Between

Февраль разделяет, изменой рассержен, а я замираю досадливо между, хоть точки глухие чужой параллели тревожить дрожащей рукою не смею — мне курс одинокий по карте старинной знаком тем туманом, в котором не видно ни рифов, ни мелей, ни отблесков света. Я был бы, поверьте, и тихим, и верным, которым не грешно хвалиться на пире: «Смотри, он мой друг, он не слушает сплетни, ему оставляю открытую спину, вверяю души огорчённой с избытком, а то, что он странен… бывает такое. Давайте смеяться — он уши закроет», — но снова стараюсь собой возродиться, оставшись сомнения видящей птицей — ладони сплетаю горчащей волною, что бьётся об окна, пульсирует, воет, что ныне родимой реке незнакома и мечется, бедная, в поиске дома жива ли, мертва — никому не известно. Февраль возвращается грустною песней, рыданием сотен скрипящих затворов, вскрывающих лезвием мёртвое горло: мне Реквием слышится в тающем снеге. Так Моцарт преследует тени Сальери, так призраки скачут по стенам квартиры — не спрячешься и не проскочишь ты мимо: зелёное пламя гудит, прожигает, и дым выступает как тёплые капли, забытые шрамы свиваются нитью — набат колокольный хотел я провыть бы со скал, растворившихся пеною в море. Я даже не знаю, насколько спокойна пещера, служившая бухтой когда-то, но чувствую — с кашлем выходит отрава. Февраль разделяет. Вставая у власти, мешая зелёное с красною мастью, он слышит течения в порванных венах, не врёт и не делает чёрное белым — он честен до рези в глазах воспалённых, спасает того, кто его не торопит, держась на плаву между лающей Сциллой и бездной желаний опасно безликой. Февраль — паруса надувающий ветер, мой мост и предел, ожидаемо третий — твоя то земля серебрит горизонты?.. Идти до неё мне осталось недолго.