Вначале было слово

Хагён был странным. С этим соглашались все, кто знал его хоть немного — одноклассники, учителя, соседи. Родители давно оставили попытки проникнуть во внутренний мир своего сына, молчаливо смирившись с тем, что их мальчик «особенный». Когда Хагён впервые услышал это слово, он не заплакал, не устроил истерику и не начал полосовать руки украденной бритвой. Просто шумно вздохнул и вытер с виска невидимую каплю пота. Он хорошо знал, что на самом деле означает кажущийся безобидным набор букв — «сумасшедший», «ненормальный», «псих». Все это ему часто кричали в спину, но ни одно оскорбление не задевало так сильно, как «особенный». Хагёну всегда нравилась честность — быть может, поэтому он предпочитал молчать, ведь в той или в иной степени ложь скрывалась в каждом слове, в каждой фразе. Он помнил, как в шестом или седьмом классе учительница посадила его за свой стол, велев остальным детям подойти поближе. Скорее всего, ей руководили добрые намерения — хотела ему помочь раскрыться, завести друзей, хотя бы просто начать общаться, но методы из университетского учебника по психологии плохо работали в реальной жизни. — Расскажи ребятам, что у тебя в голове. Может быть, тебя кто-то обидел? — допытывалась учительница, наклонившись над Хагёном так, что ее длинные волосы касались его щеки. — Ты же умный мальчик, ты же понимаешь, что мы не хотим тебе зла. Хагён не понимал. Он опустил глаза, уставился на свои ноги — шнурок на правой кроссовке развязался, а на левой испачкался носок. Кажется, из-за лужи по дороге в школу. Одноклассники тихо смотрели на него, словно на большое непонятное насекомое. Не обзывались, не толкались, всего лишь смотрели, но от их взглядов Хагёну захотелось убежать и спрятаться далеко-далеко. Точно так же, как в тот момент, когда он услышал, что папа назвал его «особенным». Хагёну очень хотелось стать нормальным, играть с другими мальчишками, обсуждать с ними компьютерные игры и футбольные матчи. Проблема была в том, что он не знал — как. Родители водили его к психологам, опасаясь, что в один прекрасный день проснутся и найдут своего ребенка, уткнувшимся носом в залитую кровью подушку. Те спрашивали его о детстве, о снах, о прочей ерунде, которая не имела ровным счетом никакого значения. Хагён был странным, потому что был странным. Никакого другого объяснения с его точки зрения не существовало. Его не насиловали, не били, его сестра-близнец не утонула в пруду, ему даже мрачные тени на потолке не мерещились — он всего лишь остро чувствовал каждое слово. Некоторые из них напоминали по вкусу мандарины или конфеты, некоторые — горькие лекарства, поэтому их совершенно не хотелось повторять. Например, «особенный» на языке ощущалось смесью сиропа от кашля и зубной пасты, ничего приятного. Молчать оказалось проще всего. Жаль, что ни родители, ни психологи этого не понимали, а Хагён не пытался им объяснить. Инстинктивно он чувствовал, что ничем хорошим такие попытки не закончатся, пусть уж лучше думают, что у него какая-то деталь в мозгах поломалась. К десяти годам Хагён открыл для себя математику: язык цифр был удивительно простым, логичным и, главное, безвкусным. С помощью формул получалось выразить далеко не все. Но ему хватало. В скором времени он освоил школьную программу на несколько курсов вперед, и, если бы не плохие оценки по гуманитарным предметам, где требовалось открывать рот, его бы единодушно признали гением. К сожалению, в голове большинства людей остались стереотипы, что гений должен быть первым во всем, а не только в алгебре с геометрией. Вероятнее всего, Хагён бы так и продолжил заниматься любимой математикой, со временем превратившись в необщительного карикатурного ученого из плохих книг и сериалов, но маму не оставляла в покое мысль, что ее сын слишком необщительный. Необщительный было не то чтобы преуменьшением проблемы, скорее, сведением ее к абсолютному нулю. Впрочем, о таких вещах мама Хагёна предпочитала не задумываться. Ее сын, пусть и странный, «особенный», все равно оставался для нее главным в жизни. Так часто бывает с мамами подобных детей, и они готовы сделать все, чтобы их малыши стали обычными, приспособились к жестокому и непростому окружающему миру. Мама совершила одновременно и самый глупый, и самый разумный шаг в такой ситуации — она отвела Хагёна на танцы. Поначалу отец настаивал на хапкидо или тэквондо, но для боевых искусств требовалась хоть капля злости, хоть крупица умения давать отпор. Для того, чтобы научиться танцевать, оказалось достаточно чувства ритма. Сначала Хагён отнесся к очередной идее родителей без энтузиазма. Маленький, пропахший пылью и потом зал, где проходили занятия, отвлекал его от учебников. Тренер часто повышал голос, а остальные дети пытались с ним разговаривать. Вот что пугало больше всего — они почему-то не сдавались, не отступались, как его одноклассники. Он спрашивали его про школу и про то, что он делал вечером, про сериалы и видеогры. Они действительно, без унизительных насмешек, интересовались его мнением. Такого Хагён не понимал. За двенадцать лет своей жизни он привык быть чем-то вроде призрака, мальчиком-который-всегда-молчит. Даже учителя махнули рукой на все попытки заставить его сказать что-то длиннее, чем «да» или «нет». Дети в танцевальном зале просто не принимали правила этой игры. Им хотелось поговорить с Хагёном, и они говорили. Конечно, не все из них оказались настолько непонятливыми. Большинство вели себя, как одноклассники или ребята по соседству. Но трое или четверо словно задались главной целью в жизни: научить Хагёна говорить. И, по правде говоря, у них это получалось гораздо лучше, чем у профессиональных психологов. Кроме того, были танцы. Плавные или рваные движения, музыка, шаги и связки, помогавшие рассказать свою историю лучше математических формул. Точнее, не то чтобы лучше, просто совсем по-другому. Мало кто понимает всю прелесть интегралов, зато многие могут оценить кажущийся поначалу незамысловатым хип-хоп. Наверное, если бы Хагён был старше, он бы сравнил свои первые уроки с занятиями в школе для глухонемых. Поначалу все страшно и непонятно, но вот из хаотичного движения пальцев начинают получаться слова, а затем и целые предложения. Точно так же вышло с первыми базовыми шагами. - Импровизация, — любил повторять их тренер, — это то, без чего нельзя обойтись в современных танцах, но для того, чтобы хорошо импровизировать, необходимо выучить азы. Порой это было скучно — бесконечно повторять одни и те же движения — порой Хагёну хотелось все бросить и вернуться в привычный мир безмолвия, но постепенно у него начало получаться. Получаться танцевать, получаться общаться с другими людьми. Учитель истории в первый раз откровенно растерялся, когда Хагён поднял руку на его занятии. Одноклассники громко зашумели, засмеялись. Кто-то даже достал мобильный телефон, чтобы сделать снимок. Для них это выглядело сродни чуду — и вот камень заговорил. Хагён изо всех сил старался не обращать на них внимания, пока путано рассказывал о японской оккупации. Это был, наверное, один из самых невнятных ответов в жизни учителя, но он не был идиотом, и поставил высшую оценку. Мотивация и поддержка — университетские уроки психологии не прошли даром. Потом Хагёна долго тошнило в туалете. Сухие спазмы скручивали его изнутри, пока он сплевывал тягучую, горькую слюну в унитаз. Ему казалось, что он больше никогда не избавится от тухлого привкуса слов «диктатура» и «политика сабель». Даже после того как он несколько раз почистил зубы — на щетке остались кровавые следы — привкус никуда не делся. Больше всего на свете Хагёну хотелось вернуться обратно и вновь замолчать. Но слова такая странная штука — однажды почувствовав свободу, они не желали оставаться внутри, не желали принимать форму математических формул или танцевальных связок. Хагён начал говорить. Первое время выходило отвратительно — мысли, такие четкие и связные в голове, при произнесении превращались во что-то невнятное. Его не понимали, над ним смеялись, даже отец, устав от его попыток рассказать о школьном дне, махнул рукой: «лучше бы ты продолжал молчать». Он часто мечтал о том же самом — вновь окунуться в тишину, не чувствовать странного, смешанного вкуса во рту. Это только в кухне фьюжн несочетаемые продукты могут казаться вкусными. В миксе мандаринов и тухлых яиц нет ничего хорошего, но и к нему рано или поздно привыкаешь. В конце концов, Хагён привык и почти перестал замечать ощущения от разных слов. Иногда он думал, может быть, так происходит со всеми людьми, просто они успевают забыть раньше, чем по-настоящему вырастут, что «сон» на языке чувствуется как банановое молоко, а «катастрофа» словно сгнившая рыба. Они забывают, поэтому говорят и говорят, принимая неприятную горечь за изжогу или последствия плохого пищеварения. Наверное, ведущим на разным телеканалах приходилось несладко в прямом, а не переносном значении. Впрочем, Хагён быстро отгонял от себя подобные мысли, от них становилось слишком грустно. Он ведь не собирался говорить день и ночь, — хотя порой со стороны казалось именно так — он планировал танцевать. Его тренер, уже третий по счету, утверждал, что у Хагёна впереди большое будущее. По крайней мере, во время танцев слова на какое-то время будто притихали, и можно было остаться наедине с собой и музыкой, растворяясь в шагах и переходах. «У тебя так хорошо получалось с математикой, — вздыхала мама, гладя ему костюм для очередного выступления. — Почему ты ее забросил?» «Это она забросила меня», — думал Хагён, но про себя. У него все же хватало мозгов, чтобы понять — как бы некоторые слова не просились на свободу, им лучше остаться непроизнесенными. В десять лет он не представлял, как можно легко общаться с другими людьми. В семнадцать он не знал, как можно не общаться. Путь от забитого молчаливого призрака до одного из самых популярных парней в школе оказался на удивление коротким, хотя Хагён не назвал бы его легким. Танцы, модная одежда, ненапряжная болтовня — смешать, взболтать, выпить залпом. Главное, не подавиться в процессе. Хагён до сих пор иногда застывал перед зеркалом, не в силах поверить, что там отражается он сам, а не какой-нибудь брат-близнец с другой планеты. «Меня подменили или захватили пришельцы — вот в чем дело», — это был самый легкий ответ на вопрос, что же случилось, почему он так изменился. Дело в том, что Хагён сам сомневался, шутил ли он, в очередной раз произнося эту фразу. Быть может, вкус слов, молчание, а потом непреодолимое желание поговорить — всего лишь происки инопланетян? Сидят себе там на Марсе или какой-нибудь Альфа Центавре и потирают синие щупальца, наблюдая за Хагёном в монитор. «Беги, кролик, беги». Впрочем, он просто старался не думать об этом, слишком легко было сочинить себе теорию заговора и все же соскользнуть в ту пропасть, что отделяла безумие от нормальности. Там Хагён уже был, и ему не понравилось. Он очень не хотел туда возвращаться. А потом в жизни Хагёна возник Рави, вытеснив собой все размышления о пришельцах и прочей ерунде. «Возник» — слово со вкусом дыни и жареного мяса. Тут можно было подобрать другие синонимы — например, «Хагён познакомился с Рави». Но дело в том, что они не познакомились, не узнали постепенно друг друга, даже не «мы перебросились парой слов, и я понял, что он офигенный чувак». Все было, словно Хагён зашел в комнату, включил свет, а в углу уже сидел Рави со своей нотной тетрадкой, будто всегда принадлежал и этой комнате, и Хагёну. На самом деле Рави звали Вонщиком. но еще в детстве он настолько невзлюбил собственное имя. что придумал себе новое и с той поры отзывался только на него. Хагён не спорил, на вкус "Рави" ощущалось гораздо приятнее. Встретились они на танцах, куда Хагён продолжал ходить, только Рави учился на курс младше. Кажется, впервые они начали разговаривать во время подготовки к одному из совместных выступлений. Впрочем, может быть, раньше или позже. Такие вещи теперь не задерживались в памяти Хагёна, иначе бы памяти ему бы просто не хватило. Не то чтобы он был поклонником Шерлока Холмса с его теорией захламленного чердака, он Конан Дойля даже не читал, но интуитивно старался не зацикливаться на мелочах. Трава зеленая, небо голубое, Рави сегодня зайдет в гости — зачем, почему, как так вышло, по большому счету, не имело ровно никакого значения. Родители не обратили внимания, что у него появился новый друг. В двенадцать лет новый человек мог стать не просто событием, а поводом для праздника. В семнадцать Рави превратился в одного из многочисленных приятелей их сына, которые то появлялись, то исчезали. Вот только Рави не исчез ни через год, ни через два, он превратился в константу — как солнце, всходившее на горизонте или вкус слова «мечта» (тирамису со вкусом зеленого чая и шоколад). Хотя на самом деле Хагёну никогда не нравилось мечтать. В детстве он хотел стать «как все», и посмотрите, куда его это привело. Не сказать, чтобы результат получился плохим, правда, слишком много «но» осталось. Именно поэтому Хагён никогда не мечтал о Рави, ему бы даже в голову такое не пришло. Ведь никто не мечтает о своих отношениях с креслом или кухонным шкафом, не считая ту женщину, что вышла замуж за Эйфелеву башню. Об этом случае Рави вычитал в интернете и походя упомянул в своей манере, когда было непонятно — то ли он шутит, то ли всерьез. Он не мечтал, не думал, всего лишь общался. Точно так же как общался с людьми вокруг: вроде бы близко, но не впуская в душу. В душе у Хагёна хранились воспоминания о молчании в детстве и вкус слова «никогда» — пыль и пепел, перемешанные с яблочным соком. Совсем не тот набор, которым принято делиться с друзьями: первый поцелуй, первый глоток соджу, первая украдкой выкуренная сигарета. Хагёну все еще не очень нравилось быть «нормальным», но считаться «особенным» ему не нравилось еще больше — ситуация, в которой на поле выходят две команды и вопреки законам логики обе проигрывают. Об этом Рави знать не стоило. Об этом вообще никому не стоило знать, даже Хагёну. Они с Рави продолжали тренироваться вместе, несмотря на то, что учились на разных курсах и со стороны казались совершенно разными. Вот в чем фишка танцев — вы можете выбрать непохожие стили, главное, чтобы в итоге получилось гармонично. Если у вас есть общая база, можно импровизировать сколько угодно. Тренер все же оказался прав, не то чтобы Хагён не верил ему с самого начала. Они танцевали, болтали, шутили. А однажды проснулись утром в одной постели. Проснулись не в смысле «что-то мы вчера перебрали, братишка» и даже не в значении «ладно, автобусы уже не ходят, оставайся у меня ночевать». Таких ситуаций в жизни Хагёна было сколько угодно. Пальцев на руках и ногах не хватило бы, чтобы их пересчитать. Они проснулись без одежды, с липкой спермой, неприятно стянувшей кожу, в комнате, пропахшей потом и сексом. Кстати, слово «секс» на вкус кислое, словно леденец или зеленое яблоко, только еще кислее. Наутро Хагён страшно жалел, что не курит, лишь бы избавиться от этого привкуса. Больше он ни о чем не жалел. В параллельном мире люди воевали за права ЛГБТ, родители выгоняли детей из дома, кого-то выгоняли с работы или университета, призывали сжигать всех, у кого оказалась не та ориентация. В Корее на сайтах блокировали любую информацию с гомосексуальным контентом, чтобы подрастающее поколение случайно не развратилось, а корейцы постарше считали всех геев дефективными. Хагён слышал об этих бурях, но они его мало касались. Он так привык все скрывать, что просто превратил Рави в один из своих скелетов в шкафу, рядом со вкусом слова «особенный». Одной тайной больше, одной меньше, кто будет считать чужие секреты. Единственное, чего Хагён не учел в своем уравнении — или танцевальной постановке — самого Рави. Тому очень не нравилось на пыльной полке между фотографией неулыбчивого мальчика и старыми кроссовками, носок у левой испачкался в какой-то луже, и его так и не отмыли. Рави вовсе не хотелось ходить с плакатами вокруг Сити Холла или кричать с площадей о своих отношениях, ему просто хотелось, чтобы Хагён относился к нему по-особенному. Он не знал, что у Хагёна вот уже много лет острая неприязнь к этому слову. Они не ссорились, вот в чем дело, они никогда не ссорились, ведь во всем другом у них получалось если не идеально, то близко к тому. Общение и танцы, секс и дружба — почти полная гармония. Но оставались слова Хагёна, слишком много слов, которые хотели, чтобы их произнесли, и тайны Хагёна, и мелочи, которые он не хотел учитывать и понимать, потому что мелочи в его мире не значили почти ничего. Он понял, что все идет не так, когда во время совместных занятий их танцы начали рассыпаться на набор разрозненных элементов — по отдельности красиво, но рисунок не складывается. С самого начала у них получалось двигаться синхронно, неважно — джаз-фанк или хип-хоп, но ближе к финалу оказалось, что дело не в базе, а в стиле. Есть стили, которые просто не сочетаются друг с другом. Так однажды сказал Рави, а потом попросил Хагёна хоть немного помолчать. «Мне нужно закончить песню, а ты отвлекаешь, можно мне хоть десять минут тишины. Лучше двадцать». «Тишина» — еще одно слово, вкус которого Хагён терпеть не мог. Еще одно слово, о котором он не рассказывал Рави. «В самом начале было слово…» — эту фразу Хагён вычитал в маминой Библии, и даже в пять лет понял ее сразу, словно она всегда пряталась у него в голове, а тут выскочила. Как чертик из табакерки. В начале было слово и в конце тоже. А между ними тянулись мили и мили теплой или холодной тишины, нот и танцевальных связок, математических формул и рисунков на холсте. По большому счету, все мы можем обходиться без слов, но мы так к ним привыкли, гораздо больше, чем к машинам или компьютерам, ведь вначале появилась не ЭВМ или мотор внутреннего сгорания, даже не колесо. С самого сотворения мира все упиралось в Слово. Однажды Хагён проснулся, а Рави испарился из его жизни, точно так же внезапно, как и возник. Он попытался дозвониться — один раз, второй, сотый, зашел к нему домой, спросил общих друзей, но ничего. Совсем ничего. Это только кажется, что в наше время, с его мобильными и социальными сетями, сложно исчезнуть. Было бы желание. Хагён не хотел верить, что Рави просто так взял и ушел, не хотел, но ему пришлось. Факты — почти как слова, с ними очень сложно спорить. Он хорошо помнил момент, когда окончательно осознал — Рави больше не вернется. Помнил с той же отчетливой ясностью, как взгляды одноклассников и волосы учительницы, касавшиеся его щеки. Хагён в тот день впервые закурил. Он глубоко затягивался и кашлял, сплевывая тягучую слюну, и первый раз чувствовал мерзкий привкус не от слов, а от никотина. Тот оказался даже противнее, чем «тоска» и «одиночество» вместе взятые. Мама что-то крикнула. Кажется, «иди обедать» или «когда ты вернешься», но Хагён не расслышал. Он затушил сигарету носком ботинка, потом поднял окурок и отбросил в сторону, как маленькую ядовитую змею. Затем взял сумку и отправился на автобусную остановку — что бы ни случилось, нельзя было пропускать тренировки. Рядом с остановкой стайкой стояли школьницы, громко разговаривая, и одна из девочек бурно жестикулировала, явно кого-то изображая. Хагён хотел сказать, что выходит у нее неудачно, та откровенно переигрывала, но впервые за долгое время слова покинули его. Не осталось ни слов, ни формул, ни танцевальных движений — только сияющее голубое небо, чистое, без единого облачка. Хагён, жмурясь, всматривался в него, представляя мир, в котором нет ничего, кроме молчания. Ни школьниц, ни Рави, ни самого Хагёна. Только небо и, может быть, река, с тихим шелестом струящаяся по камням. Он сидел и сидел, перебирая в памяти все слова, которые знал, почти сходя с ума от смешанных ощущений. Он не вспоминал Рави и их танцы, не вспоминал родителей или бывших одноклассников. Все это не имело значения. Автобус остановился совсем рядом, открыл двери, и только тогда Хагён поднялся и шагнул в прохладную пустоту. Он больше не чувствовал вкуса слов, он больше ничего не чувствовал.