Fortunes of war

      Зной летнего дня начинает постепенно отступать. Легкий ветерок чуть колышет высокую траву. Багровеющее солнце медленно катится за горизонт. Небосвод плавно окрашивается в алые и пурпурные тона, которые постепенно переходят сначала в нежно-ванильные, а затем в насыщенный голубой цвет неба, далекого от яркого пожара заката. В эти тихие вечерние часы, вдыхая запах сухой, нагревшейся за день, земли и густой травы, всегда ощущаешь умиротворение, какое бывает только вечером жаркого летнего дня, когда ощущаешь себя уставшим в не зависимости от того, чем весь день занимался. Тело наполняет сладкая нега с примешивающимся к ней тихим блаженством, подобным тому, что предшествует сну и иногда даже кажется, что весь мир может, подобно прекрасному закату, огнем гореть, а тебе будет всё равно… Словно в трансе можно долго сидеть и бездумно глядеть на догорающее солнце, ощущая эту сладостную полудрему, полностью очистив свой разум от всех проблем, забот и предвкушения того ада, что ожидает тебя через какие-нибудь десять-двенадцать часов.       Сержант Типтон медленно перевел взгляд с багровеющего неба на своего верного друга Кеннета Даунинга, неспешно точащего штык своей винтовки. В движениях блондина была какая-то неторопливая леность, и нечто успокаивающее, словно это был не солдат, готовящий деталь оружия к грядущему бою, в котором при помощи него ему предстоит убить немало людей, а простой сельский парень, точащий нож для того, чтобы его жене или матери было удобнее готовить для семьи обед. «Печально, когда такие вот простые, славные парни вынуждены умирать на этой, никому вроде бы, не нужной войне», — проскользнуло в голове Типтона, и тут же другая мысль заставила его устыдиться своих размышлений: «Умирать? Что за бред иногда приходит в голову! Этот парень многих переживет. Хотя… живым из нас двоих домой вряд-ли кто-то вернется». Эта невеселая мысль вновь напомнила солдату о том, что завтра ему и его другу предстоит вернуться на фронт, а там им снова придется смотреть в лицо смерти, смерти, которую на войне воспринимаешь как нечто не слишком примечательное. Каждый день твои друзья идут под пули, умирают, получают страшные ранения, вследствие которых медленно и мучительно умирают в полевых госпиталях, или, что еще хуже, выживают и возвращаются домой искалеченными, вынужденные влачить свое жалкое существование до конца жизни…       По направлению к штабу, по ухабистой дороге, прогрохотал грузовик, везущий новобранцев: совсем молодые ребята, бледные как смерть, сидели в кузове машины, даже не пытаясь скрыть страх, отражающийся на их лицах.       — Видал, Гленн, и это наше пополнение, — обратился к другу Даунинг, откладывая наточенный штык и кусок наждака в сторону.       — Да… много молодняка опять помрет… — печально произнес Типтон.       Сержант достал из нагрудного кармана своей формы старенький металлический портсигар, извлек из него одну папиросу, зажег её и, не торопясь затянувшись, выпустил в воздух струйку голубоватого дыма.       — Ну, кто-то ведь должен, — грустно пошутил Кеннет.       — Угу, все мы, — зло усмехнулся его собеседник, делая еще затяжку и передавая папироску другу.       — Ну-у-у, не все… но очень многие… — ответил тот, принимая папиросу и делая неспешную затяжку.       — Очень многие…       Даунинг вернул Гленну его скромное курево и лег на мягкую траву, устремив свой взгляд в небо.       — Снова будем танцевать по лезвию ножа… — задумчиво произнес он.       — По лезвию ножа, говоришь? — ухмыльнулся Типтон. — Как тогда, когда мы с тобой ходили в разведку?       — Я спас тебя в тот день, — отвлеченно сказал Кеннет.       — Нет, это я тебя спас, — ответил Гленн, глядя куда-то вдаль.       Друзья тихо рассмеялись усталым смехом старых солдат. Потом, умолкнув, Кеннет лениво протянул руку и, сорвав спелый колосок какой-то сорной травы, взял его в зубы. Парень лежал в траве, беззаботно пожевывая травинку, вальяжно закинув руки за голову, положив правую ногу на согнутую в колене левую. И, казалось, ничто сейчас не беспокоит Даунинга, словно он является не солдатом, наслаждающимся своим последним днем свободы, а мирным человеком выбравшемся на лоно природы, чтобы отдохнуть от городской суеты.       Белая бабочка легко пролетела мимо, махая своими тонкими, покрытыми нежным слоем пыльцы, крыльями. Насекомое, занимающееся своими повседневными делами, свободно порхало над землей, травой и проблемами этого мира. Этому невесомому созданию было все равно, что где-то идет война, что сотни людей гибнет ежедневно, что завтра и его самого по какой-то причине может не стать. Всем своим видом белая бабочка словно вселяла в сердце зависть к своей беззаботности и радости неведения.       Краски заката погасли. По все еще голубому небу теперь неслись мелкие стайки легких перьевых облачков, гонимых ветром. Бледное пятно луны взошло на небосводе. Откуда-то повеяло приятной вечерней прохладой. Капрал Даунинг чуть приподнялся и, опершись на собственные руки сел, раскинув ноги в густой мягкой траве. Кеннету совсем не хотелось покидать этих мест и возвращаться в тесные, холодные казармы. Он пронаблюдал, как Типтон неспешно поднялся на ноги и лениво зашагал куда-то вдаль. На ходу сержант сорвал какой-то прутик, и апатично принялся бороздить им во время ходьбы по густой высокой траве. На не слишком большом расстоянии от земли пролетели самолеты союзников, блистая в лучах заката, который все еще мог освещать своим красноватым светом летящие в небе аэропланы. Завтра будет тяжелый день. Многим предстоит расстаться с жизнью. И это неизбежно, как и все дерьмо в этом мире…