому ты такой нужен, тощий и упоротый, тьфу.       - Да я вообще никогда не говорил, что ты мне нужен, ты слишком себя переоцениваешь, стареющий армянин! - выплюнул я ему вслед.       Плечи Гарика напряглись на долю секунды, но он даже не обернулся.       - И дверь вообще-то сама захлопывается! - зло крикнул я в быстро загустевшую пустоту.       *       Кокаин я все же употребил — не пропадать же добру, в смысле злу — но решил, что с меня хватит. Это было очень хорошее решение, и, наверное, своевременное, но мне как-то было уже пофиг. Просто подумал, что если опять буду выходить на сцену, вглядываясь в толпу мутным взором, видя расплывающуюся вечность вместо зрителей, и выдавая заготовленный текст, то точно сдохну. Нужно, чтобы хоть что-то изменилось.       И мечта моя исполнилась. В виде звонка мамы. Оказывается, у Олечки какой-то кризис в личной жизни, и мне следует принять ее у себя на недельку, отвлечь как-нибудь, поговорить с ней, помочь...       Конечно, всю жизнь мечтал утешать влюбленную бабу в тот период, когда меня бросили. Бросили. Слово-то какое — дурацкое, «будто я цветок или письмо, а глаза глядят уже сурово в потемневшее трюмо».       Я усмехнулся собственным эгоистичным мыслям, красиво обрамленным в стихи Ахматовой — издержки специальности. Конечно, я люблю свою сестру. Просто сейчас так не вовремя... Впрочем, может, это поможет мне отвлечься. И кто еще кого должен отвлекать?       *       Принимать сестру оказалось гораздо сложнее, чем я думал. Она в первый же вечер напилась с моей легкой руки, и стала лить пошлые пьяные слезы, твердя мне, «какой он подонок, но я так его люблю!». Я рассеянно поддакивал, в нужных местах сочувственно охая.       - Да ты меня не слушаешь? - гневный возглас сестры вывел меня из меланхоличной задумчивости, в которой я пребывал примерно с того эпизода, как он в третий раз задержался на работе без уважительной причины.       - Что ты, Оль, слушаю, конечно! И ужасно переживаю! И что ты?       - Да тебе плевать на все эти любовные переживания! Ты же у нас молодой орел, гламурный подонок, порхаешь по жизни, как мотылек, откуда тебе знать, что такое настоящая любовь! Ты не знаешь, что такое любить, и получать в ответ постоянные оправдания, опоздания и жалкие попытки задобрить меня! Что ты можешь понять в бабочках в животе, которые потом умирают... Что ты понимаешь в семейной жизни, и вообще в постоянных отношениях? Ты же непостоянный и безответственный, как ты вообще можешь что-то знать в чувствах?..       Бла-бла-бла, и прочая поебень.       Конечно, откуда мне это знать. И дай бог бы мне этого не знать.       Но...       Все это начал он со своими бездонными карими глазами, под взглядом которых мне хотелось молить его о том, чтобы он позволил мне существовать. Оля не знает, что это такое – любить того, кому наплевать, жив ты или умер. Она еще не понимает, что безответная любовь, в конце концов, превращается в ярость и хаос, нервы и внутренности, вывернутые наружу, как собачьи кишки. Она еще не понимает, что иногда тот, кто любит безответно, должен потребовать возмещения, что любовь может быть злым и подлым делом, что иногда из-за любви можно потерять терпение. И когда нервы и кишки для вида убраны внутрь, кожа зашита, а кровь смыта, чтобы ни в чем не виноватые Зеваки не испытывали чувства неловкости — в том, кто носит эту любовь, начинает тяжелеть ядовитая опухоль, которая растет медленно и неуклонно, превращаясь в бешеный сгусток обезображенной ткани.       Этот сгусток расположен на два ребра ниже сердца и называется ненавистью. Да, в тот момент я совершенно искренне умел ненавидеть этого человека.       *       На самом деле мне хочется пофантазировать. Придумать, как Гарик пришел ко мне, сказал, что раскаивается обо всем том, что наговорил, что тоже меня любит, и что мы вечно будем вместе, встречаясь в назначенные дни, горячо и яростно трахаясь по нескольку часов кряду, потом расходясь по своим делам, и живя припеваючи.       Но все было до обидного не так.       Еще где-то через месяц я подошел к нему и равнодушно сказал:       - В пятницу вечером я свободен. Если тебе вдруг нечем занять свой досуг, мы могли бы поскучать вместе.       - Ладно, - лениво бросил он, - так и быть. Жди меня около девяти вечера.       И приехал, как обычно, в 11.46.       *       С ним абсолютно невозможно ссориться.       Сейчас, когда начался 2014, я могу об этом заявить практически официально. Это стало нашей чуть ли не ролевой игрой. Разосремся, расстанемся — навсегда и бесповоротно. Потом опять все возобновляется, будто ничего и не было. Как будто мы не месяц дулись друг на друга, а расстались три дня назад после очередного акта свободных отношений.       Последний раз такое «навсегда» было перед моей свадьбой с Ляськой. Только можно я не буду вдаваться в подробности? Там отдельная история, и я не считаю себя вправе разглашать все моменты. Там же не только я замешан. Значит, это не этично. Паша Воля, рассуждающий об этичности. Старею. Когда доберусь до ностальгических завываний над школьными альбомами, пристрелите меня кто-нибудь. Потому что я не верю в жизнь за маразмом.       Гарик узнал об этом первым. Я все взвесил, и это было, пожалуй, самое обдуманное мое решение. Но Гарик считал иначе. Он долго орал и говорил, что это ошибка, и я не должен делать это, что все это совершенно зря... И прочую лабуду говорил. Что я не готов, что я не должен взваливать все это на себя, что я позже пожалею, но будет поздно... Я его слушал вполуха. Я тогда опять сорвался и накурился — чего не было уже достаточно долгое время. Я действительно старею. Или взрослею. Равнозначно.       Самое странное, что тогда я довел его настолько, насколько раньше не было.       Я был непоколебим. И это доводило его больше всего.       Он был в отчаянии. Даже его фирменный сарказм, выращенный на классическом армянском чувстве юмора, ему отказал.       Просто я действительно верил, что это — навсегда.       Просто он действительно это почувствовал.       И уходил в тот раз я. Никаких скандалов и истерик.       Просто я тоже могу устать.       И бешеное чувство внутри тоже угасает.       - Погоди! - последняя попытка, Гарик, но, как говорится, просто формальность. - Ес к'эз сирум эм...       ~       Я думал, я привык ко всему, и больше никогда не буду удивляться.       Я думал, что знаю, что с тобой делать.       С тем тобой, который стоит рядом, кто выходит со мной на одну сцену, с тем, кто помогает придумывать шутки, кто является самым главным и строгим моим критиком. С тем, кто снаружи меня.       Но я так и не научился бороться с тем тобой, что внутри меня.       Если ты надеялся, что моего уровня армянского не хватит на эту фразу, то ты ошибся.       «Я тебя люблю»       *       Потом, через какую-то вечность, в Юрмале, после очередных съемок юбилейного Камеди, он сидел такой весь важный около барной стойки, курил, эротично кривя рот, и наблюдал как вокруг него кипит жизнь и люди кадрят и снимают друг друга.       Он никогда не занимался подобной хренью. Он никогда не делал шаг никому навстречу. Ему уже почти сорокет, он расплылся в фигуре и в лице, стал еще более вальяжным, манерным и злым, и он, конечно, давно забрал свои слова обратно. Это было предсказуемо и ожидаемо. Более того, если бы он этого не сделал, я бы испугался. Это бы означало, что весь мир переменился слишком кардинально. А к такому я не был готов. Одно дело любить самому, где-то внутри, пряча там все переживания и сложности, которые неизбежно придут.       И другое — когда это вдруг оказывается взаимно. А это — сложно? Ответственность?       Бросьте, Паша Воля не создан для такой ответственности. Паша Воля не способен любить по-человечески.       Хотя я тоже меняюсь. Отныне я женатый человек, семьянин, и у меня ребенок. И я даже согласен выдерживать — эту — ответственность.       Но есть вещи, которые неизменны.       С ним совершенно невозможно ссориться.       Он сидит около барной стойки, курит, манерно разглядывая парочки, наметившие на эту ночь свою лав-стори. Морской ветер играет в его наполовину поседевших и поредевших жестких волосах. Глаза, обычно спрятанные за стеклами очков, сегодня отдыхают, и, наверное, он нихрена не видит. Он же слепой, как крот. И после наших тусовок остаются какие-то нереальные горы пустых бутылок и прочего мусора, и я только что говорил по телефону с Ляйсан, и Роберт только уснул, и музыка сбивает с ног своими громоподобными раскатами.       И я опять иду к нему.       - Скажи мне, мил друг Гарик Юрьевич, почему ты никогда, ни разу в жизни, не сделал и шага мне навстречу, а я все равно прихожу?       Потому что это — сильнее меня. И я над этим уже не властен.       *       Мы целуемся горячо и жадно, в моем номере — Гарик приехал со всем своим семейством, и снял целое бунгало. Возраст его не портит, что бы ни считали все остальные. Я целую его плечи, грудь, ласкаю языком его соски, вжимаюсь лицом в его пах — в голове на мгновение мелькают обрывки старых, детских воспоминаний, но они тут же улетучиваются, когда его пальцы оказываются во мне, растягивая и подготавливая.       Потому что с ним каждый раз — как первый раз. И каждый раз — как последний. Потому что только с ним мне нравится целоваться. Потому что только с ним я в полной мере понимаю, что такое — жить.       До ужаса банально, и какие-то сопли в сахаре, но мне плевать. Только бы он — меня — отпустил. Только бы он — меня — никогда не отпускал.       Он кончает в меня, и я вскрикиваю от ощущения ожога внутри. Сегодня он забывает про презерватив, и это — своего рода наказание, но я принимаю его.       Какой же я был абсолютнейший кретин, когда искренне верил, что избавился от своей гарико-зависимости. Совершеннейший кретин.       Сегодня Жанне снова придется спать одной, она не дождется мужа в своем бунгало. Сегодня ее благоверный спит в моей постели. И я готов порвать глотку любому, кто попробует его оттуда вытащить хоть на секунду раньше, чем положено. Потому что пока что он — мой.       Пока он спит, разметавшись по простыне. Во сне он кажется гораздо моложе, у него разглаживается мрачная возрастная морщинка на лбу, лицо его расслабленно и спокойно, он не улыбается, но уголки губ не опущены вниз, хотя время все же берет свое, изменив раньше подтянутое лицо.       Я наблюдаю, как под его кожей шевелятся сны, как мерно вздымается жилка на его виске, и как, словно электрические разряды, его мысли бегут в меня. Такое внутреннее приключение. Когда-то я не смог ему этого рассказать.       Не смогу и сейчас.       Но кое-что все же в моих силах.       Я приподнимаюсь на локте, внимательно глядя прямо в его переносицу, и еле слышно шепчу, почти осязая сорвавшиеся слова в воздухе.       - Я тоже люблю тебя, Гарик-джан.       Уголки его губ предательски подрагивают.       - Ты совершеннейший кретин, пензенская вобла, - еле слышно доносится в ответ.       - Нет, я все же искренне тебя ненавижу, старый хитрожопый армянин! Чтоб тебе провалиться!       Он смеется своим самым идиотским в мире смехом. __________________________________________ * Будь моим (арм.) ** Мальчик мой (арм.) *** Подчинись моей воле (арм.)