Сказка для принца

Белый хлопок мятого пододеяльника упрямо выскальзывает из подрагивающих пальцев, отказываясь расправляться. Электрический свет настольной лампы придает ткани грязный, болезненно-желтый оттенок и какую-то больничную застиранность сотни раз хлорированного белья. Укутав-таки его ноги, я скольжу глазами по одеялу и слегка поправляю сползший край. Распрямляю гудящую спину и машинально потираю поясницу. Хочу уже пожелать доброй ночи и отправиться в душ, но меня останавливает тихий голос: — Ра-а-сскажи мне ск-казку, — на самых трудных звуках губы слегка кривятся, но говорить у него получается уже вполне разборчиво. Я рад. — Конечно, — киваю, оглядываясь, выискивая куда бы присесть — стоять больше нет сил. Стул прячется в самом углу, за тумбой. Я им редко пользуюсь, да и не нравится мне этот обшарпанный антиквариат с кованными ножками и сиденьем, обтянутым какой-то жутко дорогой материей, — Про кого ты хочешь? Сажусь на стул задом наперед, сложив руки на спинке и опустив на них подбородок. — П-про принцессу, — кто бы сомневался. — Хорошо, — прикрываю глаза, сбегая из душной комнаты в свежую весну сказки, — Жила-была принцесса. Только вот не было у нее ни короны, ни красивых платьев, потому что в детстве она потерялась, а добрые люди подобрали ее и воспитали как обычную девочку. Выросла она доброй да приветливой, и… — Кра-а-сивой? — перебивает. Я улыбаюсь. Или губы все же кривит усмешка? А, не важно. — Да, очень. — Как ты? — его детская непосредственность порой убивает, а иногда удерживает на плаву. — Наверное, как я. Или красивее, — трясет головой, не понимая, как кто-то может быть лучше меня. Такой наивный… — Однажды она возвращалась домой из старой деревенской школы, когда ее нагнал и встал рядом прекрасный серебристо-серый конь… «…эй, пацан, погодь! Дорогу покажи, а», — так мы с тобой и познакомились. Я — в растоптанных кедах и с сумкой, тяжелой от учебников, через плечо. И ты — весь такой крутой на блестящей тачке. Ну, мне тогда все на таких машинах, не убитых нашими раздолбанными дорогами выкидышах отечественного автопрома, а новеньких глянцевых, с — как это? — эргономичным дизайном красотках казались крутыми… и за пряник медовый красна девица вывела добра молодца да тракта столичного… — А…а…а она не побоялась с нез-з-знакоумцем далеко ходить? Я улыбаюсь: такой заботливый. — Нет. Зачем? Он же добрый, и смелый, и красивый, сильный... — И принтц! Киваю. Принц. Самого счастливого королевства. — Конечно. — И она с ним уе-эхала? — Нет. Просто проводила. Они много говорили в дороге, …«художником, значит, хочешь стать… поступать будешь?» — в ответ только кивок. Как-то стыдно было рассказывать про свои жалкие мечты такому… такому… я тогда себе толком и объяснить не мог, какой ты. Потом уже понял — успешный. Знаешь, из тебя тогда успех так и пер. Благополучный, респектабельный. А у меня — ничего. Только дневник, полный трояков, да толстый блокнот с рисунками. И ясно же вроде, что между нами лет десять, не меньше, что у меня впереди все. Но стыдно было — ух как. Так что я только зажимал ладони между коленок и кивал, время от времени что-то невнятно бормоча… и принц даже успел влюбиться. Ну, наверное, успел. По крайней мере, принцессе он потом говорил именно так. — Он уе-эхал? Как? — от его недоумения мне опять делается смешно. — Очень просто: принц вернулся. В тот день в деревне был большой праздник, повсюду горели яркие огни и играла задорная музыка… «эх, горе-выпускник, вставай» — сквозь пьяный угар я не сразу узнал твой голос, — «цветы кому? Так тебе же» — ты сунул мне в руки огромный букет из крупных белых пушистых шаров. Кажется, я дал им тебе по голове, как дубинкой. Только букет, разумеется, мягкий, так что вряд ли удар получился болезненным — только красоту всю помял. Это позже ты мне объяснил, что такие букеты делают специально для мужчин, что нет в белых георгинах ничего девчачьего, и мне, как художнику, стыдно не знать этого… принц обнял красавицу, ласковое слово молвил. Подарил ей розу пышную, из королевского сада… ударив, я потерял равновесие и грохнулся на задницу. Ты засмеялся и помог встать. Я тут же пошатнулся и начал заваливаться вновь — для семнадцатилетнего мальчишки много не надо. А мы пили много — взрослые ж, блин! Ты совсем неприлично хохотнул и обнял меня за плечи — свои ноги совсем не держали… Потом были поцелуи в разнос на заднем сиденье твоей машины. Я позорно кончил в штаны — а ты ведь даже и не пытался приставать. Как вспомню — до сих пор краснею… обнял, в уста сахарные лобызать стал. А наутро, как праздник отгремел… Наутро я кричал, потирал раскалывавшуюся со вчерашнего голову и даже, кажется, пытался драться. Вопил, что я не педик, что с мужиком трахаться не подписывался, и вообще, какого хрена ты в нашу тьмутаракань приехал?! Господи, неужели я и правда такой смешной был? Ты ржал, как конь, и ждал, пока я выдохнусь орать. А через неделю я уехал с тобой, покорять институт искусств… стал принц звать красну девицу в свой замок. И согласилась она, ибо чувствовала всегда, что не своей жизнью жила. Он смотрит на меня огромными, полными ожидания, глазами. Сколько раз слушает эту сказку и всегда боится, что принцесса откажется. — В замке у принца было красиво-красиво… твоя квартира… Черт, я чувствовал себя неотесанной деревенщиной. Порой, мне казалось, что я продался тебе за цацки. Глупость, разумеется. Ты никогда ко мне так не относился. Так что… не знаю, в конце концов, я поверил, что поступил только благодаря своему таланту. А вот многих проблем точно избежал только твоими стараниями. Ты учил меня быть взрослым. Не принимать решений сгоряча, держать себя в руках… и — чего уж, попафасничаем — вдохновлял, когда кисти валились из рук. Не знаю, в какой момент я понял, что люблю тебя. Не думаю, что сразу. Когда согласился уехать с тобой? Точно, нет. В нашу первую ночь? Я не про те обжимания в машине. Я… я часто вспоминаю, как ты сжал мое запястье, когда я вышел из душа. С моего поступления уже больше месяца прошло. Ты тогда ничего не говорил, просто гладил распаренную горячей водой кожу, там, где бьется пульс. И мягко так, доверительно улыбался. Знаешь, скажи ты тогда что-нибудь, спроси. Как-нибудь укажи на мой страх, нервозность, неумелость… Просто попытайся подбодрить словом и я бы позорно сбежал. Или, скорее, снова бы кричал, что я не педик и все такое. Но ты… Все было так, словно повторяется уже в тысячный раз. Ты меня слишком хорошо чувствовал. Любил ли я тебя тогда? Пожалуй, нет. Или все же да? Иногда мне думается, что любовь пришла в тот день, когда ты позволил мне себя нарисовать. Ну мы и нахохотались, пока я закончил. Ты меня замучил, ей-богу! Вертелся, как уж на сковородке, корчил рожи и развратно выгибался. А я матюкался, отнюдь не как богемный мальчик — такие выражения скорее грузчику пристали. А потом я испортил твою рубашку краской. Психанул и запустил в тебя палитрой. А темпера — она такая, да… Хрен отстираешь, короче. Пришлось тебе покупать новую, точно такую же рубашку, чтоб картину завершить. А когда я-таки домучил этот несчастный портрет, ты… нет, ты и до этого часто говорил, что я здоровски рисую, но тогда… «Мы это никому не покажем. Я как голый» — твои слова. Но я понимал, что ты имеешь в виду. С холста ты на меня смотрел тем взглядом, который я потом стал называть «своим». Так что… возможно, что, оглаживая кончиками шершавую поверхность картины, я почувствовал, что люблю нарисованного на ней? Не уверен. Странно, но я, познавший любовь, так и не смог определиться, что же она такое. Да, наверное, оно и не важно. Важно другое — потом, на протяжении почти шести лет, я абсолютно точно любил тебя. До одури, до помутнения рассудка. Не представляю, что со мной сталось бы, не заблукай ты и не заедь в нашу глушь… — И чть-ть-о было потьёмь? — он не позволяет мне долго предаваться воспоминаниям. Это и к лучшему. Поспешно соображаю на чем остановился. — Потом? Потом принц сделал принцессе предложение. — К-какое? — Руки и сердца, конечно же!.. нет, вступить в брак мы не могли — не в той стране живем. Зато на чужой свадьбе побывать — легко. И… когда нам пришло приглашение на церемонию бракосочетания твоей сестры, мне правда казалось, что это я буду подписывать чертову бумажку и клясться в вечной верности. Я ведь тогда уже не был глупым мальчишкой, нет. И прекрасно понимал, что это значит. Чего стоит наше появление на подобном мероприятии. И ведь нам не прислали две открытки. Одну. Нас приглашали как пару… Принцессе сшили самое красивое платье: белое, пышное, с цветами и лентами… Ты даже настоял, чтоб я надел белый костюм — бля, я видел, что он мне идет — не идиот же, да и было бы странно, имей я проблемы со вкусом… Короче, я согласился. Но с условием, что ты не станешь рядиться в черный. И ты снова смеялся, понял, конечно, все. Вот и хохотал. Ты часто говорил, что такое смешное создание как я невозможно не любить… Им сделали прекрасную карету. И она помчалась в церковь, где толстый поп должен был их венчать… На заднем сидении поблескивает фольгой гигантский букет из лилий, я крепко держу коробку с подарком — все ж электроника — хрупкая, гадость такая. Ты улыбаешься и уверенно сжимаешь руль. Красивый, сильный, мой. Мой мужчина. И это — тошнотворно счастливый день. Мне нравится смотреть на тебя. Нравится то, как ты смотришь на дорогу, слегка прищурив глаза. Нравится едва заметная улыбка на твоих губах. Я наслаждаюсь запахом в машине: смесь двух парфюмов. Твоего — тяжелого, с нотками мускуса. И моего — оставляющего горчинку на языке… Принцесса, смеясь, прикрыла глаза, закинула голову и прижала ладони к пылающим щекам — ей так хотелось, чтобы лошади, тянущие карету, бежали быстрее. И в то же время она желала продлить мгновения сладостного ожидания… Я включил магнитолу, покрутил колесико настройки. Поймал какую-то непонятную радиостанцию. На ней крутили веселую песенку ни о чем, словно из старого американского фильма. Совершенно не модную, но как нельзя подходящую под настроение. Ты покачал головой, но как-то так удовлетворенно — сразу ясно, тоже «словил волну». А потом — резкий поворот, удар, пара мгновений тьмы. Я трясу головой, разгоняя серых мушек перед глазами. Милиция, скорая, больница… я так и не вспоминаю извиниться перед твоей сестрой за наше отсутствие… И жили они долго и счаст… Он уснул. Я встаю и шарю по полутемной комнате глазами в поисках сигарет. Нахожу. Целую его куда-то в висок и, погасив ночник, выскальзываю на балкон. Мне сегодня подремать не светит. Поджигаю сигарету, затягиваюсь. Невольно вспоминаю, как ты ругался, когда узнал, что я курю. Грозился надрать уши всем моим «отгламуренным однокурсникам». Потом остыл, конечно. Но если я лез целоваться, не почистив зубы, непременно морщился. Вздыхаю. Я надеюсь, ты меня простишь. За все. Врач сказал, мне не в чем себя винить. И незачем губить. Я не уверен. Знаю, ты до сих пор любишь меня. Не можешь не любить. Даже если это уже не ты. Мой принц… тебя ждало столько красавиц, а ты пришел ко мне. Дуралею с кучей не рассосавшихся подростковых комплексов, наполеоновскими планами по покорению художественных вершин и полным неумением внятно изъясняться. Глаза начинает щипать — это только табачный дым. Едкие слезы горечи и стыда будут завтра. Когда приедет машина с мигалкой, и санитары с мрачными лицами погрузят его на носилки. Перед ними плакать будет не стыдно — они уже видели сотни таких лиц, их не удивишь опухшими глазами и красным носом. Прости, я не выдержал. Я почти сломался — еще чуть-чуть и будет все — не починить. Знаешь, я смог бы все вынести, слышишь, все. Потеряй ты способность ходить, говорить, двигаться… Был бы ты паралитиком, инвалидом, кем угодно! Я бы до конца дней был твоей нянькой, сиделкой, опорой! Только бы ты был собой… Я почти научился думать о тебе, о нем… не как о тебе. Не слишком ясно, да? Я стал разделять тебя и твое тело. По словам врачей, ты никогда не станешь прежним. Никогда не повзрослеешь. Он так и останется взрослым с интеллектом трехлетнего ребенка. Не вспомнит ни мига из нашей с тобой жизни. Он будет играть пластиковыми солдатиками, с трудом ворочая языком и просить сказку на ночь. Со мной работали психологи: они убеждали меня, что ты и сам бы мне не позволил взвалить на себя такую ношу. Не разрешил бы гробить жизнь ради воспоминаний… Мне же всего двадцать три. Ты был старше, когда мы познакомились. Но я — упрямый. Я забрал тебя. Забрал из больницы, где у тебя было бы все: забота, уход, лечение — кроме любви. Помнишь, как я злился, когда ты написал завещание на мое имя? Мне это казалось глупым и каким-то… нечестным. Будто я с тобой ради денег. А ты отмахивался и говорил, что я просто еще «не дорос». И, поняв, сколько стоит лечение, я возблагодарил твою предусмотрительность. Твоя сестра… Она замечательная девушка, но у нее молодой муж, она ждет ребенка. Нельзя ей таким заниматься. А я продал все. Купил однокомнатную квартирку на окраине. Остальное — лекарства и бесконечные процедуры. Я делал все, что мог: боролся, дрался за тебя, как сумасшедший. Долго не желая видеть, что бой уже проигран. Ты — не он, хотя он и ты. Я сам себя не понимаю. Но завтра приедет чертова мигалка. И увезет тебя. Его. Врачи сказали (слишком много врачей стало в нашей жизни, в моих мыслях, моих оправданиях), меня никто не осудит. Пожалуй, так и есть. Только оно ни к чему. Я сам себя осуждаю. Потому что предаю его. Потому что он любит меня. У него от тебя ничего не осталось. Кроме тела. И любви ко мне. А я — предаю. Ты не думай, я его не брошу. Буду приходить, читать сказки. Приносить сладости и игрушки. Возможно, однажды я буду не один. Возможно… да, многое возможно. Только не факт, что случится. Недокуренная сигарета летит вниз. Я провожаю красноватый огонек взглядом и возвращаюсь в комнату. Сейчас и не понять, что тебя здесь нет. Я ни разу себе такого не позволял, но это последняя ночь, и я ложусь. Прижимаюсь к твоему боку и без голоса шепчу тебе куда-то в макушку: — Я обещаю стать самым счастливым.