Две пряди

- Ей пошла бы любовь, - вполголоса заметила царица. – Афродита прочит ее в жены своему сыну – Эроту. Тот совсем зачах после ухода Психеи, но Киприда полагает, что сможет заменить ее… Стигийские жмурились: тронный зал к церемонии осветили слишком ясно. Пламя полыхало в золотых чашах, любовно обвивало колонны, решительно отвоевывало себе куски тени и терзало непривычные глаза. Вошедшая Ламия громко споткнулась, зацепившись обо что-то копытом. Царь не повернул головы. - Разве твоя мать не жаждет заполучить ее в помощницы? - Этого не будет, - спокойно возразила ему жена. – Макария терпеть не может цветы. Считает их скучными… Говорит: только в волосы заплетать годятся. В отдалении настойчиво взвыли три перерезанные мойрами нити, и тот единственный, кто слышал этот зов, едва заметно пошевелился слева от царского трона, притронувшись кончиком пальцев к рукояти клинка. - Скоро, Убийца, - тихо обронил Аид. – На церемонии должны быть все. Орфей, примостившийся на серебряной скамье, перебирал струны призрачной кифары. - Думаешь, она возьмет свободную стезю? – прошептала Геката царице, рядом с которой стояла. Это всколыхнуло тишину: по залу пронесся взволнованный стук когтей, зашуршали крыльями Керы, кто-то из Эриний прошипел: «Ставлю свой бич!». Гипнос, паривший под потолком, принялся доказывать, что юная Макария вполне могла бы вызвать на поединок кого-нибудь из богинь Олимпа. «А что? Если она Геру, скажем, победит – то Громовержец только обрадуется! Или вот есть Геба, да и Артемида там уже засиделась в Дюжине…» Возьмет свободное или бросит вызов? – зал мгновенно раскололся на два лагеря, скалящих друг на друга множество клыков. - Я пока ничего не думаю, - с легкой насмешкой отозвалась царица. Медный локон выскользнул из высокой прически, сполз на лоб, но Персефона не торопилась убирать его. – Потому что успела изучить дочь. Судьи подземного мира на своих скамьях хранили достоинство и молчание, хотя полненький Радамант с лукавым видом крутил усы. Хотя он всегда их крутил – вгоняя этим в дрожь судимые тени. Та, кого все ждали, вступила в зал неожиданно: гостьей. Легким ветерком весны вплыла в зал, ступая уверенно, но без малейшего величия. Зеленый хитон перехвачен под грудью вышитым пояском, в простой, девичьей пока прическе – цветки граната, головка лукаво наклонена: ждали? И Орфей под почтительное аханье в свите завел сильным голосом о красоте, какую не видать и Олимпу, о том, что – внемлите! – нынче день, когда дочь Аида Гостеприимного и Персефоны Прекрасной достигла совершеннолетия и делает свой выбор… - Приняла ли ты решение, царевна? Царевна свела бровки и с трудом удержалась от того, чтобы не прыснуть смехом, видя величие на лице отца. Она-то знала, как он наклеивает на лицо это величие. Закивала. Потом услышала смешки из свиты и важно заявила: - Да, о Владыка! - Знаешь ли ты, какую власть возьмешь? - Да, о Владыка! - Так назови ее. В зале затаили дыхание, подземный народ, жадный на новости, вперился в свою царевну. Олимп? Цветы? Новая охотница? Тепло очагов? Кто-то заикнулся про сны, но его заткнули злым шепотом: «Целительницей будет, увидишь!» - «Нет, любовью!» Дочь подземного Владыки улыбнулась – светло и радостно, как будто знала, что о ней говорили – что ей пойдет любовь… И вдруг посмотрела левее трона своего отца. - Танат Жестокосердный, - колокольчиком прозвенело в тронном зале. – Я вызываю тебя! Шепотки предвкушения застыли, испугавшись, замерзшими птицами попадали на пол. Молчание было холодным и неумолимым, как тот, чье имя только что слетело с девичьих губ. Ножницы Мойр больше не звенели: испугавшись, замерли в отдалении. * * * Он увидел ее лицо. Он видел и раньше – скользил мимолетом острием взгляда (какое ему дело до дочери Владыки?!) – но теперь рассмотрел как следует. Красива? Нет?! Олимпийские бы сказали. Смертные бы тоже. Только чудовища красоты не понимают. Важна не красота – глаза. Глаза у нее - не материнские: черные, затягивающие, а это значит - бесполезно… Что бесполезно? - Я не дерусь с женщинами, - холодно и веско произнес он, и свита невольно поежилась при слове «дерусь». Замерзшие звуки начинали оттаивать, взмахивать крыльями, порождать слова, полные недоумения и жалости к глупой царевне… Макария улыбалась. Она не смотрела ни на мать, приподнявшуюся на троне, ни на отца – только левее трона, на того, у кого собиралась забрать власть отнимать жизни. - Правда. Ты срезаешь им пряди, когда они не видят. Но отказ будет обозначать, что ты уступил. Отдашь мне свой меч? И протянула руку, как капризное дитя – за новой игрушкой. Надула губки: что ты не снимаешь клинок с пояса, не отдаешь? Пальцы бога смерти неосознанно стиснули родную стертую рукоять, и ответ вылетел сквозь зубы раньше, чем он успел понять, что сейчас скажет: - Никогда. Этого клинка, кроме него, коснулись только двое. Сизиф – мелкая смертная мразь: когда Танат очнулся в подвале басилевса, обмотанный цепями от лодыжек до шеи, его клинок стоял, прислоненный к стене, и смертный опасливо трогал пальцем древнее железо… Потом перестал, испугавшись взгляда своего пленника, но ощущение испятнанности осталось до тех пор, пока клинок не срезал прядь с головы хитрого царя, не искупался в жертвенной крови в день похорон… И был еще другой – подросток с черными глазами и волосами, которого Танат как-то пообещал научить драться по-настоящему. «Ты отнимаешь жизнь этой штукой?!» Глаза этого мальчишки теперь смотрели на Железнокрылого. Смотрели не как тогда – улыбаясь. - Это значит – мы будем драться? На мечах? Он молчал, не зная, что отвечать. Аид тоже подсказки не давал – замер на троне изваянием самого себя, не снимая руки с локтя дрожащей Персефоны. - Значит, будем, - звонко повторила Макария. – На мечах. Сколько тебе нужно времени на подготовку? Немного? Ну, тогда я пошла за клинком, а ты пока наточи свой, а слуги приготовят арену во внутреннем дворе. Она подумала и добавила: - С позволения Владыки. На миг все забыли о Макарии и впились глазами в своего царя. Глаза поедали. Глаза жадно обшаривали сжавшиеся губы, сошедшиеся брови… никому не хотелось пропустить, когда начнется: вот сейчас Владыка поднимется с трона, изречет, что дочь хочет непомерного, запретит, ушлет вестника во внешний мир к своим обязанностям… Аид поднялся с трона – величественный и властный. Постоял, глядя на дочь, так и не ответившую ему взглядом. Потом на свиту, на отблески огня по колоннам. Потом сделал шаг. Другой. Третий. Подметая багряным гиматием пол и ускоряя шаг, под недоуменными взглядами придворных Владыка вышел из собственного тронного зала. Не дав ответа. Сначала всем показалось так – и только после этого они услышали сухой вскрик царицы и поняли, что ответ был. Церемония закончилась. * * * Нудно звенел ручей о берег – тысячей хрустальных молоточков. Распевал соловей – золотой, работы Гефеста – и переливались, отражаясь в ручье, самоцветы. Струны с поверхности уже не тревожили, заглушенные тревожным звоном внутри: «Бесполезно…» Крылья цеплялись за дурацкие ивовые кусты на берегу. Ива выросла среди каменного сада непрошенной, пропорола хрусталь, пустила побеги, теперь вот мешала Убийце сесть и подумать, хотя о чем там думать – просто ждать… «Беглец», - насмешливо высвистел соловей. «Трус», - мягко вздохнул ручей… Пусть себе. Во дворце невидимки было бы только хуже. Гипнос уже подкрадывался со своей чашей – ну его, только голову задурит. Керы с Эриниями присылали сказать, что хотят беседовать. Геката манила издалека… Все пялились. Кроме Невидимки, да еще его жены. Эти покинули зал вслед за дочкой: упрашивать маленькую дуру взять слова назад. «Бес-по-ле-зно!!» - залился сверху проклятый соловей, и Танат чуть опустил подбородок, глядя на свое лицо в холодной воде. У нее кровь Невидимки в венах. Его взгляд, пусть и с неуместной искрой улыбки. Ее не переубедить, и через час придется взяться за родную рукоять, поднять клинок против дочери своего Владыки. Плевать на всех Владык. Против дочери друга. Брата. Невидимка не умеет прощать. Не научился за годы. Танат знал слишком хорошо, потому что сам был из того же теста. Он не простит ни шрама на теле дочери, а тогда… Соловей смолк, и молоточки воды застучали по хрусталю звонче. Почти заглушили мягкие шаги позади, но Танат слышал – потому что ждал их. - Невидимка, - тихо проговорил он. – Ты пришел приказать мне? - Я пришла умолять, - еще тише откликнулись из-за спины. В первый момент он с трудом поборол желание свести крылья – и исчезнуть. Царица – это было плохо. Пусть бы лучше как раньше – не удостаивала его взглядом, он давно уже разучился говорить с неподземными… Крылья прорезали воздух сотней острий, когда он встал и посмотрел на нее. Губы искусаны. Глаза бездонны и вызывающе зелены – непреходящая весна, которой он терпеть не мог. Белое, искаженное лицо, прическа растрепалась, превращая царицу – просто в мать… - Только услышь меня. Услышь, Железносердный. Выслушай… Она же просто девочка. Глупая девочка. Разве за это нужно так карать?! «Да, - чуть не сказал он. – За глупость нужно карать». Но не сказал: она не услышит, будь она хоть триста раз женой Невидимки… - Не я бросил этот вызов. И отказаться я не мог. Уговори свою дочь, царица. Пусть возьмет слова назад. По заплаканному, но уже спокойному лицу Персефоны плясали тени от гранатовых листьев. - Она не откажется. Я знаю. Она ведь его дочь. Соловей опять звучал – голос разливался желтой патокой над безмолвным, темным садом. Пахло перестоявшим гранатовым соком: где-то с ветвей катились плоды… Она тоже не умеет прощать, подумал Танат, безразлично вглядываясь в глаза Владычицы. Даже мужу не простила своего похищения. Смирилась, полюбила – и не простила. Мне ответа тем более не простит. Не привыкать. - Ты пришла не к тому, царица. Я плохо умею щадить. Ее лицо чуть дрогнуло, но тут же застыло в маске величия, и он вдруг понял: что нашел в этой неподземной Аид. Острие кинжала, скрытое в ворохе легкой, драгоценной ткани… Невидимка всегда умел ценить притворство. - Это хорошо, Жестокосердный. Потому что я не прошу тебя щадить ее. Напротив. Я хочу, чтобы ты дрался в полную силу. Я хочу, чтобы ты показал, что ты непревзойденный мечник… я хочу… - она хватанула воздух, - чтобы ты не оставил ей ни шанса на победу. Слишком много слов, а слова – шелуха, глазами всегда вернее… со словами легко обмануться, а к словам женщин вообще прислушиваться не стоит: несут невесть что. Но и из глаз Персефоны смотрело все то же: «Ни шанса» - слова, холоднее его клинка. - Почему ты так смотришь, Убийца? Разве ты еще не понял? Или ты думаешь – я хочу для моей единственной дочки твоей судьбы?! Вечно быть одинокой? Ненавидимой! Отвергнутой даже в подземном мире! Чудовище, отбирающее жизни, равно отвратительное богам и смертным… клянись мне! Клянись мне Стиксом, Танат! Клянись, что будешь биться с ней в полную силу! - Ты не знаешь, о чем просишь, – выплюнул он и только тут понял, что не собирался сражаться по-настоящему: вышибить меч, отправить дурочку-царевну рыдать в ее покои, потом взять ее на кровавые оргии Ареса, ткнуть носом в кишки, дать наслушаться хрипов и мольб, и проклятий матерей в разоренных городах. Может, даже дать в руки клинок – над какой-нибудь девчонкой, белобрысой и испуганной. Чтобы непременно громко визжала – дети вечно орут под лезвием… - Убийца, я молю тебя… Соскользнув на колени, Персефона взяла его за руку, намереваясь прижаться к ней губами. Танат поспешно выдернул ладонь, почувствовав на коже ожог от горячих слез. - И ты возьмешь на себя вину за увечья дочери, царица? Видела ты следы от моего клинка на бессмертных? - Видела, - безучастно кивнула она, не поднимаясь с колен, и он запоздало понял: должна была видеть, плечи и руки ее мужа густо испещрены этими зарубками – на память, знаки ученичества, в первые годы учения Танат лепил эти метки особенно густо, пока не понял, что они не заживают, потом стал осторожнее, да и мальчишка уже набрал прыти, попасть по нему было не так-то просто… - Пусть. Пусть шрамы. Геката и я придумаем… достанем чудодейственных снадобий, тело можно вылечить… но это! – она вскочила и безбоязненно вцепилась в хитон на его груди. – Это клеймо навсегда! Клянись мне, Танат! Его взгляда она тоже не боялась: норовила потопить в зеленом огне своих глаз… - Мое клеймо останется со мной, - тихо выговорил наконец Жестокосердный. – Я буду сражаться в полную силу. Клянусь тебе Стиксом. Уходя, он слышал, как тихий, облегченный плач за спиной заглушили соловьиные трели. * * * Служанки были высланы за дверь, а то крутились вокруг, набивались с сердобольными советами… «А если сбежать и выйти замуж – может, он тебя не достанет?» Вызов, брошенный вестнику отца, пронесся по миру Зевсовой молнией, и даже Харон готов был бросить весло и мчаться отговаривать своенравную богиню. Макария отложила бусы из коральков – подарок дядюшки Посейдона. Харона тут только не хватало. Сейчас и без того будет… Когда позади скрипнула дверь, она спросила весело: - Пришла уговаривать меня, мама? - Я плохо умею уговаривать, - отозвались из-за спины. Отец – это было прекрасно. Отец умеет читать по глазам, с отцом можно не притворяться… Больше всего на свете в детстве Макария хотела походить на отца. Знала, что на мать и без того похожа: и легким нравом, и смехом, и любовью к танцам и веселью… И потому жадно тащила в себя отцовские знания: как прочитать по глазам, как быть своей с чудовищами, как не испытывать страха… Аид, Владыка подземного мира, стоял, скрестив на груди руки, и хмурился. «Зачем?» – спрашивали глаза. - Потому что это моя стезя. Моя судьба. Я понимаю это. Слышу это… - Слышишь… У отца вдруг побелели губы. Он не сделал ни шага, но оказался рядом – и пальцы тисками легли вокруг плеч. - Слышишь?! Слышишь ее?! Ты – слышишь ее… говоришь?! С… - последнее слово вышло с жутким присвистом, которого Макария раньше не слышала: - Ананкой?! - С кем? – она смотрела в перекосившееся лицо отца с легким удивлением. – Разве можно говорить с самой Ананкой? Она ведь там, на небе, ось мира вращает… Пальцы на плечах ослабли. Аид шагнул назад, ссутулившись, будто на плечи лег непосильный груз. Во взгляде мелькнула черная жуть давнего воспоминания. - …нельзя, - тихо проговорил Владыка, не поднимая взгляд на дочь. – Зачем ты вызвала Убийцу? - Потому что так не должно больше быть. Прислонившись к стене, обитой ковром и потому теплой, он слушал, как дочь, помогая себе жестами, рассказывает о том, что смерть не должна приходить темной тенью, чтобы ее боялись. Ее должны ждать, как долгого и прекрасного сна, и встречать с улыбкой, потому что за ней - избавление от мучений и покой, и несправедливо, что к детям и праведникам является Танат: «При виде него даже Арес вздрагивает, разве можно вот так?!» Смерть должна быть нежной, легкой и ласковой, и тогда в мире станет меньше слез, и меньше будут стонать тени по дороге к Харону, и люди не будут так ненавидеть подземный мир… - Во всех мирах нет мечника, равного Танату Жестокосердному, - заметил он, когда дочь примолкла. Она улыбалась озорно и лукаво, склонив головку к плечу. - Но я знаю одного. За которым Убийца не успевал. Кстати говоря, не этот ли мечник учил меня драться? Мы платим за свои ошибки, подумал Аид. Мудрость бежит меня с годами: зачем было ее учить? Пусть бы вышивала или выращивала цветы. Но он думал, она выберет путь Афины или Артемиды, и когда она попросила обучить ее мечному бою, не стал отказывать… Он вообще с трудом отказывал дочери. - Опыт не на твоей стороне. - Правда. Зато на моей стороне то, что я знаю, как он дерется. А он обо мне не знает ничего. Она подошла, чтобы погладить его по щеке. Проследила пальчиками острые скулы, жесткую бороду… - Ты отпустишь меня к моей судьбе? Его рука поднялась в ответ, шершавая ладонь легла на девичью щечку. Он редко позволял себе ласку. Персефона была матерью и не отходила от своей дочки, но он за все годы так ни разу и не показал, что любит дочь до боли, до ослепления, как только можно любить нежданное, единственное дитя от обожаемой женщины. Не показал ни жестом, ни взглядом своего страха: она солнечная, улыбчивая и прекрасная, она просто не может оставаться в подземелье, ее место будет – там, под солнцем, и правящий подземным миром отец станет казаться мрачным чужаком… Но она бросила вызов Убийце – тому единственному, кто никогда не умел щадить. - Не смотри ему в глаза, - попросил он, опуская руку. – Взгляд у него острее меча. - А у меня на этот меч найдется щит, - пообещала она и засмеялась. Будто озорные колокольчики брызнули. * * * Она смотрела ему в глаза. Своими – черными, улыбающимися. Не пугаясь железной отточенности его взгляда. Волосы она не стала собирать или заплетать – перехватила легкой белой лентой, и хитон был тем же: широким, зеленым, затканным медной нитью… Ей бы пошла любовь, - подумал Танат неохотно. Пошли бы хороводы, ленты, корзиночки для собирания цветов. И дурак Эрот-лучник ей тоже бы был к лицу. Пусть бы носилась с ним, сея по земле всходы глупого чувства. Но в руках девушки был вместо лука любви короткий обоюдоострый клинок. Хорошо сбалансированный, расширяющийся к середине… И ее пальцы уверенно лежали вокруг рукояти: она держала оружие как воин. Танат послал косой взгляд невидимке, который устроился в золотом кресле, специально для этого вынесенном во внутренний двор. Аид не посмотрел в ответ. Придя во двор, он замедлил шаг возле Таната и спросил только: «Ты клялся Стиксом?» - и после ответного кивка занял свое место рядом с женой. Зрители поединка набились во двор, кружили под сводом, гроздьями свисали с колонн, выглядывали из дверей, змеились с балконов, силясь – не пропустить… - У тебя нет щита, царевна, - сказал Танат, чтобы что-то сказать. Ее улыбка раздражала. Почти как улыбочки брата… нет, хуже. Близнец-Гипнос тоже сын Нюкты. Кроме него, Танату больше никто не смел улыбаться. Даже Трехтелая Геката, для которой ядовитая усмешка – и есть выражение лица. - У тебя тоже, Железносердный. - Он мне не нужен. - Тогда и мне не нужен. Будем сражаться честно? Смешок посеребрил колонны и будто высветил ее лицо. Честно. Для честного поединка ей нужно было бы удвадцатериться. Он снял с пояса клинок. Закончить с этим, вернуться к обязанностям, а если ей придется приставлять отрубленную руку… клятва дана, Стикс ждет. Стоит, прислонившись к колоннам, в расшитом черном жемчугом гиматии, пока только в виде титаниды – наблюдает и ждет… Принужденно и нехотя, но он атаковал в полную силу – и сразу понял, что не дождется легкого боя, и клятву обойти не удастся, и рубиться придется действительно изо всех сил, потому что нельзя иначе сражаться с цветочным ветерком, нельзя, не напрягая мышц, попасть по верткой пичужке, нельзя угадать движение солнечного зайчика… Дзинь-дзинь! – игриво зазвенели, столкнувшись, клинки – бронзовый и железный. Ветерок увернулся от железного вихря, дохнул весной, затанцевал по плитам внутреннего двора, смеясь колокольчиковым смехом. Железное жало, самое страшное в Элладе, свистело и рассекало, но не успевало достать ветерок, и… дзынь! – иногда отражалось веселой бронзой. Дочь Персефоны-Весны танцевала, смеясь. Дочь Аида-воина сражалась. Дочь лавагета измышляла тактику наступлений и отступлений… Дочь Невидимки исчезала, чтобы тут же появиться в другом месте и… Бим-бом! – отразить удар, нагло обращая звук благородного клинка в тимпанные удары или в треньканье кифары. Невидимка не был вполовину таким мерзким противником. Там, где он атаковал – она ускользала, где прыгал – кружилась в танце, где был серьезен и зол – она была счастлива… Буйство радости – в бою, меж двух клинков. Меч Макарии, казалось, жил и пел отдельно от своей хозяйки: лесная кошка играла с опавшим листком, подбрасывая его то так, то этак, а то, что здесь, совсем рядом, играет кто-то еще – так это пускай, а мы тут – дзынь! – и с ним немножко поиграем… Она улыбалась и все время смотрела ему в глаза – и в глазах у нее было что-то неправильное, что-то… Ножны, безропотно принимающие в себя страшный клинок его взгляда. Бархатные, темные, обещающие покой, желанный и тихий, обитель, в которой нет места назойливым воплям перерезанных нитей, и проклятиям и рыданиям смертных вдов над толосами. Свобода от надоевшего предназначения, и тепло, и волна, наполняющая бесконечную пустоту – ее улыбка… Волосы ее давно разметались в воздухе, и по двору носились всполохи меди. Крон-Временщик растянул мгновение, и Танат Жестокосердный смотрел на пылающее от счастья танца личико, на приоткрытые во вдохе губки, на ямочки на щеках, и раз в жизни он чувствовал ненависть – к Крону. Потому что рано или поздно это мгновение должно было смениться другим, а ему хотелось – вечности. - Нет, это не я, - шевельнулись губы, но он не расслышал своих же слов: слова - шелуха, правда – в глазах, которые сейчас не могут оторваться от ее танца. Танец под звук сталкивающихся клинков – наверное, это и есть красота, правда, непонятно, та ли, о которой дерут глотки аэды – или все-таки даже лучше, чем та… На миг, меньше, чем на миг, они сблизились в танце, и их волосы перемешались – русые пряди с медными. Взметнулась белая ручка – будто хотела прикоснуться к щеке… А уже в следующее мгновение он увидел брешь в ее защите и нанес удар. Она успела подставить клинок, и его меч не тронул горла: соскользнул, прорезав плечо. Закричала Персефона, на светлом хитоне Макарии появилась россыпь благоуханных брызг, и девочка, тихо вскрикнув, выронила меч под ноги противнику: бой был окончен. На самом деле он закончился раньше, потому что в миг, когда Танат увидел ихор на своем клинке – ожгло и его, с размаху, будто плетью Эриний захлестнуло горло… «Она ранена, а больно мне? – мелькнуло в мыслях. – Или все же зацепила?» Не зацепила. Меч Макарии лежал на плитах – сухой. Брызги ихора не долетали до него. «Я победил», – подумал Танат. Мысль показалась гнилой, скучной, серой. Внутри еще жил крик, и хотелось вытрясти из Тартара проклятого Временщика, чтобы вернуть убежавшие мгновения, перемешать будущее с настоящим… Девочка стояла напротив, сжавшись, завесив лицо волосам, дышала прерывисто, сдерживала стоны. Невидимка меня придушит, - подумалось вяло. В Тартар Невидимку, - вот эта мысль была уже неожиданной, хоть и мелькнула только на краю сознания. Он уже почти шагнул к ней, когда Макария подняла лицо. Она улыбалась, смаргивая с темных ресниц невольные слезы боли. - Это был хороший бой, Железносердный, - сказала весело. – Ты только забыл об одном. Танат вспомнил о клятве, оглянулся на Стикс. Титанида пожала плечами. Значит, он все же дрался в полную силу – как мог. Значит, не об этом. - …я не сказала, что хочу забрать у тебя всю твою власть. С меня хватит и немногого. Она протянула левую руку вперед и разжала пальцы, открывая спрятанные в кулачке золотые ножнички. И две русые пряди, срезанные с головы бога смерти. Свита ахнула еще громче, чем в первый раз, зашелся радостным смехом Гипнос… - Теперь у меня есть право, - сказала, улыбаясь, дочь Аида. – Смерть будут звать и по моему имени тоже: блаженную, легкую, радостную смерть. Признаешь ли ты это? Он кивнул. В голове мелькнуло что-то про поражение… унижение… нужно было собрать расколовшуюся амфору мыслей. И почему… в груди… железо ведь не умеет саднить. Что не так с ее словами? С тем, что она берет всего лишь часть теперь, когда могла бы взять – все, что захочет, только попросив? - Хорошо, - кивнула она и на секунду стала дочерью своих родителей – величественная, статная… - Тогда мы увидимся на полях сражений или в домах больных. Он не кивнул. Нужно было понять, что такое случилось. Отрезанные пряди… смех свиты… все неважно. Взгляд невидимки – тревожный, зоркий – а вот это важно, но это потом. Над Макарией уже захлопотала Геката: поливала рану серебрящимся зельем, накладывала на нее широкие листья и мягкую ткань. Нимфы Коцита тоже уже спешили к подруге, захлебывались счастьем. Ударила кифара – Орфей дождался, есть, что воспевать, как в старые времена. Новая богиня смерти – обожаемая – не ненавидимая… - Убийца, - вдруг что-то вспомнив, окликнула девочка, которую уже заключила в объятия мать. Танат перевел на нее взгляд. – Я забыла сказать тебе… ты бездарно дрался. Персефона охнула и зашептала дочери что-то на ушко – наверное, о мстительности Жестокосердного. В ответ над двором зазвучал приставучий колокольчик смеха. Шаги своего первого ученика Танат опознал на этот раз без ошибки. - У тебя хорошая дочь, Невидимка, - проговорил, едва ли слыша себя. Нужно было – словами. Нельзя было смотреть ученику в глаза. Не дожидаясь ответа, Танат молча свел крылья, рванулся вон из подземного мира. Унося с собой звук колокольчикового смеха, запах весны, долгий взгляд, обещавший покой… - Что с ним? – спросила Персефона, подходя к мужу. Она лучилась спокойной гордостью за дочь. – Взбешен поражением? Аид бросил взгляд на Макарию, весело щебечущую с нимфами. В глубине глаз Владыки теперь плескалась иная память: медные волосы, летящие по воздуху, край зеленого хитона пузырится в танце, воин, зачарованный видением, замер на зеленой поляне невидимкой, силится вдохнуть – не может… - Хуже. - Ты говоришь загадками, царь мой. В конце концов, ему не на что жаловаться: он закончил бой и… - И проиграл. Персефона не стала оспаривать это. Фыркнула носом: не хватало еще, чтобы муж тревожился за своего вестничка. Что с этим-то может случиться? - Ты не гневаешься, что я вынудила его на эту клятву? Я беспокоилась о ней. О том, что она может стать… ты видишь? Понимаешь? Он понимал. Ей виделась их дочь в черном облачении, с клинком в руке, с кинжальным взглядом, отравленная предназначением – чудовище… Макария уже смеялась, предлагая подружкам потрогать отсеченные русые пряди: «Агейо! Смотри, сейчас вон та как цапнет тебя за палец! У Убийцы суровые волосы!» Вокруг почтительно толпились поздравляющие из свиты. - И о чем мы говорим? Она только отрезала у него волосы. Он в ответ ударил ее мечом. - … не мечом, - пробормотал Владыка ответ больше на свои мысли, чем на слова жены. – Поединок шел не на мечах. Она знала: таким, как мы, не наносят раны мечами. Персефона проследила взгляд мужа: на плитах двора валялся сухой, забытый меч. Чуть дальше росной россыпью блестели капельки благоуханного ихора. - Чем же наносят раны таким, как вы, царь мой? Словами он ей так и не ответил, не желая тревожить тем, что победа дочери была в десятки раз более жестокой и вероломной, чем могло показаться. Опираясь на двузубец, пересек двор: нужно было поздравить новую богиню смерти. Желанную, прекрасную, навсегда прикованную своим решением к подземному миру… С дочерью можно было ничего не скрывать, потому что и в ее торжествующем взгляде он читал свои мысли. «Стрелами. Не мечом - мечи не страшны нам – нам страшны невидимые стрелы, поражающие из пустоты. Стойкие в бою, властные и безжалостные, мы влюбляемся один раз – намертво и навеки, и об этом ли не знать моей дочери, когда она видит, как я смотрю на ее мать?» Бить надо тем, чем умеешь, и девочка хорошо усвоила этот урок. Теперь я знаю, какое лицо было у меня, когда я впервые увидел танец Коры в Нисейской долине. * * * Я – чудовище. Я – посланец при Владыке Подземного мира. Я не… нет, я не мог, это не для чудовищ. Пальцы не дрожали. Только клинок был неверен: отсекая пряди заждавшихся смертных, резал вкривь и вкось. Все из-за колокольчика – он никак не хотел отставать, рассыпался серебряной дробью в висках. Кажется, он вызванивал, что сейчас много битв. И моров. И две смерти – ненавидимая и любимая – должны будут встретиться не раз. Я – Танат Жестокосердный, чудовище подземного мира. Ненавидимый богами и людьми вестник смерти. Я – безжалостный пожинатель душ. Я… Я снова ее увижу.