Костры инквизиции

- О, приветики, мы так и подумали, что это ты. Скотт Макколл на пороге выглядит очень злым гномом. По крайней мере, его сведёные брови и сжатые кулаки выглядят не слишком-то внушительно. - Где Стайлз? – не разменивается тот на любезности, заглядывая Питеру через плечо. - Да здесь я, живой, - откликается Стайлз с кровати. Скотт протискивается в номер мимо Питера, стоящего на проходе и кидается к нему, но в ногах кровати останавливается, как вкопанный, и смотрит. Стайлз, убрав руку с глаз, садится, смотрит в ответ. И протягивает ладонь вперёд. В полуденных лучах серебристо переливаются пылинки, а глаза у Стайлза сочного янтарного цвета. Он смотрит на Скотта, и Питер впервые в жизни видит и чувствует это – как двое общаются без слов, одними взглядами. Макколл ловит раскрытую ладонь своей и переплетает их пальцы. Стайлз тянет его на себя, Скотт присаживается на кровать, и они соприкасаются лбами, не размыкая зрительного контакта. Скотт кусает губы, кладя свободную ладонь Стайлзу на немного обросший затылок, и поглаживает самыми кончиками пальцев. - Вот ты пидор, - шепчет на самом деле беззлобно Скотт. – Я так пересрался из-за тебя, кусок говнища. - Мудила, - отвечает Стайлз на грани слышимости, - я тоже по тебе соскучился. Питера очень трудно смутить, но выглядит это интимнее, чем самый нежный секс. Скотт закрывает глаза и тычется Стайлзу носом за ухо, всё ещё прижимая к себе. Тот мягко хихикает от щекотки, но не вырывается. Скотт делает несколько глубоких вдохов и выдохов. Кажется, его не сдвинули бы с места и Ардженты на танке. - Не поступай так со мной больше, - просит он. – Пожалуйста, Стайлз, Богом прошу, не поступай так со мной больше никогда. Питер тактично кашляет и машет рукой в стиле «я всё ещё тут, мелкие пиздюки». Стайлз легонько гладит Скотта по спине и шепчет сухо: - Что они решили? Хейл, кажется, не дышит, застывший и растерявший всё своё показное веселье. - Они отпустят Кейт. Можешь идти за ней, но не трогай остальных. Питер старается не вздрогнуть, но резкий вздох прошивает его насквозь. Стайлз едва заметно напрягается. - Вот, значит, как. - Стайлз, - перебивает Скотт, обхватив лицо друга своими ладонями, - возвращайся со мной. Я поговорю с Крисом, он не тронет тебя. Это дело Питера, конец истории. - Нет, - отшатывается от него Стайлз. – Ты так ничего и не понял, Скотт. Ещё не конец, потому что эта история никогда не закончится. - Стайлз... - Прости, Чуи. Скотт притягивает его к себе обратно и целует в лоб. Долго и горько, и в этом нет ничего сексуального – в близости двух душ, несчастных и поломанных вообще мало страсти, только жажда тепла. Питеру вспоминается другой такой поцелуй - так поцеловала его Лора, когда уезжала с Дереком в Нью-Йорк и оставляла его позади. Лора-Лора. Бедная зеленоглазая девочка, с такими сильными тонкими запястьями. Он просто обязан сделать это за неё. Он обещал себе, что не остановится, пока не смоет кровью Кейт Арджент то, что сделал той ночью в лесу. - Я понимаю, Стайлз. Честно. Понимаю. Просто должен был попробовать. Я ведь всё равно люблю тебя, мужик, пусть ты и ввязался в это дерьмо. Ночью, когда Скотт уже ушёл, а Стайлз собрал всё их немногочисленное шмотье, Питер вытаскивает его на улицу. Они не уходят далеко, просто сидят во дворе мотеля, прямо жопами на асфальте, и ни о чём не говорят. Это – затишье перед бурей, которое Питер раньше так ненавидел. Потом они вернутся в номер и забудутся беспокойным сном, в котором Стайлз вцепится в Хейла руками и ногами, как осьминог, а Питер, не просыпаясь, будет шептать ему всякую успокаивающую чушь, и Стайлз перестанет так жалобно и страшно поскуливать. Они не будут принадлежать себе или друг другу, проваливаясь в густые и липкие кошмары. Сейчас это – для них. Из чьего-то окна раздаётся музыка, и Том Йорк, заглушая аккомпанемент местных сверчков, поёт о наступающих стенах домов, и что скоро мы однажды поглотим это всё. - И снова уйдём, - подпевают они со Стайлзом хором вполголоса. Стайлз, мотель, душная ночь, Радиохэд, звёзды, сверчки – это то, что Питер хочет вспомнить перед смертью, и он запоминает, впитывает каждую деталь, как губка. Так и умирать не страшно. Вдалеке жёлтым, как спичечный огонёк, горит маяк. Этот маяк – для него. Для любящего дяди и брата, которого ставили в пример. Для искалеченного волка, который шесть лет был своим же пленником. Для уродливого чудовища, каким он стал той лунной ночью на поляне заповедника Бикон-Хиллс. Для безжалостного монстра, который шёл по головам и обагрил улицы реками крови. Для потерявшейся души маленькой одинокой девочки, которая густо подводила глаза чёрным и дралась с мальчишками всю свою жизнь, которая так хотела стать взрослой волчицей и не смогла. Для его храброго мальчика, который не закричал: «Волк!», а положил ладонь ему в раззявленную пасть и пригрел у своего горячего сердца. Для них для всех, и для грустного, запутавшегося демона, что сидит здесь и сейчас, потому что любит звёздное летнее небо и человека, который сидит рядом. Потому что не осталось больше никого, кто захотел бы разделить с ним его боль. Потому что он сдержал свою озлобившуюся вспыльчивость и впустил его, другого человека, в свою душу, а тот остался и стал ему другом. Потому что он был одинок, как бы близко ни оказывался подле него этот друг тёмными ночами и жаркими днями. Потому что к нему с приближающимся концом, вдруг, незванная, вернулась любовь к жизни, и жажда, неугасимое желание сгрести своего человека в охапку и прошвырнуться вместе по полупустым ночным улицам. Да, гори в ночи для него, маяк. Для него, Лоры и Стайлза. Для них всех. За них.