Сумасшедший

— Химчан! — брюнет медленно оборачивается, ловя бархатный голос. Мгновение — и сердце закололо. Он уже знает, что последует дальше. Он уже столько раз выдел эту улыбку и знает, что она значит. Химчан до дрожи в коленках и помутнения рассудка любит это лицо и ровно так же ненавидит это его выражение. Потому что он опять будет страдать. Опять будет кричать, разбивая костяшки таких нежных пальцев в кровь о холодный кафель ванной. Потому что сердце будет болеть сильнее, чем разодранная кожа и вывихнутая лодыжка. Ведь эти раны заживают, затягиваются, даже исчезают, а оно — нет. Оно кровоточит, истерзанное, изуродованное ею — этой всеми боготворимой любовью. Но только Химчан её ненавидит всей душой, всем сердцем, каким бы оно израненным ни было, всем своим существом, насколько это только возможно. Потому что он — раб, а она — хозяин. Он её ненавидит, он её презирает... И поэтому соглашается на просьбу Бана.

***

Точеные каблучки стучат по паркету гостиной, приукрашивая и без того яркий и задорный смех девушки. На циферблате высвечивается час ночи. Химчан роется по кухонным тумбочкам в поисках припрятанной от него же бутылки виски. Он видел, как младшие носились со спиртным в районе кухни. Сколько труда зря, ведь дрожащая рука уже нащупала бутылку под пакетами в нижнем столике. Сегодня он не будет смотреть, кого привёл их лидер. И так знает, что она очень красивая. Каждая — просто ангел, девушка с обложки, модель, звезда. Конечно, куда ему до них. У него нет такого фарфорового детского личика, больших, постоянно пиликающих глаз, вызывающе открытого декольте и стройных ножек, одетых в кружевные чулочки и крохотные, цокающие уже по ступенькам наверх, туфельки. Он залпом отпивает треть бутылки "успокоительного" и, опираясь на неё же, поднимается с прохладного кухонного пола. История повторяется как поставленная на повтор ненавистная душе песня. Придерживаясь за косяк кухонной двери, делает еще пару глотков спиртного "для силы" и направляется на второй этаж. Тяжело. Подниматься очень тяжело, ноги путаются одна за другую. Вот за что он любит свой организм, так это за то, что он пьянеет мгновенно. Сознание медленно мутнеет — это хорошо, ему будет труднее осознавать происходящее. Хотя такой вариант в последнее время уже не проходит. Но Химчану плевать, лишь бы чем-то затушить, притупить ту боль, что рвет его жизненную мышцу и дробит ребра. Коридор душит. Тошнотворный воздух и стоны, доносящиеся из-за закрытой двери, невидимой веревкой умело обматывают шею, медленно затягивая узел. Жаль, он не может задохнуться... Он уже пробовал. Этот узел лишь душит, но никогда не доводит дело до конца. А теперь сидит возле двери в свою комнату и пьёт, захлебываясь сегодняшним его "успокоительным" с терпким дымчатым привкусом. Он только сейчас его заметил, этот привкус, наверное, он скоро станет любимым. Стоны за дверью переходят на крики — девушке нравится, она, как пойманная змея, извивается под любовником, утопая в страсти. Умело заточенные коготки оставляют красные полосы вдоль спины партнера, когда тот ставит засос на груди, прибавляя темп. Ёнгук — искусный любовник. Химчан слышит, как через крики прорываются хриплые, гортанные рыки лидера, но больнее не становится, просто уже некуда. Да он сейчас даже эту девушку ненавидеть не может, потому что Ёнгуку с ней хорошо. Просто Химчан знает, что никогда не окажется на её месте, и он должен быть рад за любимого, рад его счастью, хоть и мимолетному. Так почему же так больно? Почему? Тупой заерзавший мозг вопрос, на который он, к сожалению, нашел ответ. Потому что другого оправдания Химчан не придумал. Сумасшедший. Да, он сам поставил себе такой диагноз. Сумасшедший, потому что без ума влюбился в Ёнгука, потому что не убегает от этой любви, потому что терпит ту боль, что она приносит, и даже ищет её. Может же эта боль убить любовь. Он на это очень надеется, каждый раз приходя под эту дверь. Брюнет не слышит завершения сцены за дверью, "успокоительное" закончилось и он уходит в ванную — это последнее место в списке, где он будет себя убивать. И не слышит, как уже в другой комнате закрывается дверная щель и об стену разлетается очередной стакан, прежде служивший для содержания воды. Разбивается так же, как и душа Химчана, на мелкие частички, сочащиеся кровью. Только кровь не заканчивается, а душа наутро уже сшитая — зудит, но сшитая. Душа не может умереть. — Отпусти! — Не надо! Слышишь? Не нуж... — А что нужно, Чоноп?! Что? — белокурая макушка выбегает из комнаты и летит в направлении ванной комнаты. Дверь не заперта, но он не заходит, а лишь прислушивается, замирает, ожидая услышать режущие крики, приносящие боль в его юное сердечко. Но криков нету, просто гложущая тишина. Чжунхон её боится, хоть что, только не тишина. Потому что тишина — это неведение. Но еще больше он пугается, когда слышит звук бьющегося стекла о кафель. Мальчишка замер у дверного проема, медленно заглядывая, чтобы не испугать хёна. Он всегда так делает. Но сейчас срывается с места, увидев блестящий осколок, занесённый над запястьем так сильно любимого им человека. Чжунхон подлетает к Химчану, выбивая "оружие" из дрожащих пальцев, и бьёт ольджана по лицу, оставляя красный отпечаток ладошки на щеке. — Что ты делаешь?! С ума сошел?! — кричит, за шкирку встряхивая своего хёна. — Хон? — лисьи глаза бегают, ловя склонившийся силуэт, и останавливаются на слезах, побежавших по детскому личику. Чжунхон притягивает к себе Химчана, покачивая и всё сильней и сильней сжимая в объятиях. — Зачем ты так со мной? — горячие слезы падают на шею Химчана. — Зачем? Я же люблю тебя, хен. Люблю... — он поворачивает голову старшего, чтобы видеть глаза. — Из-за него? Да?! Он тебя не стоит. Слышишь?! Не стоит! Не стоит... — повторяет, как мантру, макнэ, махая сам в знак согласия. Химчан только смотрит пустым взглядом на парня и подавляемые весь вечер слезы медленно стекают по щеках. — Ты лучше. Намного лучше! А он — не стоит. Слышишь? Не стоит... Химчан до хруста в позвонках прогибается в спине, когда мальчишка спускается поцелуями с шеи к ямке между ключиц, жадно засасывая бледную кожу. Контраст холодного пола ванной и горячего тела дурманит сознание. Толчки становятся резче и жестче, а ольджан лишь сильнее прижимается к юношескому телу, обхватывая Чжунхона ногами вокруг талии. Раскалённый до предела воздух жжет легкие, а поцелуй напрочь преграждает подачу кислорода в истощённый организм. Перед глазами всё плывет, тело не слушается, силы на пределе, и, возможно, он бы потерял сознание, если бы Чжунхон не прервал поцелуй. А Химчан хотел этого... Потеряться, забиться — вот чего он желает, отдаваясь во власть жарким рукам и нежным, до безумия трепетным поцелуям. Химчан сумасшедший, потому что без ума влюбился в Ёнгука, потому что лелеет в сердце эту любовь, потому что терпит ту боль, что она приносит, и даже ищет её. Химчан сумасшедший, потому что ищет утешения в объятиях несовершеннолетнего, по уши влюблённого в него парня, который, по сути, ещё ребёнок. Он сумасшедший, поскольку в этих объятиях, и вправду, не чувствует боли.