Миллион вселенных

Иногда на пути к истинной любви встречаются избитые дороги и вечности, склеенные между собой толстым слоем дешевого клея. Иногда, если ты везучий, дороги чисты и прибраны, а вдоль них, в кистях ухоженных весенних яблонь, распускаются целые вселенные. Глупо отрицать или даже пытаться разломить систему: все стремятся ко второй дороге. Все готовы втоптать любого в плесень собственного существования, но никогда не испортить себя пылью и грязью сложного пути. Судьба, взращенная как дитё голубых кровей, была благосклонной только к неподдельному чувству привязанности – редкому и, порой, недозволенно призрачному, будто выкрашенному небом и махровыми облаками. Ей не было дела до дорог. Но даже она, эта судьба, как ни старайся, никогда не сможет разделить две неотъемлемые части одного целого, двух неподдельно любящих друг друга людей, хранящих на двоих одно сердце. Эмма Свон, от рождения награжденная даром веры и глубинной надежды, что цветет внутри нее, всегда искала свой эндшпиль там, откуда тяжелее всего выбраться. Где она только не была: и в непроходимой пустыне, где песок – дикий выточенный камень, щебнем рассыпавшийся по воздуху; и в глухом лесу, где эхо и не эхо вовсе, а заблудшие в поисках бесконечности души; и даже в море, глухом и стылом, синими слезами растекшемся в поисках своего дома. Эмма нигде так и не смогла найти того, что действительно искала. Серыми безликими вечерами она сидела в своей комнате и плакала, горько и горячо, обжигая румяные щеки и тонкую алебастровую шею слезами, настоящими озерами раскаленного отчаяния. И никогда, сколько бы она не выбиралась из безнадежных мест, Эмме это не помогало, не делало сильнее или выносливее или хоть немного терпеливее. Ее дорога по накатанной становилась все круче и опаснее на поворотах, и надежда, эта глупая надежда, она загнивала внутри нее мерзкими садовыми цветами. Чай в чашке точно целое море бился о стенки в агонии, а Эмма глядела на это и видела только лужу, грязным месивом и гнилью выбивающуюся за рамки собственного ограничения. Чай истлевал остатками последнего тепла, а Эмма, собирая слезы со щек и пряча их далеко, в глубокий дырявый карман, улыбалась, узнавая в месиве себя, тлеющую последней мягкостью и уже совсем не помещающуюся в рамки. Конечно, у нее есть миллион вселенных. И у него, фантомного принца ее девичьей мечты, тоже. И, конечно, встречи их всегда бывали и будут разными, она уверена в этой непреложной истине точно так же, как уверена в том, что сердце у нее в груди еще не целое. День был солнечным и ясным, Эмма только недавно оставила последние поиски своего невидимого незнакомца и в саду, прячась в тени ограды из роз, она пересчитывала дикие бутоны, распускающиеся у нее в ладонях неистовым червонным пламенем. - Миледи? Этот кружевной узор их встречи не мог быть прекраснее, если только не сплетался до этого еще тысячу раз. Сладкая нега голоса забилась ей в уши, точно выбеленная мечта или возможность построить что-то по-настоящему прочное. Его образ застрял у нее поперек горла, расползаясь по сознанию мраморной крошкой, а пальцы подрагивали от необузданного желания перечертить каждый его изгиб точно по кривой прямой. Ее будто отлили из желания, времени и ожидания их встречи; никогда в своей жизни она не могла подумать, что все случится именно так. Но Эмме, вообще-то, все равно, как жизнь склеила их дороги. Когда она повернулась, чтобы увидеть то, что так долго искала, Эмма уронила любые слова и мысли. Он был точно таким же ирреально-ненастоящим, каким виделся ей яркой вспышкой во сне. - Принцесса Эмма! – воскликнул садовник, кланяясь ей в ноги. – Я… простите, мне не дозволено вести себя подобным образом, но честное слово, я подумал, что вы… - Ворую розы? Эмма улыбнулась так ярко и солнечно, что у нее заскрипели разгоряченные щеки. Не могло случиться так, что чья-то красота могла заполнить ее до краев, разливаясь целыми океанами очарования. - Скорее, мою веру, принцесса, - ответил он совсем скромно, отступая на шаг, словно стоять здесь, рядом с ней – уже больно, как трогать обжигающее солнце. - Веру во что? Когда их глаза встречаются, это почти как взрывы планет, сапфировых звезд и заледенелых чувств. Это все равно, что впервые загнать в себя воздух не насильно, но так, как правильно, - полной грудью и задыхаясь от переполненности. Все равно, что впервые почувствовать себя живым. - Что все дороги сломаны. И их улыбки горят благозвучной привязанностью друг к другу. * Было бы глупо, случись это только так. В следующий раз они встречаются примерно на полпути от «я все еще верю» к «я никогда не найду себя». Но феерия от этого ничуть не блекнет, а все еще переливается своим, особенным цветом – переплетением ажурных чувств понимания и твердой убежденности. Эмме порой не хватает твердокаменной уверенности, не то что времени, но она любит танцевать и любит отдавать этому всю себя и даже редкие заначки сил. Она любит те бархатные изгибы тела, когда летишь в очередном прыжке или чувствуешь, будто вот-вот сломаешь что-то в себе, но ломаешь только зал, раскалываешь по частям и выуживаешь из него аплодисменты, искренние и громкие, которые стучат набатом в глухой темной коробке-зале. Эмма от этого еще совсем далеко. Их новый пианист обворожительно хорош, когда смотрит на нее, прокалывая искристой лазурью утонченное тело. И она не может сдержать этого в себе – всё ее вдохновение вырывается из груди вольной птицей, и Эмма танцует, танцует и танцует, как будто дышит в последний раз, как будто этот хриплый вдох, вибрирующий по стенкам горла, дает ей надежду. Он играет свою симфонию, Эмма – последний акт безнадеги и ожидания, когда сможет, наконец, открыть ящик с чувствами и вынуть из него хотя бы часть. У нее болят ноги, потому что сила, с которой она отталкивается от пола, она невероятная, но Эмма просто не может остановиться. Не может остановиться, потому что если сделает это, то останется совсем дырявой от чужого взгляда. Когда звучит последний выстрел музыки, когда пальцы пианиста собирают под ногти гулкую тишину, стучат по клавишам и отпускают ее на свободу снова, но вместе с оглушительной нотой, Эмма падает на пол в финальном движении умирающего лебедя и зал, этот тихий зверь, громыхает звучными хлопками ладоней. Они нашли друг друга в смерти птицы и с головой потонув в аплодисментах. * В следующий раз это быстро и больше похоже на вспышку больного сознания. Они не видят друг друга, но знают, что одинаково идеальны в своей непохожести и ребристых краях, которые совершенно точно должны сойтись при соединении. У Эммы обручальное кольцо на пальце, в корзинке – продукты, а за спиной почти-уже-муж и пару вагонов на прицепе с пылью неизвестности. Это такой же день, как тысяча и один до него, как десятки таких же супермаркетов и сотни городов, в которых живут похожие Эмма и ее мутные лабиринты разочарования, поросшие черными ивовыми листьями. Ряды с продуктами ровные, заполненные всем, чем нужно, кроме самого необходимого: новых сердец они, к сожалению, не продают. Среди полок можно найти прочные капроновые нити или, может быть, достаточно толстые иголки, чтобы получилось проткнуть себя и зашить, но ей этого пока не нужно. Может быть, стоит поискать потраченное зря время, но какая уже разница. Эмма протягивает руку за молоком и, боже, нет в этой жизни ничего банальнее. Их пальцы сталкиваются, словно намагниченные, а потом руки дрожат, будто от удара током. Эмма неловко извиняется, смущенная глупым чувством внезапной правильности (ну как же не вовремя!). - Простите, - произносят они одновременно, но Эмма в жизни так безбожно не врала. Ей совсем не жаль. Она могла бы только и родиться для того, чтобы случайно соединять их пальцы, подбирая молоко или нити или сердце или что угодно, лишь бы он был рядом. - Киллиан, - от его улыбки будто лицо ломается – Эмма не уверена точно, чье именно. Ее перекашивает и выворачивает, захлестывает неопределенной вечностью и еще миллионами вселенных до этого. Ее даже сносит с ног, так чиста и сильна эта сила их встречи. Они понимающе друг другу улыбаются, замечая кольца на безымянных пальцах, переливающиеся хрустальными слезами. - Эмма. Возможно, когда-нибудь, она смогла бы быть честной и справедливой, а еще воспитанной и вежливой, точно как учила ее мать, но сегодня совсем не выглядит как правильный для этого день. Эмма мертвяще-вредная и, может быть, выросла не по тем правилам, но когда их руки случайно соприкасаются снова, то она видит, как это молоко лежит в их общей корзине, и нет больше никаких колец и неправильных ощущений. Она – воровка. И никогда до этого ей не доставляло такого удовольствия воровать чужие, уже занятые сердца. * Само собой, это могло произойти и по-другому… День был сырым и пасмурным, совсем не как те майские, которые еще вчера добродушно обхватывали их лица и целовали в щеки теплом. В лужах отражается стылое невидимое солнце и грязный морок, по голове бьет холодный нещадный дождь, протыкает одежду, забирается под кожу и остывает там не по-летнему мерзким днем. Эмма, оттряхивая себя от последних капель дождя, с радостью подхватывает подбегающего к ней Генри и пустота в ней убирается словно по взмаху чужой руки. Он счастливо накидывается на нее, обнимая и прижимаясь горячей щекой к влажной шее, и ей вдруг думается, что он единственный на свете, маленький и любимый, кому все равно и на мокрую кожу, и на ледяные руки, и на непутевую мать, которая иногда совсем не выглядит так, будто готова любить его бесконечно долго. Но она, правда, готова. Пока нью-йоркские дома не остынут и не останутся от них только пропитавшиеся потухшим дождем картонки, пока сможет держать дрожащими руками рот и нос, задерживая воздух внутри, пока будет получаться выглядеть той, кто ему нужен. - Мама! Я так скучал! Правда-правда, - Генри хватается за ее плечи своими крохотными ручками, в которых еще совсем мало силы, но так много энергии, перекачивающейся к ней, бегущей по венам, мешающейся с кровью, качающей сердце. Его детская невинность почти раскалывает ее пополам. – Ты мне веришь? - Конечно. Да. Конечно, я тебе верю, - Эмма непонимающе качает головой: ну разве может быть иначе? - И ты ведь знаешь, что я люблю тебя? - Знаю. Да, я знаю, Генри, - она по-матерински нежно гладит его нежную кожу щеки, убирает волосы со лба и целует в нос, пока он морщится и недовольно мычит. – Я тоже тебя люблю. - Тогда ты не будешь злиться, если я скажу тебе, что мистер Джонс хочет с тобой поговорить? – он выглядит таким невинно-обворожительным, что Эмма не сразу понимает, почему он спрашивает ее о подобных вещах. - Мистер Джонс? – только глупо переспрашивает Эмма, поднимаясь с колен. - Мисс Свон? Это не похоже на любовь с первого взгляда или даже банальное узнавание через века и свинцовую паутину, скорее только интерес и подробное разглядывание сквозь многоцветную призму с осколками от имеющегося опыта. Эмме хватает и этого. Она дробит мистера Джонса по частям, выхватывая и захватывая все особенно выпирающие мраморные изломы волевого лица, тело, пылающее силой и мужской страстью, а еще немного его горячей волны, исходящей будоражащей энергией. Они даже не замечают, когда это становится слишком личным; ленивые взгляды горят страстным пламенем, а в кончиках пальцев собирается покорная ласка. Эмма знает, что не только внутри нее это клокочет пугающей силой – Киллиан повязан ею так же. - Я думаю, нам стоит пройти в кабинет. Дверь здесь, - серьезно поясняет он, а длинными картинными пальцами неопределенно указывает в сторону. Возможно, думает Эмма, совсем скоро для них откроется не только дверь кабинета. - Конечно. * В этот день Эмма чувствует себя особенно неуютно. Беспокойство мечется и разливается в кончиках пальцев, а в голове лишь одна беспорядочная какофония звуков и безнадежных отголосков. Она мечется из стороны в сторону, не способная уснуть, и противится мерзкой сторибрукской погоде – ей богу, в воздухе будто раскалили и расплавили удушающую жару, которая беспощадно давит всем своим весом на голову. Эмма поднимается на ноги и долго-долго идет по бесконечному коридору темноты и эха, где каждый шаг – как набатом, бьет и не щадит чуткого слуха, вязкой жижей забиваясь в уши. Она заглядывает в комнату Генри: мало ли что случилось. После всех событий в Неверлэнде, когда она, опустошенная и, кажется, не способная чувствовать ничего, кроме почти панического беспокойства, вернулась домой, Эмма начала бояться даже оставлять его одного в темноте – а вдруг и она диким зверем захватит и отнимет его у нее снова? Чаще всего Эмма просто старается забыть. Ей, конечно, нравится чувствовать силу и ледяное спокойствие, но как хорошо, что никто не знает ее в моменты одинокого отчаяния. Она заставляет себя закрыть дверь комнаты и, нарушая гармонию тихого спокойствия, спускается вниз по деревянным ступеням. Здесь тише и прохладнее, мнимый интимный покой выбивает из ее головы мысли резко и чуть не болезненно, а затем она накидывает на плечи толстовку и на босу ногу натягивает первые попавшиеся кроссовки. Эмма даже не смотрится в зеркало: все равно знает, что выглядит отвратительно. Ее пижамные штаны волокутся за ней с тихим шелестом по коридору, а из-за усталости ноги кажутся такими большими, что едва переставляются, но она все равно упорно хочет выйти на улицу, чтобы выдохнуть собравшийся в горле смрад и грузное чувство незавершенности. На улице, как и ожидалось, ничего особенного. Беспросветно синее небо в мириадах и беспорядочных линиях серебряных звезд, улицы кажутся обреченно вымершими, а света нигде нет и в помине – оно и не удивительно, время на городских часах со своими массивными стрелками едва перевалило за четверть четвертого. Но самое главное, что когда Эмма выдыхает, то ей ничуть не становится лучше. Она дышит почти до головокружения и расплывающихся кругов перед глазами, но все без толку. Забирается непослушными пальцами в спутанные пряди волос, надолго закрывает глаза, а перед ней ничего, только выпотрошенная задом наперед реальность, обведенная черным цветом. Эмма затравлено глядит прямо перед собой и не может понять: где она допустила ошибку? Где ее шаг оказался лишним, какая из дорог не досчиталась, не дождалась ее появления? Не может быть, что она сделала что-то не так, это ведь совсем не то, что ей присуще – новая жизнь научила ее пользоваться всем тем, что она имеет разумно, и ошибке в этих планах совсем не было места, даже случайно пропущенные строки и те были заняты. - Дамам не положено гулять в столь поздний час, лапочка, - насмешливо и нараспев произносит Киллиан. Эмма так и отмирает – в страхе отшатывается назад и чуть не запинается о ровно постеленную простыню асфальта под ногами. Сердце бешено и гулко стучит по ребрам, что кажется, будто те вот-вот сотрутся в крошку, а сон, если и был, то от такого испуга не придет к ней еще очень и очень долго. Она недовольно поджимает губы, когда чувствует прикосновение его ладони к своему локтю – то он пытался ее удержать на месте – и как ей положено в неловких ситуациях вздергивает гордо подбородок. Кто бы только знал, как просится пролиться через края в эти моменты усталость и совсем неуместное, угловатое желание просто неловко покраснеть, или потереть шею, или шаркнуть ногой по полу – боже, да что угодно, лишь бы перестать быть собой! Эмма щурит глаза в неверии: он снова пахнет ромом, но еще больше – морем, хотя точно знает, что с ним (морем) он не встречался уже несколько дней. У Киллиана новая и непривычная глазу одежда, вместо черной кожи волнами накатывающая меланхолия и вообще он в последнее время совсем расклеился. Они не виделись, но Мэри говорила ей, будто тот совсем ничего не делает, только носит из библиотеки стопки книг в свою комнату или – что еще чаще – уже наполовину пустую бутылку с ромом. Эмма не то чтобы за ним следила, но Мэри она так и не признается, что уже это знает. Не говорит даже того, что иногда он завтракает у бабушки, выпивая кружку крепкого кофе (без сахара, само собой) и оставляя нетронутую тарелку с блинами или омлетом. Да и какая там Мэри – она бы даже себе в этом не призналась! Киллиан убирает руку и влажными ладонями проводит по грубой ткани джинс. Он, конечно, выглядит удивительно безупречно. Уставший или нет, Киллиан умудряется быть кощунственно прекрасным и завораживающим, что Эмма про себя тихо ругается и ворчит: почему именно он, а не кто-то другой? В людской одежде он смотрится не таким, как все. Не хорошо и не плохо – просто по-другому; приятнее в своих резких углах, чуть мягче в очертаниях и чувствуется по-волшебному тепло в душе с какой-то новой иноземной манерой общения и повадками. Эмма переступает с ноги на ногу и краснеет под его взглядом. Она, кажется, стала какой-то особенной – то видно в глазах Киллиана. Где-то на илистом дне его зрачка отражается совсем другая реальность, целый миллион вселенных, неизведанные ситуации и нити, столько нитей, что тем уже совсем не хватает места. Эмма запоздало понимает: она перестает быть собой. Ей так не хочется себя одергивать, но в голове тревожно звучит напоминание о том, что Джонс банально пьян. Уровень рома в его крови равняется целым несоизмеримым планетам в аспидной темноте, а косая улыбка – всего лишь поломанная версия того, как теперь проходит ее жизнь. - Что ты здесь вообще делаешь? – с напускной злобой спрашивает Эмма. Ей вдруг холодно и не надышаться, вокруг будто тяжелый занавес повис – не дотронуться ни до чего, но удивительно: легче становится почти моментально. - Я думал, - сдержано отвечает он, хотя во всей его манере разговора навсегда останется что-то, пропитанное ромом и неверием и безнадежной уверенностью, чего никуда не деть. – Очевидно, так же как и ты. - Ну, мне не спалось, - Эмма запахивает на себе кофту плотнее, хотя дальше уже некуда; уха почти касаются звуки рвущихся по шву ниток, - и я вышла подышать. - Само собой, - кивает Киллиан, выдыхая ром и сухой смешок прямо ей в лицо. Оправленные пары не трогают ее кожи, но все равно болезненно жалят и вспарывают что-то внутри; Эмма чувствует, как отчаянной птицей бьется в ней сумасшедшее сердце. Они смотрят друг на друга, не уверенные, что теперь делать и Киллиан неожиданно походит чуть ближе, чтобы взять Эмму за руку. Холодные пальцы мягко касаются ее ладони, а затем он смотрит ей прямо в глаза, напористо и с долей безутешного любопытства, едва заметно улыбаясь. - Не показалось, - констатирует он. Эмма, увлеченная разглядыванием красной каймы вокруг его воспаленных глаз, не сразу понимает, что он уходит. - Не показалось что? – хмурясь, бросает она вдогонку. Киллиан поворачивается, достигнутый словами в спину, и улыбается ей как кто-то другой, из одного из бесконечных отрывочных снов, что запечатлелся в части ее перманентной памяти. Эмма почти уверена, что помнит его. - Миллион вселенных, конечно, лапочка. * И если бы она только была уверена, что проживет еще с десяток точно таких же, ярких и волшебных, то, честное слово, Эмма ждала бы каждую новую жизнь с нескончаемым предвкушением.