1
Новый год они встречали в замызганной каморке посреди занесенного снегом леса. Ветер уныло выл в пустом коридоре, закладывая уши. Огонь в печи разгорался неохотно — бревна отсырели, но тонкий слой инея на стенах потихоньку таял. Было ужасно холодно. По стенам плясали тени, снаружи мело, и снег заметало в разбитое окно в коридоре. Сквозняк танцевал по ногам. Кисаме переворачивал то и дело потухающие бревна и скалил зубы. — Сколько времени? — спросил Итачи, плотнее закутываясь в плащ. — Почти полночь. Он прикрыл глаза и привалился плечом к огромному ящику возле стены. По шее пробежали холодные мурашки, он вздрогнул и наконец спрятал голову в локтях, упершись лбом о коленки. Трещал уныло огонь. Ветки елей, обступивших дом, в припадке бились о заколоченные окна. Подходило к концу тридцать первое декабря. Он задремал и тут же проснулся, но ему показалось, что спал он долго. Кисаме сидел в той же позе, что-то насвистывая себе под нос. Огонь в печи наконец разгорелся, стало теплее. Итачи ничего не приснилось, а жаль. Хотелось поскорее заснуть и проснуться уже утром, когда кончится метель, и просто пойти дальше. Бушующая вьюга заперла его в этом полуразрушенном доме в самом центре Нигде наедине со своими мыслями. Последний раз он праздновал Новый год еще с семьей, и все, что помнит — это сто восемь ударов колоколов, возвещающих приход января. Здесь не будет никаких колоколов, нечего отмечать, а раз так — нужно заснуть. Но заснуть не получалось. Его раздражал вой ветра и бессмысленное насвистывание Кисаме. — Тихо, — сказал Итачи, — помолчи. Я из-за тебя уснуть не могу. — А у меня есть новогодние лепешки, — вдруг просиял Кисаме и полез в рюкзак, — хотите моти? Итачи с трудом подавил приступ тошноты, когда Кисаме вытащил завернутые в пленку моти в форме развеселых рыб. Лепешки были маленькие, и их было много. — Каждый ест столько, сколько ему лет, — сообщил Кисаме, разворачивая лепешки на импровизированном столе из ящиков. — А еще у меня есть мандарины. — Померанцы, — поправил Итачи. — Я это есть не буду. Кисаме пожал плечами. Итачи поежился, придвинулся ближе к огню — из печи дыхнуло на него жаром, от резкой смены температуры заныли зубы. Он закрыл глаза и опять попытался уснуть. — Итачи-сан, на рассвете пойдем? — Итачи едва заметно кивнул. — Значит, первый в году рассвет встретим в лесу. А первая работа в новом году — убийство какого-то торгаша. Хорошо начинается! Итачи готов был поклясться, что напарник сейчас лыбится во всю остроту зубов. — Раз. Два. Три. Полночь, — сказал Кисаме и наконец блаженно замолчал. Ветер все еще бесновался снаружи, обрушивая на хрупкую крышу снежные ливни. Наверное, уже замел дорогу к дому, уходившую дальше в чащу. Ветки бешено стучали в забитые досками окна — раз, два, три... сто шесть, сто семь, сто восемь. Сейчас начинается хацумодэ, первое в году служение в храме, по всем странам и в каждом городе, но не здесь. Итачи сидел, упираясь лбом в колени, и заставлял себя улыбаться. Улыбка в новом году — хорошая примета. Это значит, что еще один год пройдет удачно, — да, пускай все поскорее пройдет.2
Кажется, что в жизни нукенина нет места тихим, спокойным утрам, но оно есть. В перерывах между миссиями и во время вынужденных остановок случались такие утра, и тогда Итачи не знал, чем заняться. Много лет тому назад жизнь беглого преступника виделась ему менее заполненной бытом, но оказалось, что они – такие же, как и все: плащи, выданные организацией, линяют при стирке; в обветшалых рёканах не найти сносных сигарет, Кисаме приходится скручивать самокрутки; капли для глаз продаются только в одной в аптеке, в других советуют закапывать в глаза чай… И вот ты уже обнаруживаешь, что обеспокоен выбором десерта на ужин, хотя продавец на черном рынке смотрит на тебя заискивающе и со страхом, не дает забыть, кто ты, как твое имя. То утро было одним из тех самых утр. Он проснулся от того, что солнце назойливо слепило в глаза. В комнате было очень тихо: он был один. Скрипнули половицы, — нет, не шаги, просто дом оседает. Хотя окно было заперто, с улицы раздавалось пение утренних птиц. Из-за яркого солнечного света убранство комнаты казалось несколько нереальным, искусственным, нарисованным, и над этим рисунком, как аккомпанемент пьесе, разливался щебет соловья. Перед глазами в солнечных лучах порхали пылинки. Он потянулся. Непослушное, ватное тело поддалось с неохотой – нечасто Итачи спал по одиннадцать часов кряду. Глаза за ночь опухли, и он растер их пальцами до тех пор, пока они не заслезились. Во рту застыл горьковатый привкус. Интересно, который час? И где Кисаме? В прошлый вечер, как и в вечер до этого, зарядил дождь, и они обсуждали, что двинутся дальше, как только покажется солнце. И вот оно, солнце, влажная жара, но никто никуда не двинулся. Итачи даже вставать не хотелось. Он с трудом поднял вверх руку, будто бы заслоняясь от солнца: вены у него на запястьях проходили близко к коже, и были темного морского оттенка. А ведь здесь недалеко море, почти у самого рёкана, и если прислушаться, то сквозь пение соловьев слышны далёкие крики чаек. Он встал и открыл окно, и только тогда почувствовал, как сильно комната за ночь пропиталась запахом лекарств, спирта, микстуры от кашля. Свежий воздух пах морем, свежескошенной травой и хвоей деревьев в саду. Из окна было видно утренних птиц – они прыгали по веткам раскидистой пихты. Итачи попытался вздохнуть полной грудью, но все равно будто призрак, иллюзия, выдумка, маячило на краю сознания ощущение, что не можешь заполнить легкие до конца, и он закашлялся. После холодного душа воздух в комнате показался еще более затхлым, и откуда-то едва-едва повеяло запахом благовоний. Итачи проверил токоному, но курильница, стоящая за стареньким телевизором, была чистая и пустая. Должно быть, откуда-то с улицы или с другой, чужой комнаты долетал до него этот запах. Плохо: от него хуже болезнь. Совсем нечего было делать. Влажные волосы холодили спину, и он поежился, несмотря на жару. Стирка была сделана, завтракать он не хотел – тошнило, на улице было пекло, а благовоспитанные постояльцы прогуливались по двору в летних юкатах. Он был не в том положении, чтобы говорить с незнакомцами, и даже хозяев рёкана знал смутно, перекинулся парой слов. Они узнали в них ниндзя и не задавали лишних вопросов. Не так давно, всего пару недель назад, они остановились в маленькой деревеньке, в которой даже гостиницы не было. Их взяла к себе на ночлег местная старушка, устроившая из своего почти опустевшего дома минсюку всего с одной комнатой. За ужином она вдруг сказала Итачи: «Ты такой симпатичный мальчик, давай, улыбнись мне немного… Нынешняя молодежь все в войнушку играется, но ты не такой, я смотрю, не похож. Верно ведь? Хочешь свою семью, а не стать успешным военным?». Он покивал и, казалось бы, совершенно забыл о ней, но вот сейчас вдруг вспомнил и тяжело вздохнул. Он предпочитал не думать, что умрет молодым. Думать о таком – все равно что ворошить гнездо ос. Он просто знал, что рано или поздно умрет от руки брата. Знал, что его запомнят убийцей и нукенином. Только та старушка в сельском минсюку по слепоте старческих глаз запомнит его «симпатичным мальчиком, который не хочет играть в войнушку». Или совсем не запомнит. Как можно видеть так четко, не будучи зрячим? Зрение и его подводит порой. Он уже плохо видел, и с каждым днем становилось всё хуже. Ветки пихт размывались перед глазами, превращаясь в одно мутное темно-зеленое пятно. Для войны зрение необходимо, а вот для жизни, конечно, не так уж и важно, и он относился к нему беспечно. Да и какая разница? В могиле не на что смотреть, и у пепла нет глаз. Из тех, кто признал себя мертвецами, получаются отличные шиноби, потому что они не боятся смерти. Итачи тоже её не боялся. Вместе с ним умрет и то, чем он был: член клана, шпион Конохи, старший брат, напарник, убийца, шиноби. Правда, смерть мыслилась ему составляющей боя. Умирать на больничных простынях намного страшнее: там ты один на один с собой, там ты просто – Итачи, ты человек, а не функция, не действие, не часть плана. По-человечески хочется жить и по-человечески страшно. И лезут в голову странные мысли, которые не пришли бы, не будь этого быта, этих ничем не занятых утренних часов дня. Вот, например: сезон дождей начинается с первыми днями июня и кончается в середине июля, и так будет год за годом и после того, когда он умрет. И будут петь соловьи, и расти эта пихта. Боль — это не страшно. Не страшно даже проиграть. Страшно их оставлять. Хочется забрать их с собой, забрать всё с собой. Для шиноби долг – не пустое слово, но от безделья важным вдруг кажется совсем другое: далекий шум моря, саднящий порез от бритвы на щеке, аккуратно сложенные горничной возле его подушки юкаты, солнечные утра. Пока ты живой, все вокруг тебя тоже живое, и… — Доброе утро, Итачи-сан. Завтракать будете? Итачи обернулся: позади стоял Кисаме, который то ли изменив привычкам подкрался к нему незаметно, то ли воспользовался его задумчивостью, чтобы подойти так близко. От напарника пахло морем, и он вдруг понял, зачем тот оставил его с утра в одиночестве. – Доброе. Спасибо, поем на кухне. Если там никого нет. – Если и был кто-то, я всех, кажется, распугал, – он то ли улыбнулся, то ли ухмыльнулся во весь ряд акульих зубов. На кухне и впрямь было пусто. Хозяйка куда-то ушла по делам, да и время, когда подают завтрак, прошло. Хозяйки таких рёканов, пожалуй, иногда чересчур точно следуют правилам этикета и распорядку дня. Для таких, как Итачи с Кисаме, она оставила, впрочем, корзинку со свежей выпечкой, хлопья и тарелку солёной кукурузы. — Ее нужно резать? — спросил Итачи, наливая чай. — Да нет, ешьте руками. Вы никогда не ели, что ли? Итачи покачал головой. — Да-а-а... погода, конечно, — Кисаме стер рукой пот со лба. — Хотите купаться? После грозы море холодное, хорошо. — Нет, — сказал Итачи. — Не хочу жариться на солнце. Мы разве не собирались идти сегодня? — До ближайшего населенного пункта два дня, а вечером опять будет гроза, – он задумчиво почесал рукой подбородок, – я предлагаю остаться еще на день и отдохнуть. Вы видели, какой здесь онсэн? — Я и так отдыхаю, — сказал Итачи и взял в руки кукурузу. Почему-то есть её перед Кисаме ему стало вдруг очень неловко. Поэтому он подцеплял кукурузинки ногтем, отковыривая их по одной. Оставаться еще на один бесцельный, полный мучительных размышлений день не хотелось. — А вы кусайте, — добродушно посоветовал Кисаме. Он пил холодную воду, сидя напротив. Капельки воды вперемешку с потом сползали по его лицу, и он постоянно вытирал их руками. А еще он зевал от жары. Вообще, вел себя как всегда, но Итачи вдруг остро ощутил его присутствие. Живой, другой человек, сидящий рядом. Они давно уже напарники и знают друг друга не первый год. Как много они вместе пережили! Он всегда был кем-то, кому можно доверять в деле. Жаль, что ни с кем нельзя быть до конца откровенным и никому нельзя доверять до конца. — Помнишь нашу миссию в Туман? За свитками? — вдруг спросил Итачи. — Где я купил ожерелье? — Ну, помню... а что? Лидер что-то сказал о Тумане? — Нет, ничего. "... мы тогда хорошо провели время. Ненавижу сидеть на одном месте. Мысли какие-то дурные лезут в голову. Знаешь, что, Кисаме? Я скоро умру," — эти слова не были сказаны вслух. — Вы че, на рынок снова хотите? Тут много барахла есть. — Да забудь, Кисаме. Щебетал за окном соловей. Итачи надкусил кукурузу — она была и соленой, и сладкой, как и вся его жизнь.