Сыграй мне

В студии холодно. Просто охренеть, как холодно. Просто звездец какой-то. Я, например, замерз просто в край. На улице ударили первые и на удивление сильные заморозки, отопление еще, естественно, не включено. Я, существо ну просто очень теплолюбивое, кутаюсь в хиленькое одеялко, каким-то чудом оказавшее в студии. Спасает мало. Все дело в том, что моя главная грелка последние 15 минут сидит на подоконнике, меланхолично оглядывая спящий Джерси, и курит. На Джерарде джинсы и тоненькая футболка, но холода он, кажется, не замечает вообще. Меня всегда это в нем удивляло. На понижение температуры Джи фиолетово, он всегда теплый, даже, можно сказать, горячий, будто заболел. Эта его вечная бледность всегда всех вводит в заблуждение, все почему-то думают, что, дотронься до Уэя — наткнешься на ледяную кожу. Однако это не так, совсем не так. Джерард всегда теплый. Об него греются все, кому не лень. Хилый Майки постоянно засовывает ему замерзшие руки в рукава и горловины футболок и кофт, я же просто липну всем телом, вцепляясь всеми конечностями. Мне можно, я самый маленький. И вообще, мне можно все. Джерард ворчит, что его снова облепили дети, но всегда терпит и позволяет греться. Мне всегда тепло рядом с ним. Поэтому да, сейчас, даже одетый, даже под одеяльцем, я все равно мерзну. - Джи. У Джерарда отрешенный вид и кажется на минутку, что он меня проигнорирует. Но это не так. Уэй откидывает окурок, оборачивается, улыбаясь мне так, как он улыбается редко и только мне. От одной этой улыбки становится теплее. - Замерз? - иронично спрашивает он. - Есть немного. Так что иди сюда. Джерард спрыгивает с подоконника и забирается ко мне под одеяло, снисходительно фыркая на то, как я тут же вцепляюсь в него, как в свой личный источник тепла. - Не думаю, что остаться ночевать в студии было хорошей идеей, Фрэнки. - Да ладно тебе, - бубню я, уткнувшись ледяным носом куда-то Уэю в ключицу. - Где сейчас тепло-то? Во всем городе сейчас такая холодина. А обогревателей, если мне не изменяет память, нет ни у тебя, ни у меня. - Хотя бы одеяла потеплее... - Лежи. Я уже почти согрелся, - в доказательство я потерся потеплевшим носом о шею Джерарда. Тот фыркнул, сдерживая смешок. Через пять минут я окончательно согреваюсь. С Уэем не надо никакого обогревателя. Под тоненьким одеялом становится тепло и уютно, лишь прохладный воздух студии, касающийся головы, напоминает о том, что «за бортом» - осень. Теперь уже самая настоящая. Совсем скоро зима. Ни мне, ни Джерарду не спится. Он задумчиво смотрит в пустоту потолка, прижимая меня к себе, а я смотрю на него. Он всегда такой осенью — задумчивый и тихий. Осень странно влияет на моего художника и поэта. Чаще всего именно осенью в его голову приходят самые удивительные вещи. Тихо. В этой студии редко можно услышать тишину, но сейчас здесь ни звука. И мне в голову приходит идея. - Сыграй мне, - прошу я. Слышу, как замирает дыхание Джерарда. Вообще, Уэя практически невозможно допроситься сыграть что-нибудь. Его редко можно увидеть с гитарой, хотя он хорошо играет. Даже мне редко удается его уломать взять в руки гитару. Мне, которому Джерард позволяет все. - Фрэнки... - начинает он. - Да ладно тебе, Джи, - легонько толкаю его я. - Просто возьми эту акустику и сыграй мне что-нибудь. Ну же. Джерард фыркает. - Знаешь, только тебе могло придти в голову ночью, после офигеть, какого трудного дня, после четырех с лишним часов в дороге, после занятия любовью, в холодной студии заставлять меня выбираться из-под одеялка только для того, чтобы найти гитару и сыграть что-нибудь тебе, профессиональному гитаристу. Ты серьезно думаешь, что я стану это делать? - Да, - довольно киваю я. - Да ты наглый, - поднимает брови Джерард. - Я милый, - не соглашаюсь я. - И я хочу, чтобы ты сыграл мне. - Мне для этого придется вылезти из-под одеяла, а тебе — отцепиться от меня, и ты опять будешь мерзнуть, - последний аргумент. - Переживу. Уэй натягивает одеяло до макушки, но я-то уже знаю, что он снова мне уступит. Но я действительно хочу услышать, как он играет. Играет для меня, ведь он так редко это делает. - Ты вредина, - констатирует Джерард. - Но ты моя вредина. Маленькая, вечно мерзнущая вредина. И я так тебя люблю. Прежде, чем я успеваю отреагировать, Джерард ужиком выскальзывает из-под одеяла, из моих рук и растворяется в темноте студии в поисках акустики. Ему даже свет на надо, так хорошо он здесь ориентируется. Появившись с гитарой в руках Уэй собирается плюхнуться прямо на пол перед диваном, но я протестующе тяну его к себе. - Продует же! - возмущаюсь я. - Заболеешь еще. - Может быть, когда я буду болеть, все-таки хоть раз дождусь своего завтрака в постель, - Джерард устраивается рядом, настраивая гитару. Наглый лжец! Он терпеть не может завтраки в постель! Я собираюсь ответить, что если он заболеет, я буду таскать ему в постель исключительно куриный бульончик (очередная ложь — я понятия не имею, как он готовится), но Джерард начинает играть, и я уже не могу сказать ни слова, загипнотизированный мелодией. Я не знаю этой музыки. Если он играет чью-то песню, то я понятия не имею, что это за песня. Если эту мелодию написал он, то... О чем он думал в этот момент? Мелодия грустная, даже тоскливая. Джерард задумчив. Его взгляд из-под полуприкрытых век направлен в никуда, а сам он мыслями явно где-то далеко от этой студии. Я хочу что-то сказать, но слова вылетают из головы. Меня завораживает и захватывает эта музыка, лишая дара речи. Сыграй мне все, о чем не говорим, Сыграй тоску, сыграй мне все свои печали... Мелодия льется дальше, и я понимаю - в ней не только грусть. Она несет в себе что-то еще, что-то светлое и нежное. Я вижу, как Джерард едва заметно улыбается и смотрит на меня. Это его музыка. Это он придумал. И эта мелодия — о нас. Сыграй мне о глазах напротив... Он закончил, а я все еще сидел под впечатлением. Джерард внимательно смотрел на меня и смущенно улыбался краешками губ, а я ничего не мог сказать. - Что это было? - наконец спросил я. Уэй завозился на месте, отложил гитару, пододвинулся ближе ко мне и, наконец, нерешительно ответил. - Эту мелодию действительно придумал я. И она... Она — о тебе. О нас. Я бы хотел написать стихи для этой музыки, но не могу. У меня не получается. А жаль, это бы стало нашей с тобой песней, Фрэнки. - Нашей? - Конечно, нашей, дурачок. И тут я кое-что понял. Точнее, кое-что придумал. Внезапно даже для самого себя. И Джерард узнал об этом через день. Когда мы на некоторое время остались одни, я отдал ему сложенный в четверо листок. Джерард даже не стал спрашивать, что это такое. Он все понял без слов. - Жаль, это все равно никогда не станет песней. - Почему? - удивился Джерард. Я улыбнулся, словно человеком со статусом «ребенка» тут был он, а не я. - Посмотри на это. Люди не должны видеть подобное. Джерарад нахмурился. - Почему? - снова спросил он. - Потому что ты считаешь это слишком личным? - Нет, - покачал головой я. - Люди просто не должны знать. Иначе будут проблемы. - Люди все равно узнают рано или поздно. Мы не сможем держать все в рамках группы годами, - ответил мне Джерард, но я так и не сказал ему больше ничего. Я ушел, со временем забыв об этом разговоре, потому что зимой мы начали работать над новым альбомом, и выматывались так, что к концу я уже не помнил, как зовут меня самого. Но мой художник, оказывается, помнил. И на нашем первом концерте, где мы выступали с песнями из нового альбома, он напомнил мне о нашем давнем разговоре. Да что там мне, многотысячной аудитории и нашем поклонникам по всему миру. Он притащил из-за кулис обычную акустику, сел перед микрофоном на стульчик. И заговорил. - Эта песня не вошла в наш новый альбом. У нее нет названия. Вы не услышите ее студийную версию. Наверное. Суть в том, что слова написал не я, я написал лишь музыку. Слова написал Фрэнк. И вообще-то, кроме нас двоих никто об этой песне не знал. Вообще никто не знал, что это все-таки станет песней. Но я хочу ее исполнить. Я хочу, чтобы ее услышали все, - Джерард устроился на стуле поудобней, а я стоял, сжимая гриф своей гитары ни жив, ни мертв. Я все еще не мог поверить, что он сделает это. Но Джерард повернулся ко мне, одарив теплой улыбкой. - Тебе, Фрэнки. Господи, да он же просто сумасшедший, - подумал я тогда. Господи, как же я люблю этого сумасшедшего, - подумал я. И спасибо тебе, Господи, за этого сумасшедшего. И он спел. Сыграй мне все, о чем не говорим, Сыграй тоску, сыграй мне все свои печали, Пустоту заполни голосом своим. Сыграй мне все, о чем молчали. Сыграй мне о любви и о разлуке, О хриплом шепоте в сумерках седых, О том, как трепетно держались руки, О глазах напротив: теплых и родных. Сыграй о ссорах и битье посуды, И как, обнявшись, говорили мы «прости», О том, как было наплевать на пересуды, О том, как ты хотел уйти. Сыграй о том, как ночью, на пороге, На коленях стоя, плакал ты, а я — впустил. Как извилисты у счастья нашего дороги, О том, как трудно нам порой по ним идти. Сыграй о том, как вместе ошибались, Как за ошибки приходилось нам платить. О том, как вместе засыпали, просыпались, О том, как счастлив я тебя любить.