When you're 20 years old

Until The Ribbon Breaks – Pressure The Neighbourhood – Let It Go

− Дерьма кусок! Когда тебе двадцать, ты не особо думаешь о том, что будет, если тот двухметровый шкаф, чью девушку ты поимел прошедшей ночью, найдёт тебя и раскатает по асфальту искуснее любой фуры. − А по-моему, тебе понравилось. Когда тебе двадцать, ты не особо думаешь о чьих-то чувствах, словах, вылетающих из твоего рта. Ты стараешься урвать свой кусок, как гиена, жадно отрывающая кусок плоти от чужой добычи. Идёшь по головам, петляешь, ищешь себя и много, порой слишком много теряешь. − Катись отсюда, грёбанный ублюдок! Когда тебе двадцать, хочется быстро и много. Это тот возраст, перешагивать который не хочется. Та черта, когда возникает потребность попросить время замедлиться, а то и вовсе остановиться. А ещё это время, когда ты смешиваешь и разделяешь по желанию животные инстинкты чем-то чистым и хрупким. Чем-то неосязаемым и в то же время бьющим под дых и заставляющим задыхаться, хватаясь за горло и сжимая его лишь сильнее. Акире двадцать, и каждое утро субботы он просыпается не в своей спальне. Каждое утро с новым человеком, лицо которого он начнёт забывать спустя пять минут после того, как за ним захлопнут дверь. Ещё через пять, когда он закурит и натянет козырёк кепки на глаза, начнёт забывать голос, обстановку в квартире и сам адрес. По прошествии пары часов, за которые он успевает добраться до дома, принять душ, покормить птиц, что обитают на его парапете, и осушить стакан холодной минералки, воспоминания о «новом» человеке стираются окончательно, не оставляя после ничего, кроме грязных отпечатков губ на теле. Оставшиеся до вечера часы он проводит лёжа на диване. Иногда сон забирает в свои объятия слишком быстро, а иногда – не подпускает к себе часами, наверное, боясь испачкаться? Иногда Акира и вовсе шатается без дела по крохотной квартире, скуривая все имеющиеся сигареты и пребывая там, где никто не найдёт, куда никто не сунется – в себе. Вечер субботы проводится так же, как и вечер пятницы. Среди горячих потных тел, извивающихся на танцполе; среди алкоголя и кубиков льда; среди людей, которые пришли сюда не танцевать, а удовлетворять свои животные потребности. Кто-то толкает легкие наркотики, кто-то глушит спиртное у барной стойки, кто-то заигрывает в танце, чтобы потом затащить в постель. − Что за дрянь ты в себя вливаешь? – Акира садится рядом и кивает подбородком на бокал с кислотного цвета жидкостью, с большим обилием зонтиков и трубочек. − Как вообще можно пить подобное? От напитка нужно получать удовольствие, как и от всего в этой дерьмовой жизни. − Да? И какое же ты удовольствие получаешь от своей жизни? – собеседник делает глоток ярко-бирюзовой дряни и хмыкает, с интересом смотря на подсевшего наглого парня с зажатой между губ сигаретой, выпирающими ключицами и смуглой кожей, по которой тут же хочется провести языком и ощутить вкус соли на самом кончике. − Беру всё, что хочу. Разве иметь то, что хочется тебе, не удовольствие? – Акира заказывает у бармена текилу с лаймом и соль. Парень рядом тянет через трубочку свою отраву и задумывается на какое-то время, обрывая завязавшийся диалог. − Я думаю, нет, − Акира поворачивает голову удивленно – ему показалось, что разговор окончен, так толком и не начавшись. Но он, судя по всему, ошибся. Ошибся и тогда, когда завёл ни к чему не ведущий разговор, который развил парень с коктейлем «вырви глаз». Название у напитка было другое, но плевать Акира хотел с большой колокольни. Он ошибался ещё пару раз за вечер и постепенно понимал, что давно ни с кем не разговаривал вот так, сидя рядом и философствуя. Ему казалось, что они философствуют, а они говорили каждый о своём, но всё равно приходили к одному и тому же. − Попробуй, неплохая штука, − Акира протягивает свою очередную стопку алкоголя, сыплет щепотку соли на своё запястье и протягивает руку, − слижи соль, а затем выпей текилу, Таканори. Таканори обычно не знакомится в таких местах, он просто приходит сюда расслабиться, очень редко уходя в чьей-то компании. А сегодня имел неосторожность назвать своё имя. Чувствуя соль на языке, а после опрокидывая в себя алкоголь, обжигая слизистую, он всё пытается понять: действительно ли чужая кожа солёная или это всё соль на ней? Ему суют в рот дольку лайма и выдыхают дым в лицо, низко смеясь. − Повтори две, − Акира кивает бармену и пока дожидается свой заказ, рассматривает нового приятеля: худощавый, волосы, пожжённые перекисью, как и у него самого, отливают перламутром в искусственном клубном свете; полные сочные губы, слегка обветренные и потрескавшиеся; плавающий взгляд и длинные паучьи пальцы. Акира невольно кидает взгляд на свои и сравнивает. И снова соль, горечь и кислота. Контраст горячей кожи и холодной барной стойки. Мысленные пощечины за разврат в голове у Акиры и десятки схожих своих мыслей с чужими у Таканори. Бармен повторяет ещё пять раз по две, меняет пепельницу рядом с локтём того, кто предлагает выйти на воздух, потому что музыка слишком бьёт по ушам и после выпитого нужно проветриться. Акира выманивает Таканори за собой без задней мысли и предлагает прикурить. − Ты прав, это вкусно, если распробовать, − они сидят плечом к плечу, прислонившись к холодной кирпичной стене взмокшими спинами. Акира улыбается и смотрит на ночное небо, отмечая, что сегодня звезды видно чуть лучше. Таканори же украдкой посматривает на него и чувствует жжение внутри. Это чувство возникает впервые за двадцать лет. И оно действительно пугает. − Это единственное, что я могу пить там, не считая пива, − кажется, что сейчас он достанет одну из звезд с неба, сожмёт в ладони. Но так только кажется, потому что Акира просто выпил немного больше своей нормы и просто протянул руку к небу, как ребёнок или идиот. Но Таканори подхватил этот ребяческий настрой и, затушив окурок, также протянул руку и потрогал бескрайнее небо. Подушечками пальцем чувствуя мягкость редких облаков, шероховатость россыпи звёзд и гладкость круглой Луны. − У меня немеет язык, − жалуется он Акире и встаёт на ноги следом за последним. Ноги затекли, как и мышцы спины. Тот смеётся, запрокидывая голову, и притягивает к себе за рукав. Смотрит в глаза и обнимает лицо ладонями так, как не делал никогда, целует тёплые сухие губы так, как не целовал никогда – медленно, чувственно, ласково, заражая через слюну своими желаниями, страхами, удовольствиями и, конечно же, сумасшедшими выстукиваниями под рёбрами, больше напоминающими сигнал SOS. Таканори отвечает, сжимая плечи и ткань худи пальцами. Цепляется, прижимается плотнее и шумно втягивает носом весенний токийский воздух, позволяя настойчивым губам сминать его, потрескавшиеся и искусанные. Акира не может объяснить сам себе это влечение. Влечение не как к куску мяса или телу на одну ночь. Не может объяснить свои действия логически, пытаясь спихнуть всё на выпитый алкоголь, но сам понимает, что это чистой воды бред и что раньше напивался гораздо сильнее, но таких чувств в нём не вызывал никто. И не его зовут к себе, как это у него самого заведено. А он сам зовёт Таканори к себе, ведя по тёмным переулкам, блуждая и наконец подводя к своей многоэтажке, свет в окнах которой давно погашен. Акира несдержанно целует его в подъезде на ступеньках и хрипит на ухо, что ключи в заднем кармане и злой собаки нет. Таканори засовывает руку в карман узких джинсов и находит связку с двумя ключами, помедлив перед тем, как достать. − Акира, мне кажется, плывёт потолок и внутри всё горит, как будто я глотнул растворителя. В квартире холодный пол, тёмные стены и светлый потолок. Это всё, что успевает рассмотреть Таканори, перед тем как оказывается опрокинутым на спину в спальне, где выключен свет, приоткрыто окно и пахнет сигаретами. − Это текила, придурок, − со смешком заверяет Акира, снимая с себя верх и нависая над облизывающим губы Таканори. Они в четыре руки избавляются от одежды, и один из них зубами стаскивает с бёдер бельё, царапая ногтями рёбра. В жилах закипает кровь, но кажется, что это всё выпитая по канону текила, твердеют соски и кое-что ещё. Мокрые и жадные поцелуи переходят в грубые укусы. Таканори не такой тихий мальчик, как показалось в начале знакомства. Первое мнение почти всегда ошибочное, тем более если ты знаешь только имя человека и то, что он не умеет пить, зато отлично целуется. Акира замирает с презервативом в руке и тяжело дышит, потому что впервые ему хочется остановиться на прелюдии, на поцелуях, касаниях, а не просто брать, а на утро уходить, забывая всё. К тому же, он своей квартире, и из неё вряд ли можно убежать. − В чём дело? Таканори приподнимается на локтях и обеспокоенно смотрит, но Акира не видит в темноте, он борется с самим собой, пытается разобраться, уходит в себя, продолжая держать контрацептив в руке и сидеть на чужих горячих бёдрах. − Акира? – ладонь касается скулы, и его будто бьёт током. Таканори вновь оказывается вжатым лопатками в диван. И этой ночью Акира впервые отдаёт, а не берёт, обрушивая поцелуи на бледные плечи, вздымающуюся от дыхания грудь, выпирающие рёбра, живот и бёдра. Когда тебе двадцать, ты всё ещё чувствуешь себя подростком, желающим ощутить тепло, но ты без устали кричишь о том, что взрослый и тебе не нужна ничья забота, которая сидит в печёнках. Когда тебе двадцать, а ты не представляешь, как можно влюбиться с первого взгляда, с первого завязавшегося диалога ни о чём, с совместно-выпитой текилы и такой интимной вещью, как касание неба, ощупывание звёзд и пробой на вкус солёной кожи. Когда тебе двадцать, жизнь приобретает новые краски.