Just Tonight

Гудки. Не то пять, не то четыре – Фрэнк успел сбиться со счёта. Тех гудков, в которых пока теплилась надежда. Дальше пошло нечто грубое, механическое, но, что важнее, равнодушное. Фрэнк хмыкает. Так ведь всегда. И равнодушие равнодушию не рознь, потому… - Слушаю. - Майк, только не бросай трубку, договорились? Уэй со второй секунды связи, по особенностям отдающего в трубку дыхания, понял, кто нанёс ему телефонный визит. И желание нажать на сброс возникло мгновенно. - Ну допустим. Айеро улыбается без улыбки. Пока всё идёт по сценарию, так пойдёт и дальше, ибо он очень любим двумя его авторами. Классика не терпит переиначиваний, есть традиции, для которых недопустимо искоренение. Тишина будет продолжаться пять минут, и первым её нарушит Майк. Наслаждаясь беззвучием и отражением, что показывает зеркало, сжимая и разжимая пальцы на телефонной трубке, Фрэнк ждёт. Больше, чем течением беседы, он доволен своим телом. Фрэнк стоит напротив зеркала обнажённый. Последние минуты молчания приходят к концу, а упругость мышц, податливость кожи, сочность красок на теле?.. - Айеро, я даже знаю, о чём ты думаешь. Ты думаешь, что надеть на нашу сегодняшнюю встречу. - Я надену либо всё, либо всё. Первое «всё» - это татуировки, одежда, подчёркивающая индивидуальность, более того, делающаяся ею при наличии фантазии. Второе «всё» - белая рубашка и наглаженный чёрный пиджак - никакой индивидуальности, упрямая классика. - Тогда надевай всё, а вообще, я не хочу встречаться. - Зато твоя рука хочет забраться мне в брюки и потрогать мою задницу в каком-нибудь ресторане. Зачастую Майкл пропускает последнюю реплику – сцена обиды на пошлое замечание. - Прайдвуд авеню 37, французский квартал, у нашего любимого магазина с голыми манекенщицами. Я же помню, что у тебя отличная память, поэтому напоминаю. Ответа не требуется. Гудки – возбуждённые сокращения, надежда и безразличие – миф, они в прошлом. Когда Фрэнк нагло вылизывал из зубов слова о ресторане и брюках, он гладил свою ягодицу. *** Около 19:00 Айеро опаздывает на десять минут специально, чтобы у маленького басиста группы поубавилось комплексов. Уэй вглядывается в пластмассовые конусы грудей манекенщиц в кружевных шляпках. Все детали Майкл знает наизусть, но пускай прохожим думается, что он – очередной озабоченный и ни в коем случае не просто молодой человек в костюме, с гладким пробором, ожидающий у магазина. Фрэнк подходит к нему со спины и тонко задевает локоть. Майк не вздрагивает - слишком привычно. Оборачивается – проходит минутная видимость, будто они действительно смотрят друг другу в глаза, но тет-а-тет в полной мере – на потом. Айеро берёт басиста под руку, и так начинается их незыблемый променад по кварталу. У домов, похожих на нагромождение курятников, модных и полумодных магазинов во флуоресцентных ритмах света, у декольте, линией пролегающих до самых сосков под платьями, у атмосферы джазового волнения из каждого кафе эта парочка не вызывает удивление. Хотя они до сих пор считают подобные вылазки чем-то опасным – прежде всего волновала возможность наткнуться на фанатов. Вдруг в накрахмаленных воротниках, лакированных туфлях, запонках на рукавах, в вибрациях голосов они узнают их, тех, кто был на сцене, кто дал им жизнь заново и всё в этом роде, что любят говорить фанаты. Разницу между идолом и поклонниками составляет не сцена, а надобность в побеге от реальности. Вероятно, выскребав из тёмных углов улиц кумира, переодетого женщиной или суперменом, вы почувствуете отвращение. Ни Майкл, ни Фрэнк не догадываются, сколько таких «сбежавших от реальности» проходят мимо на тропах французского квартала, но их дух, их присутствие здесь – нечто само собой разумеющееся. Они не одни. И можно не беспокоиться насчёт настоящего имени – здесь им никто не поинтересуется. *** - Что будете заказывать? Она мила и, кажется, безропотно прождёт вплоть до получаса, пока они не сделают заказ. - Бутылку бургундского, милая, и… Вплоть до того, как её шёлковые чулки не соскользнут вниз без помощи рук. Блестящие глаза Айеро. Обмен взглядами. Согласие. Острые глаза блондина напротив согласны. Стук каблуков, удаление. - Держу пари, когда она зайдёт на кухню, ей захочется проверить состояние влажности в… Хохот двух молодых мужчин; одна группа, пятнадцать лет, проведённые вместе - мало ли они знают о вкусах друг друга? Мало ли раз они встречались вот так, тайно ото всего внешнего мира, и их пиджаки не бывали столь наглаженными даже на похоронах у родственников? В ресторане занято лишь четыре столика. Рыжеватый мутный свет под абажурами. Отсутствие музыки, но в ушах плетётся какой-то свой пост-рок. Формы вокруг приобрели исключительную мягкость, плавность, вязкость, переходящесть. Конечно, это не то, что пятнадцать лет назад – дёрганные вопли панка и хардкора, самый расцвет юности, тексты и гитарные рифы, наперебой рождающиеся в туалетах, чересчур резкие, как чересчур резкими были выступающие скулы, тазовые кости, что с болью сталкивались с клёпанным ремнём, поде худоба, поде детская полнота, задворки клубов и «это должен попробовать каждый». Ты целовался в пятнадцать и двадцать так же, как делаешь это в тридцать? - Майки, - отпилив кусок, внезапно заговаривает Фрэнк. - А вспомни, какие раньше были времена. - Провал за провалом и кучка зрителей, как кучка сам знаешь чего? - Нет, не то. Я о нас с тобой. «Мы с тобой» - тема, наиболее нелюбимая Майки. Нелюбимая на людях, ибо его бледность мгновенно приобретает вино-красный оттенок. Беспредел! Это он, Майкл Джеймс, должен без умолку трещать о ерунде, в то время как Фрэнк Энтони Томас будет сыто молчать и производить слова лишь изредка. Сегодняшний вечер… Просто сегодняшний вечер - особенный, как и множество других до него, но Майки не хочет об этом думать. - Раньше я мог уплетать мороженое чисто как свинья, что по обеим рукам текло, и вытирать руки об твой живот. - А теперь? – Майки окунает кончик языка в напиток. - Теперь я тоже могу вытирать об тебя руки после мороженого. Но мороженого несколько иного рода… Из рук Уэя салфетка летит в грудь Фрэнка. Соскальзывает по бедру под стол. - Меткое попадание. Подними. Она лавирует между столиками с подносом алюминиевого листа. Фрэнк смотрит из-под прикрытых век. Второго рядом с ним нет, но под складками скатерти выглядывают каблуки его туфель. Некоторое время он находится там. «Через сколько?» - мерцают её слегка разочарованные глаза. «Пять минут», - отвечает томный ореховый взгляд. Фрэнк приподнимает за подбородок лицо Майки, отодвигая от своего паха. *** Как только они входят в подсобное помещение, она предстоит пред ними в полной готовности. Блузка закатана над оголённой грудью, если засунуть руку под прямую юбку, она не наткнётся на ткань белья. Красная помада остается на губах Майки. Фрэнк кивает ей, она погружается на диван и обнажает бедро. Она думает, что её тело занимает их мысли до предела. Ей даже нравится наблюдать за тем, как Майки расстёгивает рубашку на Фрэнке, а тот перебирает пальцами ремень Уэя. Да, руки изредка касаются её груди и влажных губ, но уж больно изредка; она от этого далека, думает, что так и нужно. Когда она замечает член Майки в руке у Фрэнка, стон восторга спирает её дыхание. - Давай… Она приподнимается. Двое уже упали на стену. Яростное столкновение губ, властное размыкание, наконец влажное соитие языков. Они вполне справляются и без её пухлого рта. Положение Фрэнка взывает к сочувствию, но член Майки в оцеплении гибких татуированных пальцев чувствует себя уютнее, чем чувствовал бы в её влагалище. Впрочем, через три минуты они покидают ресторан. Она остаётся лежать на диване, и ей ничего не остаётся, кроме как водрузить внутрь себя палец. *** Очутившись в каком-то благостном тупике, они тотчас сгибаются со смеху. Хлопают друг друга по плечам; и винное опьянение, и пережитое возбуждение выпрыскиваются из глаз слезами смеха. Друг, вот что значит друг! Это тот, кто разделит твой смех, безусловно тот, с которым можно трахать фанаток в одной комнате и кто, разумеется, в курсе всех дел в твоих штанах. Фрэнк знает, что тогда, в далёкие пятнадцать, полноватого очкарика, учащегося играть на бас-гитаре, больше всего возбуждали не устрашающе расфуфыренные и грудастые девочки-сверстницы, а толпы мальчиков, выносящие дверь клуба после концерта, вжимающие натиском живой толпы в кирпичную стену. Любил их за страсть, когда они орали те самые тексты родом из туалета и, третируя плохенькие гитары, не вылезали из гаражей, отдавая себя музыке, и только ей. Любил за агрессию, когда они разливали водовороты драк, чтобы отправить остаток энергии. Это были потасовки, могущие закончиться как грубой травмой, так и грубым поцелуем в губы, а после – смехом. Тогда ещё желание идти против системы управляло большей частью поступков. Смятка кулаков, шиворотов потных футболок, крови из носа, задранных для удара ног, царапающего железа ремней превращалась в бессознательный секс. Ему не нужно было большего, чтобы почувствовать тянущую к земле тяжесть. И никто не знает, почему в один из таких вечеров его взгляд остановился на Фрэнке. Низкорослый, самозабвенно слэмящийся и выкрикивающий ругательства паренёк. Облитый пивом, с текущим от простуды носом. Ради концерта хорошей группы можно пожертвовать и такой непостоянностью, как здоровье. Когда через неделю он пришёл в группу, созданную братом Майки, попробоваться ритм-гитаристом, младший Уэй с иронией отметил для себя, что, вероятно, их жизни теперь спаяны навсегда. И что выбросить из своей жизни – хоть каждого второго, Фрэнка же – невозможно. А то, что предпочтения резко всколыхнулись в противоположную сторону: фигуристые женщины и даже жёны, прилизанная элегантность, лоск и вычурность, остроумие и острословие, вино и возбуждение, не находящее развязки, – признаки ничего иного, как золотой поры зрелости. Негатив того, что было когда-то, в самом начале жизни. *** Около 22:00 Улица 7. Проходя мимо дома музыкальных инструментов, поистине роскошной обители музыки, они всё так же держатся под руки. Из разговора выцвело маленькое приключение в ресторане, оно исчерпало юмор. В силу входит вторая часть совместного спектакля – взаимные колкости. - … и это говорит убеждённый панк! Фрэнкинштэйн, дружище, да ты продался Эпифону за… за сколько там тебя сняли для его рекламы? - За столько же, за сколько ты рекламируешь Фэндер Сквайер. Это вместо «ты неплохо делаешь музыкальную карьеру, мой друг». Или же сидя в испанском ресторане на улице 5, следующим пунктом. Вместо «да, друг, ты, вне сомнения, отменный музыкант»: - Мне кажется, Фрэнк, что твоя экспрессивность на сцене граничит даже с какой-то фальшью, неискренностью. - Майки, ну ты же знаешь, что ты ничего так смотришься на сцене в качестве мебели. Через пару мгновений Фрэнк перестегивает на манжетах Уэя запонки, а тот наконец решается наступить носком обуви ему на ногу. *** «Одному из них - около двадцати четырёх», - мысленно замечает Фрэнк. Дорога привела их с Майки в место, которое удивительным образом ещё ни разу не привлекало их внимания. Концентрированные сумерки на заднем дворе старого клуба в пространстве из трёх кирпичных стен. С заднего двора не видно вывески, но нетрудно предположить, что она давным-давно вылиняла. Вместе с тем как давным-давно закрылся клуб. Концентрированные сумерки бросают тень на глаза Фрэнка, и он может ядовито взглянуть на своего спутника, не опасаясь, что тот одарит его ответным взглядом. Майки едва ли не открыл рот; он изучает отнюдь не высокого красавца, на оценке которого остановился Фрэнк. Уэй смотрит на мальчика рядом с ним. Фрэнк знает: он видит в мальчике себя. Айеро напротив не находит ничего общего между собой и сильной, развитой фигурой у стены, поддерживающей за бёдра паренька, вызывающей восхищение своим великолепием. Он не был таким никогда, ни в пятнадцать, ни в двадцать четыре он не выглядел высоким и сильным и не чувствовал такого влечения к мужчине, которое позволило бы сношаться прямо на улице. Или взять инициативу решительно в свои руки и, вместо «я хочу тебя», сгрести за талию, прижать бёдрами и отвердевшим пахом к стене. Младшему парню - около восемнадцати на вид. Он отказывается разворачиваться к стене, а на вопросительный взгляд старшего просто бросается к его губам. Он целует горячо и неистово, по-юношески нетерпеливо и самозабвенно, разводит бёдра в свободных рваных джинсах в стороны. - Ты хочешь так? – на миг отрывается от него партнёр. Младший кивает и снова находит губами его губы. - А ты удержишься? - Я не знаю… - еле выдавливает из себя он и проводит руками по широкой татуированной спине. Расстёгнутый ремень уже давно болтается на уровне коленок в дырявых джинсах, и парень резко одёргивает вниз джинсы с бельём. Пятно света, проплывшее по стене от фары едущей невдалеке машины, освещает молодое лицо вплоть до коричневых родинок и ровных тёмных бровей. Вплоть до решительности, что очерчивает каждую острую линию лица. «Ладно бы ещё, если бы Майки не был таким трусом. Никогда нельзя понять, чего он хочет и хочет ли он или боится? Если я буду склонять его к близости, он будет отнекиваться – это точно. Но сам же, сам Майки стоит сейчас и едва, растроганный, не плачет, едва не подводит на меня глаза, в которых бы читалось: «Фрэнки, а я ведь так хотел. Почему у нас с тобой никогда не было?». … после небольшой возни и звуков раскрывающейся упаковки презервативов начинается что-то сродни настоящей магии. Так это видит Майки, так это оценивает Фрэнк. Мальчик уже оплёл ногами талию старшего парня и держался, привалившись плечами к стене, за его плечи. Одной рукой парень гладит младшего любовника по волосам, прикасается к гладким щекам и обещает, что всё будет хорошо; второй рукой он направляет мальчика, положив ладонь на его поясницу, к своему члену. Он говорит, что со временем им станет совсем неудобно в таком положении; младший преданно смотрит в глаза, уверяя безо всяких слов: он потерпит, потому что любит его. Когда их губы в последний раз льнут друг к другу перед ответственным моментом, Майки круто разворачивается, но Айеро успевает схватить его за подбородок и удержать на месте. Поцелуй на фоне чужих вздохов усердия и боли был разительно похож на ту подростковую алкогольную злость, побуждающую к драке. «Я всегда хотел набить тебе морду, когда ты меня игнорировал», - любил повторять Майки. «Я всегда хотел набить тебе морду, когда ты доставал меня», - не без подтекста отвечал Фрэнк. Локальная потасовка губ, зубов и языков заканчивается быстро: оба как один ощущают на себе взгляды. Видно, они создали шуму не меньше, чем парни, вызвавшие столь жадное любование: взгляды и мальчика, и парня постарше были прикованы к Айеро и Уэю. Неловкая пауза обрывается – Майки и Фрэнк спешат скрыться прочь. Неподалёку есть хорошее кафе и … *** На смену красным огням кафе пришли другие декорации, и снова улицы запутались под ногами, квартал за кварталом, всё меньше и меньше прохожих, но увеличился объём слов, извергаемых двумя. Коньяк? Обсуждениям и критике поддавалось всё: содержание витрин магазинов, обличие одиноких прохожих, последние новости из индустрии музыки, инструменты, записи, исполнители, и когда они закатились в самую даль путей, на неведомый науке отшиб, и Фрэнк схватил мобильник для вызова такси, дело дошло до истоков их дружбы. Таксисту тоже было странно наблюдать щеголей в пиджаках, ведущих неисчерпаемую для них тему хардкор-музыки. «Мой отец был блюзмэном», - хохочет он, поворачивая баранку. Потом разговор умирает, отпадает сам собой. Но кто его лишил жизни? Может, толки о Билли Холидей или запах паутины внутри стеклянных фонарей у дороги? Салон машины не смог принять широту разговора и задавил его собою? Или же тема исчерпалась, складно и банально? На пятой минуте молчания голос Майки разражается с задних сидений: - Остановите машину. Остановите машину здесь. Планомерно автомобиль жизни прикатывал их к дому Фрэнка, и тревога Майки ничуть не повергла его в удивление. Канонично. Майки сбросит с плеч его руку, скажет, что не может. Не может так жить, что знает, чем закончится ночной визит, что он женатый человек и не должен уступать слабостям. В конце концов он выдаст, что ненавидит Фрэнка за такие прогулки, что омерзителен сам факт того, как они позволяют себе развлекаться, и… и… и… Айеро непоколебим. Его не интересует масса слов от трясущегося друга, его интересует глубинный посыл тирады: «Фрэнк, ты для меня не просто развлечение, способ забыться. С тобой – нечто серьёзное, и это моя самая страшная тайна». У Фрэнка один аргумент, перекрывающий мощной ладонью всхлипывания, сотрясание мелкой дрожью, удушье: - Не забывай, Майки, что это твоя идея. Все эти переодевания, прогулки. Ты хочешь быть со мной, только не знаешь, как… - Нет, Фрэнк, нет! - Да, Майк, да! Вполне резонно, что если я не понимаю твоих душевных волнений, то я хочу секса. Но знаешь, в чём особенность классики? – он наклоняется к сидящему на обочине и зачем-то закатывает рукава пиджака и рубашки. - Главное её условие – наличие костюма. А кто сказал, что под ним не могут находиться татуировки? С побеждённым видом Майки залезает обратно в машину. Побеждённые обычно многословнее тщеславных победителей. История битвы из их уст, не облитых бронёй золота, - животрепещущая… *** POV Mikey Фонари перемигиваются красными точками. Воздух колышет тонкая вибрация. Неба нет. Асфальта под ногами нет. Мы на маленьком островке вместе с тобой и кузовом машины, а остальное меркнет. Проваливается, рассеивается. Ясно ощущаю лишь одно – растущий огонь. Площадь, где-то с конца её, прорезают гитарные трели и аккорды. Я крепну внутри. Тебе крепнуть некуда. Фолковая песня о страсти. Отчаянный голос. - А может, надо,…, - да, это ты, и странно, и неожиданно, что ты позволяешь себе говорить. Ветер разгуливает не только над головами, но и, кажется, наши колени соприкасаются с его лёгкой рукой. Он тёплый и сухой, немного пьяный и испещренный музыкой невидимой нам гитары. Ткань твоей рубашки тёплая и сухая – я прикасаюсь, опираясь боком о кузов, почти лежу. Ты стоишь, глаза немного пьяные, испещренные музыкой, которую денно и нощно источаешь ты сам. И она гораздо тягучее, желаннее, надрывнее, чем фолковый блюз о неразделённой страсти. Ты гладишь коленом моё бедро. - И что с того, что ты так делаешь? – спрашиваю. Пространство вокруг нас опустело, будто люди уклоняются заведомо; водителя, давай признаемся, мы тем более потеряли из виду. - А как ты считаешь? – глаза наливаются виски, становятся магнетичнее. Ноты – выше, я прав? Огонь поднялся до горла и щекочет его языком. Огонь вылизывает меня внизу, даёт телу большую крепость и невиданную упругость, - ты только тронь, и я, я же как струна, я… - Думаю, что… Секундный взгляд. Я хочу этого. …Сухие губы и влажные не разлепить. Нас не разъединить, хотя мы и не удушаем друг друга в объятьях. Сила желания – я и не думал, что она окажется такой мощной. Жёстко всасывая мою нижнюю губу, ты нежно водишь рукой по ягодицам. Невесомо, даже бережно отмечая твои щёки, я до боли прижимаю к дверце твои бёдра собственными. Я чувствую, как изнывают губы, невообразимая пытка – целоваться с тем человеком, с которым хочешь. Прекрасная пытка. Изнывает внутри, снаружи, внизу моего живота. Я чувствую твой пах. Он охвачен не меньшим желанием, чем мой, да, и это совершенно мимолётное трение – мозг пытается контролировать губы, на уровне бёдер он отключается. Тела сами понимают, что нам с тобой нужно, и это понимание рождает чудовищно сильные импульсы, от которых выгибается, скручивается позвоночник. После затихания звуки набирают крещендо. Ветер (или пальцы) цепляют нижние струны. Всё? То есть… - Всё? – из фонарного ореола - улыбка-осколок и белая полоска сигареты. – Я спрашиваю, парни, вы надумали ехать, или я сейчас докуриваю и ухожу? Пока Фрэнк утвердительно кивает водителю, что я могу ещё сделать - я падаю ему на грудь. Музыка, уже без сопровождения голоса, падает на асфальт вдалеке площади, и этот её глухой стук, стон… Что-то оборвалось, треснуло, лопнуло без крови и воды. Я хотел, чтобы мои губы задержались на губах Фрэнка более минуты, нет, не с пятнадцати. По-настоящему – с тех пор, с которых понял: мы не просто играем полжизни в группе, он -неотъемлемая часть моего существования, и на неё я имею право, на него я имею право. - Что, свершилось? – насмешливый Фрэнк, с высоты своего венериного роста. Он не ожидает ни слов вроде: - Поехали. Да, Фрэнк, мы едем к тебе домой. Ни того, что я кусаю его в шею, когда мимо нас проходит водитель. Мудрый отец, водитель такси и бог, хотя нет, такой милосердной улыбки нет, видать, даже у него. А то, что нас увидели, заставляет Фрэнка задавить в себе вздох наслаждения. И дёрнуть бёдрами. - Смелый Майки, - принимая ещё один укус. – Теперь, думаю, прощай, французский квартал, и костюмы, и весь этот мусор… - И шлюхи, и мальчики, и закоулки… - И пятнадцатилетний ты. И пятнадцатилетний я. Прощай. Водитель, низменно-терпеливый бог, общается с фонарями посредством пальцев, барабанящих по панели. Фонари угасают. Музыки и вовсе нет, пыл песни иссяк, но в том, как ладонь Фрэнка находит мою, читается больше нежности, чем когда бы то ни было. Когда мне было пятнадцать, я был настолько чист, что мне бы с головой хватило просто подержать Фрэнка за руку. Но не по-братски, а с переплетёнными пальцами. И сейчас, когда мне тридцать, я настолько сознателен, что не нахожу надобности спросить: «Можно дотронуться до твоей руки?». Мы откидываемся на сидениях, я накрываю ладонь Фрэнка своей. Он, хотя и не смотрит на меня, улыбается низменной всезнающей улыбкой. И водитель, в поднебесье переднего сидения, казалось бы, не переставал светиться добродушным солнцем над мраком салона. И сквозь окна жизнеутверждающе солнечные лучи вливаются в салон, … а машина трогается с места. Вечером не светит солнце? Просто сегодня особенный вечер – сделай его таким, скажи всего лишь два слова: «Я. Хочу».