Сказки для мертвецов.

Джен
R
Завершён
32
Risha_Tozier бета
Размер:
5 страниц, 1 часть
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
32 Нравится 0 Отзывы 4 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
Темно-синее небо качалось в глазах и словно бы казалось большой чернильной лужей, в которую по неосторожности кто-то уронил еще живых мухоцветок, и те плясали в этой темной жиже, переливаясь порой перламутровыми боками и взмахивая прозрачными паутинистыми крылышками. Кто такие были эти самые мухоцветки, память выдавать отказывалась, впрочем, невежества и одного прочтенного тома "Занимательного бестиария" вполне хватало, чтобы причислить удивительных существ к разряду несуществующих, то есть, достойных какого-либо печатного издания вроде "Придиры" или ума сумасшедшего, который на самом деле был никаким не безумцем, а просто своеобразным гением, видевшим то, что и положено было ему видеть. Впрочем, рассуждать о гениальности и строении ума кого бы то ни было - дело неблагодарное, так и самому свихнуться недолго. Хотя куда уж дальше... Итак, говоря человеческим языком, все небо представляло собой огромное болото с кучей мелких пучков звезд, и только на западе узкой кромкой тянулась алая, постепенно переходящая в лиловую полоса, оставленная ушедшим за горизонт солнцем. Ветра не ощущалось, но порой легкие порывы все-таки лизали лицо. И удивительное дело - будучи холодными и достаточно мерзкими для довольно теплого начала мая, они не приносили облегчения. Он отер лицо рукой, размазывая, вероятно, пыль и кровь, потом оглядел не менее грязные руки: с сухой, обветренной кожей, неровными, "сколотыми", давно не чищенными ногтями, - и снова прикоснулся ко лбу, чувствуя под грубыми пальцами нестерпимый жар. В висок что-то противно кололо, как будто кто-то, особо поднаторевший в пытках и всяческих фантазиях, осторожно загнал под кожу виска острую, но тонкую иглу. И та, как живая, все билась и билась, напоминая о чем-то случившемся, о какой-то неправильности всего происходящего. В воздухе отчетливо пахло гарью и кровью. И совсем родной, такой знакомой полынью, взявшейся из ничего посреди разрушенного замка. Откуда нашлась эта сорная горькая трава в северной части Шотландии? Как попала в Хогвартс, где сроду не считалась никаким магическим компонентом? Или это снова играет с ним дурная память, подсовывая иллюзии, позабытые давным-давно? Долохов тряхнул головой, посылая некстати воспрянувшую было духом романтику к Мерлиновой бабушке через три великаньих племени. Вспоминать о таком и, четко осознавая, признаваться самому себе в сумасшествии было все-таки довольно неприятно. Хотя после разговора с той девчонкой он уже ни в чем не может быть уверен - ни в памяти, ни в собственной нормальности. Он еще раз оглянулся, с опаской подняв глаза на застывшее белой маской удивленно-детское лицо. Не встанет ли? Не спросит ли строго? Нет, лежит. И пусть лежит. Только вот прядь белая зачем-то выбилась из копны волос, заправить бы, да ведь подойти страшно... Белесые ресницы, почти бесцветные на фоне бледной кожи, изумленно поднятые бровки и слегка приоткрытый рот делали ее похожей на ребенка, которому почему-то отказали в забаве. Только это не забава, это жизнь была. - И ты, юродивая, вытащила билет в одну сторону, - жесткая усмешка. Из ниоткуда взявшееся слово, он сам толком не знает, что оно означает. Может, не от мира сего? Это точно было о ней. Глупышка, кто ее в бой тянул, сидела бы сейчас дома, читала бы книжки, так нет, вороний факультет - а туда же, в самое пекло. И ведь знала, наверняка знала, чем все закончится... против матерых-то. Эх, жизнь. Что же ты им, Альбус, наобещал, раз и такие уйти не пожелали? Сам-то Антонин не учился здесь, не видел, не знал, но были, были те, кто и знал, и видел, и даже не молчал. Да что теперь толковать: теперь, как в дурацкой песне, "nos habebit humus"*. Вот так, разом - и нет никого, все вверх клубами черного дыма уходит. А лицо и верно детское, курс шестой-пятый. Как она там говорила? Возраст порой становится для нас особой помехой? Да... наверное... - Никого не осталось... там, внизу. А вы тут. Живой. Это точно, но вот голова как котел чугунный. Причем ржавый. Кажется, он нехорошо приложился о камень, когда падал. Угораздило же этого Флитвика пульнуть Секо прямо по ногам - он как стоял, дурак с щитом, так и повалился, выпуская из палочки зеленый луч наугад. А потом блаженная темнота. Но раз он слышит и видит, и даже пытается язвить самому себе, значит, жив, и удача, как ни странно, все еще не спешит повернуться к нему задом. - По-моему, степень везения можно высчитать, если умножить сумму мозгошмыгов и нарглов, обитающих на маге, на количество желания. Чушь какая-то. Откуда она тут? Не чушь, разумеется, малявка в сине-бронзовом шарфе и палочкой за ухом. Правда, она сказала, что на нижних этажах трупы, и грохота не слышно, стало быть, битве конец. - И кто... кто победил? - встать; разогнуться, отыскать палочку и медленно подняться, цепляясь за стену. - Никто, наверно. Или все сразу. Впрочем, я никогда не слышала об обоюдной победе. Поражение, да, оно бывает на двоих, а вот виктория... И Марс потух как раз. Марс - это бог войны. У римлян, кажется. Это древние маглы такие. А я - Луна. Луна Лавгуд. Хотя некоторые зовут меня Полоумной. Приятно познакомиться. Запад наконец потух, словно разом кто-то погасил свечу. И тотчас на палочке, повинуясь взмаху мага, зажегся слабенький огонек, разгоняя сгущающуюся мглу. В свете Люмоса лица мертвых казались бледными. Почти инферналы: глухие, безропотные, спокойные, безликие. И она: в мягком ореоле белых волос, ни дать ни взять - Луна, на которую так любил выть Сивый, погребенный под плитами обвалившегося Большого Зала. Кажется, вместе с ним там остался и Грозный Глаз. Или безумный аврор погиб еще раньше, когда великаны прорвались к воротам... Могильная тишина, такая, какую не часто и на кладбище услышишь. Как шутил когда-то в ответ на плохие новости Руквуд, "Все будем грызть землю изнутри в свое время"**. Покойся с миром, бедняга. Точнее, то, что от него осталось - голова да левая рука с рубиновым перстнем - постарался кто-то из министерских. - А тебе не страшно здесь одному? С ними? Девчонка указала на лежащих вокруг, при этом лицо ее, выражавшее лишь неподдельный интерес, ни на йоту не изменилось при виде сломанных, вывернутых конечностей, кровавой каши и пустых глазниц. Он пожал плечами, ни на секунду не расслабляясь, но это чудо, по-видимому, нападать на него не собиралось. - А звезды падают. До сих пор падают. Значит, умер кто-то - и его небесный светлячок сгорает. Сегодня ведь много умерло, правда? И эти глаза ее, синие, неотступно следящие за ним, вовсе они не детские. - Знаешь, есть такая история... ну, или сказка, мне папа ее часто на ночь рассказывал, когда мама... мамин светлячок упал и сгорел. Он говорил, что у каждого человека есть свой проводник, ну, тот самый светлячок, просто мы так мало смотрим в небо, что редко можем увидеть и прислушаться к нему. Но когда-нибудь каждый обязательно вспомнит про своего проводника, потому что будет нуждаться в его свете. И тогда светлячок непременно укажет верную дорогу, где бы ты ни был, он не даст тебе заблудиться. Но приходит время, человеку нужно уходить - и светлячок уходит вместе с ним, чтобы помогать ему где-то там. И всегда-всегда, как только умирает один светлячок, на смену ему приходит другой, ведет другого человека, чтобы потом так же уйти вместе с ним... Красиво, правда? Мой папа всегда рассказывал красивые истории, но эту я люблю больше всех. Вы, наверно, и не верите, как другие, но звезды - это и есть те светлячки, они просто очень далеко от нас. Я вот нашла своего, он там, справа, такой синеватый и маленький... Сидеть на парапете было неудобно, разодранная спина затекла и ныла. Судя по звездам - он просидел так не менее получаса, глядя на несметное число звезд. Пожалуй, можно было встать, уйти, но почему-то не хотелось, что-то держало. Да и не мог он заставить себя шагнуть в полные трупов темные коридоры. Сколько смертей он видел за последние три часа? Двадцать, сорок, сто? И тогда они были естественным событием, но теперь страх все-таки добрался до груди и поселился там тугим вязким комком. Убить беззащитного несложно, но вот жить с этой мыслью - невыносимо. - Гриффиндорцы почти все там. И Хаффлпафф. Я видела, как некоторые отправлялись домой еще до начала битвы, первокурсники, второкурсники. Но старшие все остались. И у нас тоже, хотя нас пытались остановить. Профессор Спраут и профессор МакГонагалл. А потом все началось, так быстро, и я их больше не видела. Шорохи. Нет, снова тихо. Показалось. И кто такая Спраут? Кошку-то он видел, когда Белла после смерти Рудольфуса отрабатывала Круциатус на мелюзге с львиного факультета. Дуэль была красивая, и даже достаточно долгая - ценитель успел налюбоваться. Правда, кто из них был безумнее - Лестрейндж с Азкабаном в анамнезе или декан с диагнозом "Гриффиндор" - он бы судить не взялся. Впрочем, nos habebit humus. Теперь уже и судить некого. - А Гарри и ваш Лорд, они о чем-то друг другу кричали, я, правда, совсем-совсем ничего не поняла. А потом только белая вспышка... и все. Ничего больше нет. Вот значит, как: белая вспышка и adieu***. Конец Непобедимому Лорду и Великому Избранному. А потом напишут в книжках, и дети будут проходить на Истории Магии... Выходит, действительно, никто не победил, ведь живых-то не осталось больше. - И Невилл умер. Оступился, когда пытался взорвать мост. У меня до сих пор тот кактус есть. Невилл, он был любителем всяких растений, он однажды в Хогвартс Мимбулус Мимблетонию притащил, так смешно было; она как живая, пощекочи перышком - будет плеваться какой-то гадостью. А вчера - или сегодня - он меня попросил отнести ее в безопасное место, только я не успела. Хотела в Выручай-Комнату... От обилия информации начала болеть голова, и он впервые поймал себя на мысли: "а что сказал бы Лорд?" - ... что мозгошмыги не остаются с мертвыми, они улетают искать новых. - Тонко так, почти шепотом. От неожиданности он чуть не выронил палочку. - Что?! - Я сказала, что Невилл всегда поддерживал меня в исследованиях мозгошмыгов и считал, что... - э, да она плачет. А ведь казалась такой спокойной, он сам диву давался. - Он хороший был, Невилл. Ромашки дарил. И эти самые "ромашки", произнесенные с каким-то не то всхлипыванием, не то кашлем, разом представились ему так четко, что, казалось, протяни руку - и сожми белые-белые, нежные лепестки. И почему-то поднялась на эти жалкие плевочки природы такая злость, такая ненависть - ему самому стало вдруг страшно. - Ну ты, ромашка, иди-ка ты... а то еще прихлопну ненароком. - Не прихлопнете, - заявила вдруг она, и обыденность пополам с уверенностью, прозвучавшая в ее голосе, ему будто по горлу острым ножом резанула. - Не сможете. Так говорила Морица, светловолосая красавица из Дурмстранга, держа его за руку: "Не убьешь. Ты ведь всегда был таким слабым". Он скрежетал зубами, проклинал и Морицу, и ее нового дружка, и все-таки не смог поднять палочку, глядя в эти ясные голубые глаза... Снова заболело разодранное плечо, на каменные плиты упало несколько бордовых, почти черных капель, таких же тягучих и сладковатых, как старое вино из подвалов в поместье Розье. Ивэн вроде как даже коллекционировал благородный напиток своей родины, самое лучшее всегда оставлял на потом - выпить в тот день, как придет к власти их господин. Не довелось. А Морица осталась в Кракове, скорее всего, и не помнит вовсе никакого семикурсника из Дурмстранга, увлекшегося в своей жизни лишь дважды - ею да Черной Магией - и оба раза навсегда. Чем же измерить человеческую душу? Что спрятано в ней, как узнать? Она снова упрямо таращится на него, но теперь чуть выпуклые глаза не удивляют, они злят, злят до одури, до глухого клокотания, как в собачьей глотке, когда псина уже готова вцепиться в того, кто осмелился прикоснуться к ней. И этот жест - волосы рукой заправила небрежно - ему точно знаком. И память силится вытолкнуть из омута на поверхность нужное воспоминание, но не может, сдается - и опять глухо. - Вы не слабый, - словно угадав его мысли, произносит мелкая и присаживается рядом, одернув рваную мантию. - Просто сами не хотите, а чтобы Авада сработала, как нужно, необходимо желание. Неужели вы этого не знали?! Дикая ярость поднимается в нем, душит и ломает. - Заткнись!! Если жить хочешь, так молчи! Она покорно умолкает и принимается теребить край рукава: на черной ткани разлилось большое бледное пятно - не то пыль, не то какое-то зелье. Виснет в воздухе тишина - и где-то внизу, далеко-далеко, становятся слышны чьи-то тихие стоны. Но вскоре и они затихают. А вместе с тишиной приходит и усталость. И хочется лечь где-нибудь на Змеином Обрыве, утонуть в траве и смотреть на ледяные звезды, которые так похожи на глаза Морицы. И чтобы сама Морица сидела рядом, заплетая и расплетая косу, и чУдно пела свою колыбельную. Как там, дай Мерлин памяти... По лазоревой степи Ходит месяц молодой, С белой гривой до копыт, С позолоченной уздой. Монистовый звон Монгольских стремян, Ветрами рожден И ливнями прян...**** И словно в ответ ему - словно в напоминание - справа та же позабытая мелодия звучит. Похоже, он все-таки сошел с ума. - ...Из кувшина через край Льется в небо молоко; Спи, мой милый, засыпай: Завтра ехать далеко... - нет, это не он безумен, это судьба, раз привела к нему эту синеглазую Луну, присвоившую чужие слова, чужую песню, чужой облик. И всего-то надо, что поднять палочку и захотеть - и прошлое исчезнет, снова покроется дымкой. Столько лет прошло, теперь-то он точно сможет. Последняя сцена стерлась из его памяти, и теперь песня Морицы, оборвавшись на середине, превращается в маленькую, покатившуюся по небосводу звездочку, отправившуюся в долгий путь вместе с девочкой-ромашкой. Только вот с каждым убийством прошлое не отодвигается, оно все ближе. И доказывая Морице - и себе - свою силу, он все чаще видит за спиной белесые тени тех, кто покинул этот мир по его воле. Они зовут, машут руками, тянутся к нему через годы, а во сне он видит их живыми, но такими же холодными и бездушными, как после смерти. И теперь с ними вместе стоит, чуть склонив голову, Луна-Морица - белая неубранная прядь издевательски падает на белесое лицо. Она не обвиняет, не двигается, но от этого становится еще тоскливее, еще тяжелее. ...Чужая стрела, Луна пополам; Ковыль да зола - тебе, Тамерлан... Встать. Открыть глаза, пусть льется в них темная ночная муть. Парапет - опереться руками; вдохнуть, почуять свежий ветер - без могильного хлада и соленой крови, без запаха тлеющей плоти. Шепнуть бессвязно - отпустить руки. И вниз, вниз черной раненой птицей, горькой полынью, вниз, вниз, там хорошо, там спокойно, нет желтых тюльпанов***** и роз... Вниз, вниз. И, быть может, через минуту и его путеводный свет скользнет с гладкой поверхности небесного зеркала, закатится куда-то в угол, погаснет и рассыпется, будто бы и не было его. ...Золотом стыть - тебе - В высоких курганах... Черный ворон с глухим клекотом опустился на землю под полуразрушенной Астрономической башней и тут же, как-то огорченно и печально каркнув, взмыл на черных перьях в ночь. Вороны не могильщики. Вороны - искатели душ... Примечания: * - "Нас возьмет земля", строка из гимна Gaudeamus ** - вольный перевод одной из немецких поговорок *** - здесь: "прощайте", фр. **** - здесь и далее используются цитаты из песни "Двери Тамерлана" группы Мельница ***** - ранее желтый цвет означал безумие, а непосредственно желтые тюльпаны - смерть.
Отношение автора к критике
Приветствую критику только в мягкой форме, вы можете указывать на недостатки, но повежливее.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.