вымывая остатки тепла.

Северный ветер свищет в ее разгоряченном сердечке, вымывая оттуда остатки тепла. Она тихо жмется к ледяной каменной стене, так нежно пробирающейся под кожу, огибая каждый позвонок, считая ребра, заставляя немо кричать от боли. Она смотрит в пустоту, глотая соленые капли разъедающей жидкости – слезы. Ветер не перестает трепать каштановые волосы, бросая безвольные пряди на лицо. А она почти омертвевшими пальцами тщетно заправляет их за ухо. - Грязнокровка. Какая встреча, - дерзкий, дикий, всей душой ненавидимый Малфой. Кровь начинает кипеть; стук в висках заглушает отголоски разума; она тихо прорывает в себе очередную дыру, которая уже не затянется. Она будет помнить это вечно. Сплошное нахальство и кривящая душу омерзительная вежливость. - Тебя все еще носит этот свет, пресмыкающееся перед Лордом? – у нее нет сил поднять на него глаза; ее душа заплыла слепой безудержность ненавистью к змеям. Она лишь судорожно теребит рукава синего свитера. - Язвишь? Брось это дело, уши режет, грязнокровка, - скрещивает руки на груди. Запах свежей выпечки из большого зала вызывает согревающие мурашки по коже; она готова была бы даже чуть улыбнуться, но ее сердце лишь начинает биться чуть чаще, - больно потерять мать, так? А знаешь, со стороны было чертовски занимательно наблюдать за твоими бренными телодвижениями. И, кажется, ты даже достала какую-то деревянную корявку и до хрипа кричала «протего тоталум». Ты думала, что опять придет Поттер и все возьмет в свои руки? Жалкая, наивная гриффиндорка. Ей придают сил ожоги, раны, ссадины глубиной в сантиметр; можно подумать, что ей это в кайф. Но нет, милый мой, нет, на ней просто нет живого места; перед ее глазами все еще стоит образ матери. Доля секунды – она на ногах. Теперь Малфой прижат к стене; ее трясет от ненависти, беспомощности и дикого холода. Достать палочку - одно мгновение, но ее учили не нападать на слабых. Она помнит, как это чудовище стояло там [в домике ее родителей, когда ее мать убивали пожиратели], наблюдая за ее агонией; она не могла сделать ничего, она уже бросилась в огонь. Она уже горела заживо, но и этого было мало. Выжженное изнутри сердце все еще тщетно бьется. Она уже ощущает вкус звонкой пощечины; она не способна сейчас ни на что. Он в сотый раз вывернул ее наизнанку; она ненавидит его еще больше. - Меня учили не нападать на ничтожных, - задыхаясь, кричит, пытаясь перекричать вой ветра, - слабых, на моральных уродов. Я усвоила этот урок, грязнокровное чудовище. Все, что в тебе есть от голубых кровей – отцовский кошелек, - замахивается для пощечины, но Малфой перехватывает ее руку. Ей уже тошно от этой физической близости. - Смирись милая, - эта отвратительная сладость, царапающая ее горло; она уже не может вспомнить, как дышать, - твой дружок променял тебя на дешевую ночную бабочку. Это моя школа, милая, - она тщетно пытается выдернуть свою маленькую ручонку из его руки; она замахивается второй, но и та оказывается в его руке. Он быстро прижимает теперь уже ее к стене, награждая пощечиной. И уходит. Она хватается за горящую щеку; из глаз хлынули слезы. Горячие, обжигающие. Она слышит запах собственной ничтожности, ненависти к этим аристократам. Слышит, как дикая боль снова и снова пускает разряды внутри. Она чувствует, как по ее грудной клетке пошли невидимые трещины; ее сердцу мало места в груди. Она снова проиграла этому слизеринцу. Она так и не смогла успокоить бьющееся сердце, но смогла обуздать слезы. Отряхнувшись, глубоко вздохнув обжигающе холодных воздух, она отправилась на запах собственного разочарования; на запах свежей выпечки и фальшивых улыбок. Большой зал приветствует ее шорохом вечерних платьев и запахом тыквенного сока. Она знает, что Гарри уже здесь; она ищет его глазами в толпе. Теплое прикосновение к плечу его руки заставляет вздрогнуть; она улыбается. Она верит, что сможет скрыть сквозную дыру чуть выше живота. - Прекрасно выглядишь, - с его губ тоже слетает улыбка. Такая родная; такая теплая и знакомая. - Спасибо, - на щеках проступает еле заметный румянец. Знакомый мотив заставляет прислушаться; Гарри протягивает руку, приглашая на танец. Охотно соглашаешься. И вот они уже кружатся в тихом вальсе собственных миров. Вокруг нее мелькают знакомые лица; кивки, короткие «счастливого Рождества» и невеселые улыбки – все, чем она сегодня располагает. - Как Рон? – тихо спрашивает она. - Его миссис Уизли наказала за ту нашу выходку, заставив уехать домой, не дожидаясь Рождественского Бала, - она грустно улыбается. - С нас огромный кусок пирога, - они оба смеются. Вальс всегда кружил ей голову, но сегодня она отступила даже перед ним. Музыка прервалась и вновь возобновились разговоры и смех. Вокруг них тут же собираются гриффиндорцы. - Счастливого Рождества, львята – сегодня это заменяет приветствие. В ответ сыплется шорох родных голосов, которые уже забрала с собой другая занимательная тема для разговоров. Она, как всегда, улыбается, кивает и порой даже подает голос. Рождество – ее любимы праздник. Она никогда не перестанет любить его. Но сегодня ей почему-то невероятно сложно; невероятно сложно улыбаться, обуздывать скачущее сердце и невинно смеяться. - Мы сейчас вернемся, - Гарри негромко сообщает гриффиндорцам, что они с Гермионой отойдут. Она покорно идет за ним, искренне надеясь, что он ничего не заподозрил. Она всей душой хотела, чтобы это Рождество ничем не было омрачено. Замок абсолютно пуст; Большой зал собрал всех в своих стенах. - Гермиона, что происходит? Не хочешь ничего мне рассказать? – его слова эхом разбиваются о каменные стены. - Гарри, все в порядке. Давай вернемся, - все усилия направлены на искреннюю улыбку. - Гермиона, я же вижу тебя насквозь. - Зачем спрашиваешь тогда? - Гермиона! – настойчиво, но заботливо. - Не сочту за труд повторить: все в порядке, - голос чуть дрогнул, ее напряженность выдавало ее с потрохами. - Я чувствую твое напряжение и отчаяние даже на расстоянии в сотни километров. А теперь вспомни, что минуту назад мы танцевали. - Гарри, где ты был, когда я была там? Когда я нуждалась в тебе. Когда мою мать медленно убивали! Когда я ничего не могла сделать, Гарри? Почему ты не пришел? Ты ведь знал, что что-то идет не так. - Я говорил сотню раз, мне искренне безумно жаль. Я пытался прийти; я сделал все, что смог. Прости, Гермиона, я сделал бы все, если бы была хоть какая-то возможность повернуть время вспять и все исправить. Я не знаю, как мне просить у тебя прощения, - он говорил чуть с надрывом; ему искренне жаль. Он мгновенно поник; он не знал, что сказать. - Ты это репетируешь, так? Ты выдал мне эту подготовленную речь после ее смерти, позавчера, вчера, сегодня. Что на самом деле произошло, Гарри? Ты не один тут видишь всех насквозь, - повышает голос; начинает кричать. Научите ее просто жить; жить дальше. Подарите ей новую душу, старая совсем износилась. Но она держится за нее, сильнее, чем за собственную жизнь, - я простила тебя, и прощу еще сотню раз. Единственное, о чем я прошу – это сказать мне правду, Гарри. Мне не интересна версия из серии «только успокойся и отстань»! Он смотрит на нее, не сдается. Ему больно; больнее, чем ей. - Гермиона, что еще ты хочешь услышать? Я сказал тебе все, пойми же, - тоже кричит. - Ты променял меня на дешевое плотское развлечение?! Ты думал, что я не узнаю, Гарри? Я знаю тебя семь лет; я живу тобой семь лет! – ей становится сложно дышать; она охрипла, но продолжает свято верить, что с криком можно выдворить из себя боль. - Ты в своем уме? Кто тебе наговорил такого? Кто? Чьи сплетни стали вдруг важнее наших слов? Чьими словами ты заменила наш разговор? – его уже разбирает ярость; его оскорбили. Он любит ее, Рона настолько сильно, что просто не отдает себе отчета. - Малфой! С каких пор вы стали общаться? С каких пор он тебя чему-то учит? – она не хотела верить, что этот слизеринский хорек сможет задеть ее; не хочет верить. Но слова слетают с губ непроизвольно, и она осекается, понимая, что только что натворила. У него внутри все обрывается; она заставила его сердце обливаться соленой кровью. Он смотрит на нее, будто в первый раз. А его внутри разрывает на части. Она смотрит на него огромными квадратными глазами, разрываемая между желаниями услышать ответ и повернуть время вспять. Его голос уже полностью охрип, но он продолжает кричать. - Ты в своем уме, Гермиона? Если хочешь знать, то я расскажу тебе, что было. Только потом не смотри мне в глаза, прошу. Ты поехала домой, Рон - в Нору, а меня перехватили Пожиратели. То присланное письмо – подделка. Я не писал его; я не говорил, что поехал на Тиссовую улицу, что я в порядке. Да что там, я бы ничего и не сказал, даже если бы была возможность, дабы уберечь вас. Они схватили меня и пытали; но я не сказал ничего о возродившемся отряде. Я три дня был прикован цепями в какой-то пещере, Гермиона. На мне нет живого места, но я покажу тебе, а то вдруг Малфой тебе еще что-нибудь расскажет, а ты это примешь за чистую монету, - он поднимает рубашку и появляется тонкая струйка крови. Раны все еще кровоточат от резких движений. Гермиона тихо ахает, когда видит покалеченные плечи, разодранную в клочья спину. Из глаз хлынули слезы, которые теплились там уже очень давно, - Веришь теперь? Или этого не достаточно? Как ты думаешь, наверное, я не смог сражаться на равных с цепями, выдерживающими тонн двенадцать! Без палочки! Ее пошатнуло, и она упала; на устах застыло безмолвное «прости». Ее колотит так, словно ее ударило электрошокером, из глаз льются горючие слезы, а дыхание прерывается так часто, что кажется, будто у нее предсмертная агония.