Den Galgentanz.

Этот случай имел место быть одним тёмным январским вечером; было около девяти часов вечера, некоторые из гостей уже успели подняться со своих мест, откланяться, заявить, что всё было очень мило и направиться в прихожую одеваться. Из-за стен доносились приглушённые голоса, кто-то очень тонким голосом сетовал на то, что в коридорах излишне темно и спускаться по лестнице будет опасно, поэтому следовало бы подозвать служанку с лампой. Георг дремал в своей комнате, сползши своей нескладной длинной фигурой в глубины кресла и закинув ноги на стол. Поначалу ему казалось, что он поступил вопиюще невежливо по отношению к гостям, выпив всего пару рюмок бенедиктина и, даже не притронувшись к выпечке и разговору, ушёл к себе отдыхать. Подобные сборища его утомляли сильнее, чем порой самая изнуряющая бумажная работа, но он ничего не мог бы поделать со своей слабостью, так как не имел над ней никакой власти. Теперь он себя чувствовал даже защищённым от этой слабости, ведь за всем этим нагромождением стеллажей, уходящих под потолок, словно шпили готических башен, ему ничего не грозило. Однако полностью предаться забытию что-то мешало. Голоса давно уже стихли, но звуки всё ещё ютились в комнате, по большей части витая под потолком и оседая пылью ему на виски. Сил стряхнуть с себя это присутствие у него не имелось, поэтому смиренно приняв на себя почётную обязанность быть в центре всех этих звуков, Георг даже не пошевелился - весь его вид выдавал человека спящего крепким нерушимым сном. Но всё равно что-то да шло не так. - Георг, - высокие, под потолок двери отворились и в них вошла его мать. Даже не открывая глаз он видел её уставшее белое лицо, сжатые пальцы у кромки платья, где нарядный верх переходит в волнистую юбку, видел её широкие чёрные от полумрака комнаты зрачки. - Георг, ты спишь? - Да, я сплю, - не открывая рта ответил он, даже не поражаясь тому, как это ему удалось. - Тогда я погашу свечи. Так и не повернув головы, он проследил, как фигура матери сначала сместилась влево, огибая дубовый стол и впрямь задувая свечи одну за другой. Потом она взяла его тетради, обёрнутые в твёрдую кожаную обложку, прижала к себе и собралась уходить. - Это личное, - он всё ещё сидел неподвижно, и вся тяжесть сна давила ему на плечи. - Если ты примешься читать их вслух всем нашим гостям, попеременно давая прочесть что-то отцу, потому что он непременно захочет это сделать, я порву с вами всяческие отношения, причём навсегда. - Будь покоен, я всего лишь хотела их сжечь, в комнате у слуг всё время бывает холодно, а дров не хватает на всех. - Ах, тогда всё в порядке. После ему и вовсе стало невмоготу, желание подняться и зашагать по комнате стало почти нестерпимым, но как и в преддверии сна ему что-то мешало, от чего пришлось даже слегка подустать и разочароваться. Сегодня был удивительно погожий день, поэтому выйти на улицу стало бы для него почти что делом чести. Но если он бы сейчас встал и своевольно вышел в окно, по одному ему известному пути направился за город, а после и вовсе заночевал где-нибудь в поле или под старым деревом, то получилось бы нехорошее недоразумение, ведь лгать ему приходилось нечасто. Обеспокоенный этим своим состоянием, он всё же поднялся, размял руки и шею, хотя это несильно ему помогло. Из глубин комнаты на него смотрело широкое зеркало, настолько ладно вмурованное в стену, что если бы он не знал, что это зеркало, то непременно бы спутал его с золочёной аркой в другую комнату с окном, столом и креслом. Георгу казалось, что если он пойдёт через двери обратно к гостям, его вновь заставят со всеми играть в карты, шутить и смеяться, и поэтому в силу своей трусости он направился к зеркалу нетвёрдым шагом. Но не успел он толком к нему приблизиться, как оказался в долине. Дорожек там не было, поэтому пришлось идти по высокой траве самому наугад. Колосья какого-то неприхотливого сора качал слабый ветер, а где-то неподалёку шумело море, но так громко, что ему чудилось море в его собственной голове. Он беззаботно пошёл дальше, но так как подобного рода ландшафт казался для его ног непреодолимым, то он превращал подземные корни в изворотливых змей, а подводные камни в медуз. Поскольку он в качестве пешехода относился настороженно к ядовитым созданиям, он решил, что дорога перед ним будет становиться более пологой и не такой путаной, роса перестанет холодить ноги, а после и вовсе отпугнёт всех кишащих по земле чудовищ. Преграды по его желанию сами собой исчезали, поскольку он предпочитал больше лаванду, нежели ромашки и маки, то он и шёл по полю полному лиловых цветов, их тяжкий запах полнил воздух и набивался ватой в лёгкие, а ветер стихал и превращался в вечер. Эта картина настолько его восхищала, что он, покачиваясь на мысках своих туфель и всматриваясь в бесконечное цветочное море, чувствовал себя крохотной птичкой, едва ли способной держаться неокрепшими лапками за толстые ветви деревьев. Чем бодрее он маршировал вдоль влажных от морского ветра растений, тем сильнее в нём крепла тревога за то, что он позабыл о восходе луны, которая наверняка сейчас на него была зла за эту задержку. Георг твёрдо знал о том, что почти всё за окном должно быть заметено снегом, а воздух звенеть от морозов, но лаванда об этом не знала. Её мягкий ковёр слишком уж беззаботно стелился повсюду, куда бы он ни посмотрел, поэтому не в силах сердиться на неё из-за её же неосведомлённости, он прилёг прямо посреди поля. Воздев руки к небу, он приложил все усилия, чтобы дотянуться ими до звёзд, так спокойно восходивших над его головой, как вообще им и свойственно. Но ему удалось лишь вытянуть несколько облаков, чтобы те не закрывали звёзды собой, и они умчались, гонимые ветром. И всё же он был так увлечён своим бесстыдным занятием, что проморгал восход луны - вот она с печалью в глазах светила ему уже не с такого высокого неба, а её холодный свет стелился на дне всё ещё шумящего в отдалении моря. Георг решил, что так не пойдёт, ноги сами подняли его от безмятежности и понесли вниз по угрожающе ускользавшей из-под ног дороги. Пейзаж вокруг становился таким же печальным и усталым, как и он сам, но возможности вновь прилечь на траву у него не было, поэтому он продолжил свой путь теперь уже менее бодро. Склон давался ему с трудом, приходилось очень сосредоточенно работать руками, чтобы не повредить почвы и не сорваться вниз, хотя судя по направлению он туда и вознамеривался попасть в конечном итоге. Надо было спешить. Звёзды уже принялись остывать, а луна захлёбывалась в небе, словно в бегущей воде. Огромным усилием воли и усердием своих не предназначенных для подобной работы рук он всё же сумел взобраться на склон. Отряхнувшись и пригладив всклокоченные волосы, как и полагалось человеку воспитанному, Георг недоумённо повертел головой и стал прикидывать, как же так вышло, что он оказался на кладбище. Не придя ни к чему вразумительному, он двинулся дальше уже по прихотливо изогнутым ручьям дорожек, скользя по ним с такой лёгкостью, будто бы у него не было ног или же он выучился непостижимым образом парить и идти одновременно. Всё же вода под его ногами застывала от холода. Раздался неприятственный слуху треск, ближайший для этого времени суток фонарь был в большом отдалении, поэтому Георг остался лежать в темноте. Теперь он мог разглядеть уже издали небольшой, но аккуратно сложенный могильный холмик. Он явно был свеженабросанным, а запах взрезанной почвы витал в скованном холодом воздухе. "Ну как же это так получается", - подумал он. "Я ведь так бережно к ней относился, а теперь на ней глубокая рана, и я не в силах ей больше помочь". Он попытался встать и тут же снова нелепо упал. - Гололёд, - сказал он и почувствовал острую боль в колене. Тем не менее, он был рад, что ни фонарь, ни холмик не могли бы его видеть в таком потешном для них положении. И поэтому, как оказалось, удобнее всего здесь будет остаться лежать до рассвета. Но всё же интерес к могильному холмику у него не пропал, поэтому Георг, преодолевая большое волнение, всё же поднялся и продолжил свой путь, ступая теперь до крайности осторожно во избежание повторной ошибки, да и не ступая вовсе. Этот объект так странно притягивал его к себе, почти соблазнял приблизиться и присесть отдохнуть, ведь боль в колене его до сих пор донимала. Временами он правда терял его из виду, в чём стыдливо себе признавался, его заслоняли огромные птичьи крылья, перья которых трепетали и шелестели на ветру. Из этого Георг сделал вывод, что ненароком потревожил кладбищенских галок и очень терпеливо перед ними за это извинился. Всё ещё устремляя свой острый до темноты взгляд вдаль, дабы разыскать им намеченную недавно цель, он вдруг заметил в точности такой же холмик уже подле себя. Обрадованный подобной находкой, Георг уж было чуть не всплеснул руками и не воскликнул во всеуслышание, чтобы все прознали о его триумфе, но воздержался, заметив в близком от него расстоянии двух работяг с лопатами. Они выглядели очень бодрыми и о чём-то меж собой перешёптывались. И тогда он решился к ним обратиться. - Позвольте, господа, разве рытьё могил в такое время не возбраняется нашим законом? - Не сердитесь, - ответил один из них, самый рослый и до черноты смуглым лицом. - Не сердитесь, добрый господин, на ваших покорных слуг. Для чего вам сердиться на то, что вас не затрагивает? Лучше присядьте и сыграйте с нами в одну занимательную игру. - Угу, - бросил Георг, но не присел, все потому, что из-за полученной им недавно травмы он не сумел бы согнуть ноги. - Но прежде всего я бы попросил вас мне помочь опуститься туда, где мне будет удобнее всего с вами сыграться. Он прыгнул в траву, но так как он спрыгивал со скользкой от злополучного гололёда дорожки, то вышло так, что он вновь оступился и упал прямиком перед свежей могилой на больное колено. - Ох, только не ушибитесь! - запоздало воскликнул второй из работяг, и когда Георг оглянулся, то заметил, что эти двое несут на весу меж собой могильный камень. И как только он взглянул в их сторону, они вогнали этот камень в землю, от чего та пошла мелкой дрожью и отдалась у него в затылке. Тут из-за ограды показался третий мужчина, в котором Георг тут же узнал проживавшего с ними художника. Тот похоже был настолько удивлён неожиданной встречей, что не обратил на своего господина никакого внимания, словно его личность и не стоила этого внимания вовсе. Художник был облачён в парадный наряд, и его жилет с перламутровыми пуговицами очень был угоден вкусу самого сидящего на земле. В руках у мужчины был простой и остро отточенный карандаш, а длинные рыжие волосы, красиво отделявшие его голову от мяса плечей и шеи, были собраны назад в подобии полукруга. На волосах слегка изогнуто значился тёмно-синий бархатный берет, а сам художник уже очерчивал в воздухе карандашом некие контуры, будто прикидывая свою грядущую вскоре работу. Обернувшись к Георгу, он на него вежливо глянул, но всё же не стал вдаваться в приветствия и беседы, а принялся за своё дело. Ему пришлось занять довольно неудобную позу, прежде чем начать выводить по камню слова. Встав возле холмика, отделявшего его от камня, он наклонился вперёд от того, что камень был не очень высок и скромен собой, левую руку ему и вовсе пришлось в него упереть, чтобы на неё облокотиться для пущего удобства. Видимо посредством какого-то тайного прикладного искусства ему удавалось простым карандашом выводить золотые буквы; они приятно просачивались почти под невесомым нажимом и горели огнём. Надписав всего два слова "здесь покоится", художник с некоторой озабоченностью во взгляде покосился на Георга, потом вновь отвернулся и предпринял попытку продолжить прерванное. Явно ждущий продолжения надписи Георг смотрит не на него, а больше на камень, чтобы не смущать творца, однако их взгляды всё же встречаются. Художник желает писать дальше, но явно не может, а от того всё ещё беззащитно поглядывает в сторону сидящего мужчины. В конечном итоге он заметил его смущение, причины которой ни один бы из них не в силах был назвать. Так тяжко теперь тянется время, покуда они обмениваются совершенно беспомощными взглядами, а нелепое недоразумение охватывает всё вокруг. Тут совершенно некстати зазвонил кладбищенский колокол, от чего художник подскочил и замахал на часовню руками, всеми силами стараясь этот звук прекратить. - Что же это, - сетовал он до тех пор, пока колокол не затих. - Мы с вами пребываем в глупом положении, надо бы его как-нибудь разрешить. Его собеседник кивнул в согласии и даже открыл рот, чтобы предложить свою помощь, но вот все звуки стихли, и у художника отпала нужда кого-то ещё замечать. Покорно приняв свою ненадобность, Георг попытался подняться на ноги, чтобы отойти в сторону и больше не мешаться никому в этом месте, но на него напала такая усталость, что показалось разумным задержаться на месте, пока она совсем не пройдёт. От безутешности своего положения и положения художника он начал плакать, громко всхлипывая в ладони и при этом аккуратно держа их перед собой. Художник терпеливо дождался, когда тот успокоится, даже похлопал его по плечу нежной рукой и вновь показательно принялся выводить буквы, поскольку не видел иного выхода. Первый же нанесённый им крошечный штрих стал для Георга облегчением, хотя и было видно, что художник наносил его, с трудом преодолевая внутреннее сопротивление, кажущееся со стороны и вовсе схожим с отвращением; не столь красив был и шрифт, выглядел довольно сносно, но уже не так нарядно, а в штрихе словно не доставало прежнего золота: штрих вытягивался, прочерчивая полукругом, становился блёклым и неуверенным, но было понятно, что это буква "G". Она была уже почти закончена, но тут художник яростно топнул ногой по могильному холмику, так, что земля пошла брызгами. - Что вы себе позволяете! - в возмущении воскликнул Георг, как-то совсем позабыв о том, что этот человек имел доброе сердце, раз предпринял попытку утешить его недавно рыдающего. Вспомнив, он тут же устыдился собственных слов и захотел осыпать его извинениями, но тут его слуха коснулся чей-то хохот и знакомый звонкий голос прервал всю его оживлённость. Неподалёку от свежевзрытой могилы, возле того фонаря, чьего присутствия он не так давно стеснялся, за столом сгрудившись восседали его мать и отец, а подле них на ногах стояли гости и смеялись так громко, что становилось стыдно. Вся их поза и увлечённость говорила о том, что они были заняты прочтением чего-то запретного, но от того и весёлого; подойдя к ним поближе, Георг рассмотрел, что это были его личные записи. Он тут же состроил гримасу, выражающую неверие и возмущение, но его отец только кивнул, подтверждая правдивость увиденного. - Как хорошо ты повеселил всех нас сегодня! Мы уж было стали отчаиваться, что нам нечем занять свой вечер, но тут пришла мать с твоими комедиями. Право, ты знаешь, как выставить себя на потеху! Гости вновь рассмеялись, однако отец оставался серьёзным, а мать была белее, чем прежде. - Милые родители, как же вы могли так со мной поступить! - в отчаянии воскликнул Георг, но не бросился отбирать у них оставшуюся непрочитанной часть тетрадей. Звон голосов мигом стих, оставив место для одного единственного голоса, и он явно был не его. - Я уже не первый год жду, когда же ты всё-таки явишься ко мне с этим вопросом. Ты так долго колебался, а теперь я вижу, что ты созрел. Сядь, Георг, ты слишком устал, и к тому же у тебя разболелось колено. Я видел, что ты упал, но не стал тебе помогать. Ты достаточно молод, чтобы помочь себе сам! Собравшиеся закивали в солидарном молчании к словам главы семейства, потому что знали, насколько тот прав. Его сын почувствовал себя ещё хуже, чем прежде. - Ах, значит ты меня поджидал! У тебя хватило коварства и храбрости, чтобы через слабость моей покорной матери дознаться до того, чем я занимаюсь? Безумный старик, ты всё это время ждал, как бы меня осрамить! И теперь я раздавлен, в глазах этих людей я больше не буду таким, каким казался им прежде. Что же мне делать? Отец поднялся с места, внимательно поглядел на него и с небрежной жалостью бросил: - Это, наверное, стоило сделать мне раньше. Теперь это вообще ни к чему, - он вновь опустился на кресло, и мать заботливым жестом поправила сползшую с его плечей шаль. - Итак, теперь же ты знаешь, что в мире существует ещё что-то помимо тебя, помимо твоих глупых игрушек и книжек. Но до сих самых пор ты смел думать лишь о себе, поэтому тебя ждёт справедливое наказание! Да, ты некогда был поистине невинным и чистым ребёнком, но знай, что в самом деле ты - дьявольское отродье. И поэтому я, как отец, приговариваю тебя к смерти через повешение! Георг почувствовал, что неведомая сила отшвырнула его обратно к могильному холмику, и вот он не боясь уже сделать ей больно, принялся рыть землю руками, а когда он закончил и поднял взгляд вверх, то ему было уже всё уготовлено: на фонарном столбе свисала аккуратно сплетённая петля, а к нему самому приставлена лестница, с какой обычно выходят садовники, чтобы собрать урожай с плодовых деревьев. Он вцепился в перекладины, словно голодный в пищу. Наскоро взобравшись по лестнице вверх с проворством гимнаста, он накинул себе на шею петлю. Он всё ещё удерживался на слабеющих руках, словно уверенность от приговора всё ещё не давала ему должного успокоения, но потом увидел замеревшего в ожидании возле камня беспомощного художника и почувствовал вину за то, что тот всё никак не может продолжить свою работу. - А ведь это и верно - все горести из-за меня! Этот несчастный человек тоже страдает по моей вине, ему заказали надписать камень, а я всё ещё жив. Милые, милые родители, знайте, что я вас очень любил! На этих словах он разжал пальцы, весь мир вокруг разом превратился в какой-то бесконечный поток; и Георг, опрокинутый на спину каким-то безболезненно-мягким дуновением, канул в недавно разрытую им же дыру. Но в то время как он посмел напоследок вытянуть голову, уже погружаясь в небытие, в ту непроглядную глубину, наверху до чудовищного изукрашенное его имя мчалось по камню. Восхищённый картиной всего им увиденного, Георг не проснулся. Поутру служанка поднялась к нему для воскресной уборки и раскрыла окно, чтобы проветрить комнату, в саду в отдалении уже играла музыка, но не очень-то это всё ему помогло.