***
Милая. Проснись. Если ты не проснешься, клянусь, я никогда больше не полечу. Я не посмею даже подпрыгнуть. Чтобы оно даже не надеялось, не надеялось, слышишь, небо?!.. Никогда, я повторяю по слогам. Проклятое, оно забирает тебя. Меня оно терпит, тебя - ненавидит. Оно упрячет тебя на обратной стороне, словно постыдный секрет, который можно лишь шепотом рассказывать каждому тысячному знакомому. Зачем оно так?.. Я был командиром, ты помнишь? Раньше. Теперь я и себе ничего не могу приказать. Например, чтобы слезы не лились так часто, чтобы голос не срывался на хриплые вскрики, чтобы не вертелась бессмысленная ругань в голове! Я должен говорить с тобой. А помнишь, ты просила меня: "Генри, там буря, останься на базе". Ты говорила жестко и всегда очень четко. И каждый раз в твоих глазах читалась мольба. Я не слушался, не слушался. Я глупый ребенок. Бунтовщик. Небо меня забирало. Я обожал его так сильно, так бездумно. Особенно бури. О, эти его бури. У меня до сих пор восторженный трепет в груди, прямо в душе, я готов, готов! Любой маршрут, как бы не было опасно. Я служу! Служу Отечеству... Пора уже оставить ложь в стороне. Я служу чертову небу. Цепкими лапами, представь себе, без единого когтя, оно раз за разом заставляло меня седлать самолет. Ты ревновала. Консервативная, настоящая женщина, ты не знала, что может связывать двух мужчин. Милая, небо - оно же почти мужчина. Я защищал его каждый раз. Мне было не важно, что ты уже не говоришь, а заходишься в истерике, ты что-то твердила о том, что армия потеряет отличного солдата, если я полечу. Ты думала, меня убьют. Дорогая, да оно бы закрыло меня в последний момент, ты, что ли, не знаешь? У неба есть честь. А человечности и в помине, да куда ему!.. Ему не положено. Провожая, ты выходила за мной, стояла на лестничной клетке своей радиорубки, ветер вил твои волосы. Я тут подумал, ты была так отчаянно красива! Небо тебя оценило. А я - нет. Нет, зачем это нужно, песок не имеет значения, если я в паре минут от звезды. А что ты ждала от меня? От летчика с шилом в заду. Ты так сказала. Я смеюсь. Ты умела шутить. А небо все время молчало, как рыба, хотя оно и не рыба. Я ненавидел его за это. Теперь и ты молчишь. Я говорю с тобой без перерыва восемнадцать часов. От моего самолета осталось бесполезное железное крыло и аптечка, скрывшаяся под ним, словно она живая. Её я и нашёл. Она, к счастью, не взорвалась и даже не потрепалась. Я назвал бы это небесной насмешкой над нами с тобой. Внутри было разное, я уже и не помню, что вводил тебе и себе заодно. Помню шприцы, на них капли дождя. А ещё в аптечке была маленькая записка, чья-то инструкция. То ли обрывок из книги. Или чей-то носовой платок. Я мастер придумывать всякую чушь. В нём говорилось, что такая-сякая вакцина вернет человека в сознание. Сначала я злился - где ж оно, сознание? Ты все спишь. Дальше было написано "кома" по-русски (я немного умею читать на их языке). И совет: "Помощь придет. Просто ждите. Вы...". И всё. Знаешь, мне кажется, паника - худшая вещь. Я обещал себе не молиться. Я не должен поднимать глаза на него. Хватит мне слёз. Буду молиться земле. Зарою голову в грунт, глубоко-глубоко, буду держать тебя за руку... И всё равно говорить. Я смеюсь. И как всё это вышло?.. (Твои руки уже успели так сильно похолодеть. Я пугаюсь страшнее, трогая их, чем когда видел пулемет, наставленный на моё небо. Не умирай, ты слышишь? Это просьба. Просьба).***
Как же так вышло? С чего бы начать? Пришла война. Советский Союз призвал нас с тобой. Я – обычный солдат, воздушно-военные силы Соединенного Королевства. Кажется, я не был дома уже целую вечность. Война – она же там, наверху, среди канцлеров, народных вождей. Мы – песок для звезды. Морской, может быть, чуть-чуть отбелённый, ровненький. Гражданские – вот кто речной. Пусть бы побегали здесь эти звезды, эти главы правительств, смогли бы они белок душить? Я душил. В тайге на Дальнем Востоке, куда я сначала попал. Да и здесь, пусть ты и не знаешь (хорошо, что не видишь), я белку одну уже задушил. Не о белках сейчас. Ты прибыла из Польши. Я помню или уже нет? Ты радистка, меня с тобой связала служба. Ты из семьи убежала?.. Тебе двадцать три… Ты любишь пряники и давишься кофе в одиночестве, окруженная войной и десятком летчиков в небе, которым почти всё равно. Я иногда слушал твои разговоры по радио, я тоже мог их ловить с высоты. Вы женщины, я вас не виню. Вы рыдали и злились, смущались, надеялись, с перерывами на приказы. Помехи рвали вашу речь, но я абсолютно вас понимал. Вы были созданы для меня, я был создан для неба. Я мог вас слышать, будучи с ним. Я мог всё в такие моменты. На самом деле, тебя спасла одна радистка из Москвы. Она знала о тебе намного больше, чем я. Я не знал ничего. Ты не рассказала, не поведала бы мне ни словечка, даже если бы я понарошку взял тебя в плен. Ты не хотела бы, ни за что. К чему тебе это? А может быть, в конце войны?.. Ты бы расплакалась у меня на плече, осталась бы в рубке на ночь. Мы пили бы чай. Ты бы болтала о прошлом, а я бы о белках. Удушенных. Я же лётчик. Меня послали в Москву тогда, обучать кое-как пострелят. Я покинул тебя, я вспоминал, как мы на прощание обнимались. Ты с тем же успехом могла бы обнять пустой офицерский пиджак. Ведь я уже спешил к нему, к небу, мчался, хотел окунуться в серые тучи, влажный туман, послушать бы гулкие взрывы с земли. Там не слышно боли, людей, которые кричат так, словно кричишь ты один за всех них. И я улетел. Улетел, оставил тебя наедине с московской радисткой, равно как я оставил тебя совсем одну! Я ни о чем не жалел. Не жалею. Не жалел. Я просто не умел. Я был в небе по семь часов в сутки. Больше было опасно, я беспокоился за пострелят, тогда у меня ещё были мозги. Было бы можно – я до сих пор бы парил в небе. Я бы наслаждался им, мое сердце билось бы в такт самолетному двигателю, и небо было бы довольно. Я забываю обо всем, когда оно не ворчит. Я солнце видел. Я видел солнце! Что отсюда увидишь? Сейчас конец осени. Небесные ватные панталоны… Даже смешно. Обложилось оно ими, словно я ему чужой. Я забываю, мы не одни. Не меня оно стыдится. А может, песка, как ты думаешь?.. За облаками есть свет. Там нет войны, нет смерти, болезней, ран. Нет белок. Обычно, там даже птиц не бывало. Там было только моё небо. Родное, чистое. Я как-то впал в эйфорию, я почти осознал его, я понял небо, достиг вершины! Мечтатель. Его мысли ещё чуть-чуть и стали бы моими, я клянусь тебе. Небо меня осадило, жестко хлестнуло небесной ладонью по спине, так, что остались кровавые подтёки. Правда. Мой самолет упал тогда. В Байкал. Я говорил тебе, я взлетал из Хабаровска?.. В тот самый момент, когда я едва не стал звездой, я упал. Уронился. Небо надо мной посмеялось, но землю я не полюбил. Ни на секунду. Я взлетал раз за разом, предавая свой военный долг. Свой человеческий долг перед всеми вами. Мне казалось, что небо столь важное, я играл, чувствуя вкус проглоченных запретов. Небо улыбалось, улыбалось! Подставляло снарядам своё пузо, а я так яро его защищал. Ему было все равно. Война перед ним проиграла, она не получит меня. Я будто нырнул, но вместо того, чтобы захлебнуться, я не мог напиться небом, а оно умилялось моим усилиям. Я получил сообщение от радистки из Москвы и вернулся назад. Сюда, к войне, к людям и… к земле. Новость добралась до меня только через три дня после отправления. Немецкие самолеты пробуют оружие под Тамбовом. Там пустошь, они развлекались. «Какая там пустошь?!» - кричала рация, кричала Москва, кричал и я, среди горького своего ужаса находя лётный путь. Ты под Тамбовом. Ты – не пустошь. Москва ничего не могла. Мне помогало небо. Ради себя, ради своих проклятых целей. Небо! Собралось навсегда тебя получить. И меня, я ему нужен. Я никогда не ступил бы на землю, зная, что на обратной стороне неба ждешь ты. Оно узнало, что я готов его бросить, предугадало события, написанные на небе задолго до всех нас. Оно не хотело, чтобы я стал лучше, чтобы я опустился к земле. Мы взрослеем, мы перестаем быть его детьми. Слугами. Слепыми поклонниками. Наш путь оканчивается в земле, так было всегда. Кто-то оказывается в ней раньше, кто-то позже. Наша цель - мудрость. От глупости, от неба, его неумолкающего шепота можно скрыться лишь в самом низком низу. Что можно увидеть в лазури? Именно, что там нет ничего. Кроме свободы. Слышало бы оно меня сейчас. Захлопало бы глазами, которые у него повсюду, как у греческого Аргуса-монстра. Небо не слышит. Я не хочу – оно не станет меня слушать. У нас так. Я бросил свою лётную школу, затоптал долг, развернул пулемет себе в грудь. Я прощался с небом, летя к тебе. И упал за семь километров от тебя. Я совершенно не думал, что разобьюсь. Я не разобьюсь. Небу это не нужно. Я шёл пешком, привыкая к земле, а небо за мной наблюдало. Смеялось ли, плакало… Я думал о тебе. Твою рубку разрушило взрывом какой-то немецкой бомбы. Так болезненно перекосило нашу лестницу, я теперь вижу её инвалидом… Что я несу? Всё это, каким бы оно не являлось, всегда принадлежало только тебе. И рубка, и лестница… Я имел лестницу в небо. Я нашёл платформу и жалкий козырёк над нею – остаток крыши. Очередная насмешка. Тебя я искал пять часов. Как ты только выжила, дорогая? В округе были ещё четыре бомбы, которые в перспективе могли бы взорваться, но случилось это лишь с самой дальней из них. Ты лежала в километре от радиорубки, а твои пальцы застыли, касаясь холодного металла, словно готовились погладить смертельно опасного зверя. Человеческое детище. Громадную грозную пулю. Черт, эту бомбу!.. Что ты хотела сделать? Если бы сделала, я бы тебя не нашёл. Я хотя бы сумел упрятать тебя от дождя, от небесных ядовитых слез под крышей, на самодельной постели из лесного мха и камней. А потом это страшное русское слово – «кома»… Я всё ещё здесь.***
Я дарю тебе всё: горы, степные равнины, океаны и моря, жестокие льды Арктики!.. Я рискну преподнести тебе всё, что могу лицезреть. Кроме неба. Проснись, поднимайся! Прости меня.***
Я рыдал четыре часа. Просыпайся. Я не железный. Я не выдержу. Небо зовет меня неумолимо, так бережно, так сладко. Я, наверное, выйду, я страшно скучал по нему. Но я обещал тебе!.. Моё сердце, по-моему, рвется на части, я снова плачу, как небо, в одну из летних ночей. По лесу эхом скользит мой отчаянный крик, в горле застыла печаль. Сердце стукнуло, небо тронулось… Это от голода. Я выхожу. А с тобой ничего не случится… Не случится… Небо. Не смей её трогать. Тебе нужен я.***
Через час я вернулся. Ты стоишь на коленях. Ты просишь у неба. Как так? И имя твоё… О Господи, имя! Такое небесное, было же, было… Роберта! Берта, Берточка! Ты так истощала! Эта юбка от формы совсем изорвалась. Два платка висят на плечах, спина голая. Что ты делаешь? Я слышу твои всхлипы и горькие речи, я радуюсь. Но что же ты делаешь? Я шумно присел у камней. - Генри! – ты обернулась. Небо меня не забыло. Не отпустило, не выпустит никогда. Но я просто сказал тебе: - Закончилось. Небу впервые пришлось вытерпеть мой бездарно сыгранный презрительный взгляд. Ты улыбаешься, Берта. Я тебя вылечил. Я люблю тебя. Но я обречен.***
Оно к нам спустилось. Сжалилось, нервно сощурилось и сострадает. А может, не вынесло столько смертей. То самое солнце, что я видел за облаками, помнишь, я говорил? Война ушла. Оставила кучу следов и погром, но закончилась. Люди не верят пока. Просто знают, что они счастливы, и не чувствуют. Такой странный военный парад. Пушки бьют в честь победы, а народ вжимает головы в плечи. И не надо нам жуткой радости, вылетающей из орудий убийства. В воздухе кружатся рваные фантики, то ли пыль разноцветная, то ли остатки нищего фейерверка. В небе, наверное, сейчас самолеты. Я горд, совсем туда не смотрю. Без передышки два года служил я во флоте. Всё, лишь бы забыть, лишь бы откупиться от своей вины, от того, что наделал в безумной погоне за тем, чего уже и не помню. Ты могла бы подумать, что я разочарован. Наконец-то. Да нет, всё совсем не так. Я стою в толпе, гляжу на свой отряд. Я не с ними – только из госпиталя вернулся. Еле успел к тебе, Берта. Иначе бы опоздал. Что же звезды наделали? Они нас как всегда изменили, они нас переклеили… Может быть, если б не эта война. Берта… мы бы прожили вместе. Прежде чем я пойму. Я тихо касаюсь твоей руки, я обнимаю тебя на прощание. Я люблю тебя. Ты так увлекаешься этим приказанным счастьем, что не заметишь, как я исчезну. А потом, наверное, ты просто вздохнешь или хмыкнешь… Ты всё знаешь заранее обо мне и о нём. Прощай, толпа и земля. Почему я раньше не улетел?.. Я уже это видел. За облаками скрывалось именно это – конец нашей войны. Но наверху тишина очень полная. Я хотел слышать счастливых людей. Как бы я понял, что поступил правильно? Я должен был точно узнать, что вас здесь ждет. Убедить себя, что вы ничего не теряете, что я достаточно честен. Убедить себя в возможности земного счастья. А то слушал бы крики мертвых людей вместе с небом, не ведая, что пора уже слушать крики новорожденных. Это чей-то чужой самолет? Мне всё равно, мой разбился ещё под Тамбовом. Неряшливый летчик оставил ключи. То, что надо. Хотя никто не ждал вора. А я и не вор. Мои руки дрожат, они ничего не забыли. Здесь рычаг, датчик слева, рубильник на месте. Всё. Зажигание. Я взлетаю. Меня посещает новое чувство обыденности. Я забыл о земле, забыл лица ребят из отряда, забыл улицу, на которой родился. Я помню только твою улыбку, родная. Ею улыбается небо. Нос моего самолета режет небесную дымку. Сколько там метров? Девять тысяч?.. Десять?.. Одиннадцать?.. Одиннадцать двести. То самое место. Здесь мы были близки. Здравствуй, небо. Я пришёл к тебе. Я чувствую, чувствую. Я остаюсь с тобой. На земле меня нет, и никогда меня не было. Пусть самолет упадет – он безвластен, он просто железная птица. Пусть кто-то отыщет меня – а это буду не я. Я отрываю с формы нашивку с именем, гну медальон с фамилией, прячу подальше, в нутро самолета, чтоб не нашли. Я отдался ему. Небу. А оно не мое, никогда не моё. Ладно, не надо. Меня не волнует, что я проиграл. Я буду жевать серебро, хвастаясь себе вторым местом. Война обыграна и осмеяна, небо не одолеть. Я поддался. Что мне стоит чуточку жертвой побыть? Пусть борец мне признается, что принадлежит победившему целиком. Где же чей-то ответ? Все молчат. Я один столь удачлив. Свобода лазурная. Это единственный возможный исход. Нельзя совсем не принадлежать никому. Я остаюсь прямо здесь, в высоте. Я не упаду, мне нет нужды падать. Я не жив – я больше, чем жив!