Довод против тишины

Маэдрос не слышал Маглора уже два дня. Видел последний раз этим вечером, когда сидел на подоконнике, смотрел вдаль и думал о чем-то отвлеченном. Разговаривал с Фингоном. Просто болтал: о погоде, о делах в кузнице, о братьях. Фингон в какой-то момент спросил, где пропадает Маглор, ведь его пение слышно в их доме каждый вечер, а Маэдрос не нашелся, что сказать и лишь пожал плечами. Заметил через минуту — вот же он, подходит к воротам. Опустил голову, думает о чем-то и все прижимает к себе какие-то исписанные листы. Маэдрос думал окликнуть его. Позвать, поговорить — пропадал ведь так долго, — но слова застряли в горле, а в следующий момент Фингон что-то спросил. Даже не расслышал что, что-то пустячное, но слова растворились в потоке мыслей, улетели и исчезли в темнеющем небе. Фингон ушел поздно. Долго прощался с Маэдросом на пороге, застегивал плащ, ведь ветрено стало в последнее время. Но, наконец, ушел, пожелав другу всего хорошего, а о Маглоре даже не вспомнив. Ушел, вернулся, замолчал, задумался — обычное дело. И тогда, в тесном коридоре, пожимая руку Фингону, Маэдрос тоже подумал — обычное дело. Даже отец на отлучку второго сына никак не отреагировал. Или просто забыл про него. Маэдрос смотрит на закрытую дверь, на вешалку, перед которой минуту назад стоял Фингон. Брата не было слышно до сих пор, а ведь с момента, как он пришел, прошел уже час, не меньше. Маглор всегда поет что-то, аккомпанируя себе на арфе, что-то из собственных сочинений, смотрит в сад на цветы под окном. Поет тихо, будто опасаясь чего-то, и не знает, что старший брат всегда в это время сидит в соседней комнате и наслаждается перезвоном струн и красотой его голоса. Дверь открывается с тихим скрипом, когда Нельо осторожно заглядывает в комнату менестреля. Он вернулся час назад, никуда не уходил больше — Маэдросу хочется в это верить, — но оттуда не доносится ни звука, может, спит? В комнате пусто. Слишком пусто — совсем никого, даже арфы нет. Унес, уронил, украли? Окно закрыто, плотно задернуто, и сквозь темные занавески едва пробивается серебристый свет. И все вроде как обычно, как было всегда, словно Маглор просто опять куда-то ушел. Но Маэдрос смотрит в сторону кресла и видит, что кто-то отодвинул его в другой угол. Ну, конечно. И как он сразу не сообразил?.. Еще несколько лет назад брат переселился в эту комнату. Вид из окна привлек его, или первый этаж — что-то такое он тогда сказал всем, но Маэдрос догадывался, что в основном из-за потайного хода. Незаметного люка в полу, что вел в тесный подвал, где когда-то давно, когда у них еще не было кладовки, хранился всякий полузабытый хлам. Со временем что-то перенесли, что-то выбросили, а подвал опустел, и почти никто не заходил туда больше. Никто, кроме Маглора. Иногда он слишком любил темноту. Нельо опускается на пол, проводит по рукояти люка кончиками пальцев. Он и не шел бы никуда, остался бы у себя — также, глядя на темнеющее небо, на первые звезды. Но за брата почему-то страшно. Он молчит: не поет, не играет — и от этого на душе слишком пусто и, может быть, даже одиноко. Что-то с ним случилось — устал, утомился, умер? Маэдрос понимает, что все это глупости, но тот страх, та подсознательная тревога за брата велит ему взяться за тяжелое металлическое кольцо и поднять крышку люка. Тревога как приказ действовать. Тревога как довод против тишины. Ступени узкие, скользкие и почему-то застелены какой-то старой тканью. Маэдрос едва не падает, пошатнувшись, но удерживается. Закрывает люк тихо, чтобы ничего не выдало его присутствия. Все вокруг погружается в кромешную темноту. Нельо ничего не видит, а потому идет на ощупь — по ступеням, вниз, вдоль холодной стены. Ругает себя за то, что не взял свечу – забыл, задумался, заволновался? Он уже тянется к люку снова, чтобы вернуться, достать, добавить сюда хоть немного света, как слышит далекий тихий звук арфы. Маглор здесь. Уйти, не тревожить? Он, может, и ушел бы, но что-то подталкивает его вперед, дальше в темноту, говорит: иди же, иди раз решился! И он идет, шаг за шагом, на далекие звуки. Здесь плохо все слышно, не доносится даже хриплый кашель. То ли из-за извилистого хода, то ли сам воздух подвала не хочет сотрясаться от звуков. Ступени кончаются, Нельо поворачивает за угол и видит… Маглор здесь. Подойти, поздороваться? На полке, где раньше лежали старые записи — письма, планы, что-то еще, — стоят свечи. Света достаточно, чтобы разглядеть все, темнота забилась в углы и не высовывается, ушла в коридор к ступеням. Маэдрос все еще прячется в ней, потому что не хочет тревожить брата. Пока не нужно, рано, пусть играет. В углу старая сломанная кровать — почему-то не выбросили, притащили сюда. Уже и ножек-то нет, просто матрац лежит на широкой доске, бывший полог и старый отцовский плащ вместо покрывала. Окошко под потолком занавешено, почти не пропускает свет, но легкий ветер пробивается и колышет пламя свечей. Их здесь много — по три по краям полки, еще три возле арфы, стоят на каком-то старом ящике, и от их света блестят струны. На полке стоят ноты. Три листа, от руки, чьим-то ровным, но немного витиеватым почерком. А Маглор играет. Укутался в черный плащ, распустил волосы, и как будто ничего не замечает кроме нот, тонких струн и слабого матового света, что растворяет темноту подвала. Играет и тяжело дышит — чуть хрипло и протяжно, и в сиянии свечей блестят слезы на его ресницах. Маэдрос подходит ближе. Тихо, чтобы не выдать себя, но через секунду забывает обо всем и кладет руки ему на плечи. Чувствует жар, исходящий от кожи, чувствует плавные движения под тонкой тканью, и Маглор вздрагивает, понимает, что он тут не один. Кто-то пришел, разделил темноту и умиротворенность, забрал себе, не позволил в одиночку наслаждаться ею. Но тут же узнает Маэдроса по блеснувшей пряди рыжих волос и будто бы успокаивается. Но не расслабляется, как и не перестает играть, не обрывает мелодию, доводит до последнего такта, до которого, к несчастью, было уже совсем недалеко. — Нельо, — шепчет он, — что ты тут делаешь? Что сказать? Заскучал, зашел, заволновался? — Я тебя потерял, — отвечает Маэдрос, — ты чего спрятался тут? Маглор вздыхает и откидывается назад, будто хочет, чтобы брат обнял его. Маэдрос и не против, он бы в любом случае не отказал, но сейчас он тревожится за него, что-то странное закралось в его душу. Маглор старается не подавать виду — закрывает глаза и тихо дышит, расслабляется в его руках, но Нельо все понимает, когда проводит рукой по его груди и отчетливо чувствует, как бьется в его ладонь переволновавшееся сердце. — Посмотри на ноты, — тихо говорит Маглор, — просто посмотри. Маэдрос не понимает, к чему тот клонит, но не спорит. Отпускает его, подходит к полке. Тут светлее, свечи режут глаза, и кажется, что все вокруг скрывается во тьме, что создается этим контрастом яркого сияния и мягкого, тягучего, почти осязаемого полумрака. Ноты перед глазами — черные знаки на едва различимых линиях, на пожелтевшей бумаге. Никак не отзываются в его сознании, не звучат, не тревожат. Просто ноты, а делают с его братом что-то, отчего он, желая побыть с ними наедине, заперся в темном подвале. — Кано, ты же знаешь, я не музыкант. Маглор встает и тоже подходит к полке. Нельо замечает, что он идет как-то странно: то ли неровно, то ли просто кружится голова от яркого света, прорезающего темноту, от усталости или внезапной тишины. — Прости, мне некому было сказать, — снова шепчет он, — ты, может быть, подумаешь, что я сошел с ума, но это меня сокрушает. — Кто? Ноты, музыка? Что с тобой? Маглор лишь вздыхает и садится на старую кровать. Его плащ сбивается в сторону. Всего мгновение, как он снова закутывается, словно ему холодно, и вновь сливается с собравшейся в углу темнотой. Маэдрос садится рядом, обнимает его за плечи — как в детстве, и уже скорее по привычке. Менестрель ничего не говорит, только снова думает о чем-то, как тогда, сидя за арфой, только теперь стало тихо, и его пальцы вместо струн дотрагиваются до медных прядей. — Так ты мне скажешь? Где ты вообще взял эти ноты? Маглор бессильно закрывает лицо руками, и пару мгновений сидит так, закрывшись в себе. Но потом снова поднимает голову и в матовом свете робкого пламени его кожа кажется белой, как снег на вершинах гор. — Это Эктелион написал. Пьеса для арфы, которую он сочинил от нечего делать, дал мне посмотреть. Маэдрос, это гениальное произведение. Я сыграл бы тебе, но никак не могу справиться с собой — у меня слезы на глазах от этой музыки. Нельо смотрит на него изумленно. Опускает голову брата себе на плечо и откидывает назад его волосы – длинные черные пряди, без заколок и лент, отливающие холодным золотом. — Эктелион? Он же флейтист! — Флейтист, — соглашается Маглор. Все также шепотом, будто не смея говорить громче. Маэдросу кажется, что брат бы рад помолчать, не говорить ничего, а просто раствориться в этой музыке, сломаться от великого искусства, а он пришел, и заставил его что-то объяснять. Ему, ничему не смыслящему в нотах, аккордах, а просто любящему слушать по вечерам музыку и наслаждаться красотой его голоса. — Флейтист, и на арфе ведь даже играть не умеет. Как он смог это написать — ума не приложу. У меня никогда так не получится… — Ты завидуешь? Или он сказал тебе что-то? Ты у него пропадал? — Нельо, ну помолчи, — шепчет он, — да, у него. Пели полночи, играли дуэтом. Неплохо посидели, — он поудобнее устроился в объятиях старшего брата, — а когда я уже собирался уходить, все равно не мог петь больше, он дал мне это. — Ты пришел домой и сыграл? Маглор кивает, но ничего не говорит. Что он мог еще сказать — все то, что он пытался создавать, что пытался выжать из тонких струн, от которых болели пальцы и ломались ногти, в одно мгновение стало пылью. Рассыпалось пеплом в его сознании, а ведь кто же знал? Эктелион ведь не хотел сокрушать его, не стал бы, ведь сам восхищался его песнями. Просто поделился — посмотри, поиграй, как оно? В окутывающей тишине Маэдрос слышит тяжелое дыхание. Хочет спросить, а почему нужно было запираться в подвале? Чтобы спрятаться ото всех, чтобы никто не видел или чтобы никто не мешал? И он спросил бы, но не может – слова застревают в горле. Свои слова, свой голос, все так уже надоело. Хотелось бы послушать сейчас пение Маглора, как раньше, как всего лишь пару дней назад, когда он играл и думал, что его никто не слушает — как ошибался, наивный! А теперь молчит — лежит на его плече, закрыл глаза и не произносит ни слова. — Маглор, — зовет его Маэдрос тихо, — сыграй мне. Менестрель лишь качает головой. — Что-нибудь из твоих песен. Что хочешь. Пожалуйста… — Нельо, я не могу. Он сильнее кутается в плащ и тянется рукой к кружке с душистым отваром. Стояла в том углу, где темнота пряталась от свечей. Маэдрос ее и не заметил сначала, да и если бы заметил, то не придал бы этому большого значения. Чашки, полки, подсвечники — что еще тут есть, много чего, наверное. И все не слишком важно, ибо что есть остатки какого-то, в общем-то, бесполезного хлама, если может быть навсегда стихла музыка? — Все из-за того, что… — Да, — говорит Маглор шепотом, — а еще я сорвал голос. Я не буду больше надоедать тебе фальшивыми мелодиями, не беспокойся. Ставит чашку назад и вздыхает. Будто понял что-то, что раньше было от него закрыто, а теперь в этом полумраке, в кружке слабого света от тонких свечек, наконец, разглядел. От какого-то внезапного и непривычного прилива нежности Маэдрос поднимает голову брата и заглядывает ему в глаза. Ничем не примечательные, серые, кажутся темными на бледном лице. — Ну чего ты, — говорит он, — я так люблю твою музыку, а ты на себя наговариваешь. Вздрагивает в его руках. Короткий вздох, чуть хриплый и слишком чувственный. Тишина становится очень тяжелой, сливается с темнотой, сдавливает в тисках сознание и кажется, что слышно как стучит сердце, шуршит темная ткань, и плавятся свечи. — Нельо, я… Не плачь. Не терзайся, ранимая душа менестреля. Он замирает, не в силах пошевелиться, когда Маэдрос наклоняется к нему. Дотрагивается до его лба, до виска, пока что робко и неуверенно. В последний момент, когда Маглор уже думает отстраниться — откуда это нежность, почему, каким образом? — он решается, наконец. Губы у него очень мягкие, приятные на вкус, но слишком холодные. Почти что ледяные — замерз, забылся, замучился? Будто нет в нем и частицы пламенного духа отца — погасла, или ее и не было никогда? Маглор вцепляется в плечи брата, пытается оттолкнуть — это ведь немыслимо! Это не правильно, так не бывает, но Маэдрос не отпускает его, а лишь прижимает к себе сильнее, и постепенно он расслабляется в его руках и перестает сопротивляться. «Что ты со мной делаешь, Нельо?..» Он не знает что сказать. Ответил бы, но слова закончились — порвались, просыпались, потерялись? Он просто не может терпеть это безмолвие, куда Маглор сам себя загнал. Заперся в темном подвале, чтобы никто не слышал музыки, так изранившей его душу, не видел его слез. Маэдрос на секунду отстраняется, чтобы заглянуть в его глаза, обнять посильнее и снова поцеловать, не давая ему опомниться. Он сам уже плохо понимает, что делает, перед глазами все плывет, но пламя в его душе разгорается все сильнее, разжигает эту доселе невиданную страсть, что не дает ему отпустить Маглора. Страсть как приказ не останавливаться. Страсть как довод против тишины. Маглор понимает это каким-то шестым чувством и почти не вздрагивает, когда его плащ падает на грязный пол — почистим, не беда, не это сейчас важно. Рубашка вскоре отправляется вслед за ним, и вся остальная одежда. Маэдрос укладывает его на кровать, хоть и жестко, неудобно и немного холодно. В полумраке менестрель кажется непривычно красивым, его обнаженная кожа приобретает странный оттенок, какого Маэдрос раньше никогда не видел. То не бледность и не белизна, просто какое-то благородное сияние, у которого, наверное, и названия-то нет. Менестрель откидывается на жесткую кровать и закрывает глаза, позволяя брату рассматривать его. В углу темнота, длинные черные пряди сливаются с ней, словно становятся бесконечными в этой странной игре света. Маглор чувствует, как Маэдрос нависает над ним, и зажмуривается — страшно от того, что может произойти, но в голову закрадывается странная мысль и он замирает, пытаясь в нее вслушаться. «Я скучал по тебе, Кано. Почему ты пропадал так долго? Столько ждал, когда ты вернешься, сыграешь и споешь что-нибудь из своих сочинений. А ты молчишь. Не молчи. Не выпускай из рук струны.» Маэдрос осторожно гладит его, укладывает поудобнее. Не боялся бы, не прятался в темноте. Дал бы выход чувствам, словам и звукам, открыл свое сердце, как тогда в пустой комнате, пел, думал, что никто не слышит. Как этим вечером, не сдерживая слез от сокрушающей гениальностью музыки, пока не заметил, что брат стоит у него за спиной. Может, не стоило приходить? Помешал, потревожил, может, сам бы справился? И никогда не сыграл бы ему больше, оставил арфу в темноте подвала, когда прогорят свечи, потрескается кожа и станет тихо. Маглор не произносит ни звука, только прикусывает губу и вцепляется в плечи брата изо всех сил, когда тот начинает медленно входить в него. Осторожно, гладя по волосам, успокаивая. Не хочет причинять ему боли — душе, телу — уже не имеет значения, никакой не надо, сколько можно еще, вдруг не выдержит? — Нельо, — шепчет он, — отпусти меня. Что ты делаешь? Отпустить, отстранить, оставить? Все мысли вылетают из головы, когда Маглор чувствует, как Маэдрос начинает двигаться в нем, как он гладит его по груди и плечам. Попытался бы вырваться, если бы мог, но тело не слушается его, предает, откликается на незнакомые доселе чувства, и он впивается ногтями в спину брата, прижимаясь к нему изо всех сил. На его глазах снова блестят слезы, хоть он и стыдится их, и Маэдрос снова наклоняется к его губам, чтобы хоть немного успокоить. Слишком много страха накопилось в душе Маглора – страха открыться, обнажить свою душу. Хоть кому-нибудь, хоть родному брату – вдруг увидит что-то, подумает, не поймет? А душа болит от расколовшей ее музыки, от ран на сердце, и кажется, что может быть и не нужно больше прислушиваться к ней? Забыть все, забыть все свои мелодии, раз уж их все равно сокрушил великий талант? «А мне не важно, — думает Маэдрос, — может быть, я просто глуп, просто ничего не понимаю в искусстве. Но мне нравится твоя музыка, твой голос. Хоть ты его и лишился, но это ведь не навечно, это пройдет. А ты молчишь, и даже перестал играть, когда я пришел, хоть я и просил. Я умолял бы на коленях, если так угодно. Я вижу сейчас каждый, даже самый потаенный уголок твоей души, хоть ты и пытаешься закрыться, вырваться, царапаешь мне спину ногтями. Не бойся, я не подумаю о тебе плохо. Никогда, хоть ты решишь убить меня, когда я тебя отпущу. Только не надо тишины, Маглор. Не надо. Не заглушай в себе музыку.» И в тот момент, когда Нельо уже отчаивается, с губ Маглора срывается громкий стон. Слишком низкий, хриплым сорванным голосом. Не шепчет больше, не молчит. Менестрель вздрагивает в руках брата, выгибается и бессильно падает на жесткую кровать. Он не плачет и даже больше не стонет, только лежит без сил и тяжело дышит. Маэдрос делает еще пару движений и валится рядом, стараясь не придавить Маглора. Устраивается у него под боком и перебирает его разметавшиеся черные волосы. Свечи наполовину прогорели. В занавешенное окно врывается легкий ветер и Маэдрос сильнее прижимает к себе брата, чтобы не замерз. Он почти не дрожит, но и не сопротивляется, только вздыхает, будто у него промелькнула какая-то мысль и опечалила его. — Нельо, — спрашивает он хрипло, — что ты там говорил? Маэдрос вздыхает и касается губами кончика его острого уха. — Я просил тебя сыграть, но… — Хорошо, — говорит он, — сейчас. На мгновение Рыжему даже показалось, что он улыбается. Маглор нашаривает свою одежду, но в плащ не кутается, а накрывает им Маэдроса — лежит же раздетый, вдруг замерзнет? Ничего не говорит больше, а, впрочем, и ненужно, потому что в следующий момент воздух содрогается от осторожного звона струн арфы. Не пьеса, которая так сокрушила Маглора, что-то из его сочинений, простое, но прекрасное в своей незамысловатости. Маэдрос закрывает глаза и наслаждается этими тихими звуками, пусть и без голоса, ничего, он восстановится со временем. Главное, что он играет. Остальное не имеет сейчас значения, и кажется, Маглор с ним согласен — он еле заметно ухмыляется и будто бы тоже наслаждается собственной музыкой. Музыка как приказ совершенствоваться. Музыка как довод против тишины.