The Watch

— Ты, как всегда, видишь привидений вместо белой простыни на крючке. Хватит грузить мне мозги. L не может ни взглядом, ни мыслью оторваться от его часов, пока Лайт полирует деревянный кий, прислонившись к бильярдному столу. Его размышления бегущей строкой новостей читаются в глазах, похожих на спутниковые тарелки, витают вокруг единственного физически неизученного участка на теле Ягами. — Во всех часах твоей марки и модели содержится потайное отделение под циферблатом, и— — Если и так, то что? По-твоему, я храню там – что – топор? — У меня нет версий по этому вопросу, но твоя отсылка к «Американскому психопату», скажем так, интригует. Раздражение. Лайт внешне спокоен, как удав, облокачиваясь на елового цвета стол и занося кий для удара по кроваво-красному шару, в то время как раздражение пульсирует под лёгкими, жжет ребра изнутри, как горящие шахты жгли из-под земли занесённый пепельным сном Сайлент Хилл. Раздражение сопровождает его всё время с тех пор, как он впервые увидел L, и, будто скорбный вечный огонь, просит выхода, просит что-то сделать с присутствием этой нескладной оголодавшей панды с встроенным в глазные яблоки калькулятором. И он делал, и забывался в животном сексе, как эти люди парой десятков этажей ниже забываются на дне рюмки. Но они – выше их во всех смыслах этого слова. И иногда, когда Лайт получал свою порцию возмездия и облегчения, а L – свои проценты в ползущую вверх шкалу подозрений и новые мысленные заметки о том, что Ягами-кун, мол, обладает патологической тягой к унижению и доминированию, они смотрели друг на друга, словно обрели одно величие на двоих в мире ничтожеств. Иногда. — L. Даже для такого, как ты, чересчур сильное рвение убедить меня в том, что я мистическим образом убил свыше тысячи человек, наводит на мысль. Кроваво-красный и бело-синий исчезают в двух противоположных лунках. — Мысль? Лайт выпрямляется, педантично одёргивая рубашку, и даже тонкая деревянная палка в его руках, черт возьми, похожа на шпагу. — Ты готов залезть ко мне в часы, в штаны, в голову, лишь бы увидеть то, что тебе однажды приснилось, потому-то с тех пор ты, наверное, и не спишь. Это называется идея фикс, Рюузаки, когда ты готов наплевать на здравый смысл. Оставь мои часы в покое и сходи проспись, дурь в твоей башке на сегодняшний момент достигла просто потрясающих высот. — Лайт-кун обладает любопытным даром обращать все вещи к себе той стороной, которая ему больше нравится. Ты преследовал цель, покупая эти часы незадолго до того, как начались массовые казни, как мне любезно поведал твой отец. Подобную модель довольно сложно отыскать даже в таком развитом городе, как Токио, если не иметь намерения это сделать. На этом основании я имею полное право проверить содержимое так называемого тайника в интересах следствия. Ягами огибает угол стола, и цепь между ним и говорившем с пальцем во рту L скорбно лязгает. Лайт представляет вместо этого пальца дуло пистолета, мгновение спустя – свой член, и, черт побери, ему становится легче. — Кстати говоря, о штанах. Лазание в штаны, как ты обозначаешь секс, — скорее в наших общих интересах, чем в интересах расследования. Поскольку после удовлетворения своего либидо наступает интересный момент, когда ты становишься чуть менее раздражительным, мнительным и самоуверенным ублюдком, готовым обернуть любой мой довод в издевательство и пустословные замечания по поводу моих методов ведения дела и в принципе ведения образа нашей совместной жизни. В глазах L – или в глазах мёртвой селёдки, попробуй, найди четыре отличия – отражается тёмный силуэт Лайта, делающего шаги в его сторону с кием наготове, словно смерть с косой. Впрочем, под ширмой рыбьего трупа – оголенный азарт, и L мог бы скрыть его получше, если б имело смысл. — Завязывай ебать мне мозги. Твой ход, – Лайт прерывает его, когда Рюузаки вновь открывает рот для очередного залпа из слов, удивительно сочетающих в себе сухость изложения с издевательством подтекста, и вручает ему кий, словно Шнобелевскую премию. L умудрялся выглядеть, как непонятный зверь, которому пошло бы раздавать детям конфеты в парке аттракционов, и при этом бил наотмашь, катком прокатываясь по всем болевым точкам. Он убивал преступников в прямом эфире, сковывал молодых, милейших девочек ремнями и сутками пялился на него, скрученного по рукам и ногам, вынужденного принимать пищу, как комнатная собачка. Раздражение поднималось по лёгким ядовитыми парами. Сайлент-Хилл горел и кашлял в собственном дыму. Патрик Бейтмен надевал дождевик поверх костюма, чтобы не испачкаться в крови. L послушно нагибается к столу, нацелившись на серо-зеленый в углу, и продолжает: — А что до твоей головы или твоих мозгов, Ягами Лайт, так твоя голова всё ещё остаётся для меня потёмками. Я с некоторых пор убежден, что, даже если я залезу туда во всех доступных смыслах, то не найду там того, чего ищу, хотя мог бы ещё некоторое время назад, и никакой фонарик мне не поспособствует. Сейчас там – зияющая пустота, которая давит тебе на мозги, из-за этого ошибочно принимающие констатацию фактов за половой акт с ними – с мозгами, я имею в виду. Ах да, вероятность 89,9%, что я не успею сделать свой х… Каждый раз всё начинается по-разному и заканчивается одинаково. Секунду спустя Лайт хватает за шкирку, переворачивает на спину и с силой вжимает L в бильярдный стол. Кий со стуком падает на пол и катится в сторону, когда Рюузаки обвивается своими паучьими пальцами одной руки вокруг его запястья, почти любовно ведя указательным по тикающему циферблату, пока другая сжимается на шее Лайта железной хваткой. Но, мать его, Лайт знает эту игру. Он двигается прямо навстречу цепкому удушью, он комкает ворот растянутой белой кофты, и цепь, наматываемая на его руку, предвкушающе гремит, словно голодная гадюка. Бильярдные шары в неторопливой панике рассредоточиваются по столу. — Мне следует сейчас же проверить тайник часов, пока Лайт-кун не получил возможность— — Заткнись. — Отрезает Лайт. L под ним – его ломаная, нескладная, бракованная кукла Вуду, потому что он ударяет его по лицу, царапает белесую кожу с венозным узором, и закипающее довольство растекается по его собственному телу подобно ледяному душу после обширного, разъедающего эпидермис ожога. Ягами склоняется, затыкает его вновь готовый открыться рот своим, врываясь, душа слова в глотке, заталкивая их обратно своим языком, немедленно встречающим чужой. L ослабляет хватку на горле, ерзает под ним, зажимая его ногами в широких штанах, болтающихся на бёдрах, болезненно упирается острыми коленками в бока. Лайт натягивает цепь удушливым шарфом поперек его горла. L будто знает что-то, чего он не знает, и этот неравный счет – это бесит, и Лайт, целуя и сдирая зубами кожу с сухих губ, хочет пробить им дыру в столе. Часы, по-прежнему зажатые в кольце пальцев L, отсчитывают жадные, кроваво-мокрые секунды. Он отрывается от L, словно выныривает из трясины; чистый кислород раздражает лёгкие, и воздух кажется горьким после глюкозы, шоколада и дрожжей, впитавшихся в стенки его настолько гладкого, выполированного конфетами рта, что хочется сплюнуть. Он смотрит вниз: L хладнокровно смотрит в ответ, с этой цепью, болотным ужом покоящейся на шее, с этими руками, уже возящимися с ремнём Лайта, он холоден и внутренне недвижим, как сама Антарктида, в чёрных зеркалах – ожидание, близкое к ожиданию императора на приёме послов. Государственный переворот, сэр. Посол, сэр, он вскрывает тело императора изнутри. Лайт моргает, когда приходит осознание. — Ты хотел этого с самого начала. — Вовсе нет. — Черт, да ты и вправду получаешь со всего этого удовольствие, не так ли, Рюузаки? — Вовсе нет. Если бы Лайт-кун снизил концентрацию эгоцентризма на квадратный метр, всё было бы гораздо проще. Лайт с силой сжимает выпирающие ребра, находит область мечущегося за их каркасом сердца, склоняется к нему мрачный, как ожившая статуя. — Что ты такое знаешь, чего не знаю я? L освобождает его от ремня, улыбается ему в лицо и молчит. И тогда Ягами рывком сдергивает с него эти невнятные штаны. Кажется, Рюузаки ударяется головой об скатившийся шар, часть вороньего гнезда, которое он называет волосами, падает, липнет ему на лоб и глаза. Пальцы Лайта раздвигают его улыбающиеся губы и проникают в гладкий рот, смачиваясь в сладкой слюне; часы набатом стучат, тикают в их умах, словно Биг Бен на Новый год, словно бомба. L разводит ноги – не приглашая, не подставляясь, а просто разводит, и это бесит, и Лайту не терпится вогнать его в беспомощно скрипящий стол. Цепь металлическим ручьем соскальзывает с покрасневшего горла, когда L не то ёжится, не то выгибается в богом забытую латинскую букву, когда пальцы скользят внутрь, не жалея, двигаются в тесном нутре. Разрушительная похоть циркулирует в каждой артерии, вене и капилляре; Лайт бессистемно сжимает и разжимает шею L, скользя по неправильной, долговязой фигуре потемневшим взглядом. Лайт резко и без предупреждения заменяет пальцы членом, и Рюузаки, вцепляясь в его запястье, словно ворон – в мёртвую добычу, кусает его руку, как свою, глуша гортанный звук, что-то среднее между вскриком и стоном, задавливает его в глотке не в пример своим выводящим из равновесия обличительным речам. Лайту сводит зубы от вспышки боли, он глубоко и резко врывается в L в ответ, наполовину скрывая слепляющую на свету кожу в своей тени. И чем сильнее становятся толчки, распускающие по горящим внутренностям волны больного, на всю голову больного наслаждения, тем сильнее L сдавливает его запястье, будто хочет отгрызть к чертовой матери, елозя внутренней стороной бедер по так и не снятой рубашке. «Расслабься», – хочет сказать ему Ягами, но слова тонут, задыхаются в мыслях, потому это будет уже не по правилам. Это не секс, это не любовь – это сражение, ожесточенное, жадное, бесконечное, даже если войне всё никак не подобрать конкретной причины, даже если никто не выигрывает. И все средства хороши, думает Лайт, ведя по члену Рюузаки свободной рукой, и тот огревает кожу его запястья раскаленным выдохом, и блестящая цепь, как символ их взаимного заключения, бесстрастно позвякивает у L на оголенном плече в такт жестким движениям. Лайт частично выдыхает сквозь стиснутые зубы: воздух выходит из лёгких рывками, словно натыкаясь на заграждения, мелкая дрожь от фрикций тысячами ножей проходит через тело, нервное напряжение вьется, накапливается внизу живота липким водоворотом, будто закипающая кислота, разъедающая все стенки изнутри. В сводящем на ноль все вокруг, кроваво-амнезийном тумане, предшествующем неконтролируемой судороге оргазма, он бросает быстрый взгляд на L. L, с прилипшей соломой волос на лбу, с широко раскрытыми глазами, ещё больше похожий на бьющуюся без воздуха рыбу, L сжимает в зубах ремешок от его часов, из-под циферблата которых было безвозвратно выдвинуто потайное отделение. Лайт толкается в него последний раз, и картина реальности, свернувшись в рулон, отправляется в тартары. Клочок пустой бумаги скользит по его вцепившимся в L пальцам, и он этого не чувствует. Клочок Тетради Смерти приземляется L на ключицу, и он этого не видит. Ему сносит голову. Страницы, исписанные мелким подчерком, под завязку забитые бесконечными именами, оглушительно шелестят, разворачиваются в его мозгу, бешено перелистываясь фрагментами памяти. Мерзко ухмыляющаяся морда Рюука, тошнотворно-приторная Миса, белые буквы готическим шрифтом на чёрной матовой обложке и тысячи смертей, прописанные невзрачной шариковой ручкой. Он кричит, откинув голову назад, уставившись в потолок и не видя его. Кира кончает в Рюузаки, и чувство собственного величия, подлинности и целостности, смывающее ощущение раздражающей раздробленности оргазменной волной, поднимается к нему из чёрных глубин, и органный проигрыш звуковым давлением заходится где-то на задворках мозга. На выдохе Кира бессильно валится на L, полностью опустошая лёгкие, и начинает смеяться. Смех удушливым цунами выбирается откуда-то изнутри и обрушивается на L, как нежданный майский гром. Ягами смеется вволю, уткнувшись L в шею, сминая в подрагивающих пальцах его мокрую кофту. — Это просто пустая бумага, — говорит Лайт и смеётся снова, утробно-зловеще и почти облегчённо. L неожиданно сильно, рывком хватает его за плечи и поднимает над собой, внимательно заглядывая в глаза, и неуверенно усмехается, и за чёрными провалами – снова не то рентген, не то калькулятор, а ещё дальше – глубокое течение просыпающегося желания, намешанного на азарте и похоти. — Теперь мы оба знаем, — говорит он, и это значит гораздо, гораздо больше, чем когда-либо могло значить. Цепь лежит в отдалении, и теперь это – просто цепь. — Попроси, — вдруг приказывает Лайт. — Пожалуйста? — отвечает L, и в его тоне нет ни капли мольбы, но сегодня Лайт готов ему это простить. Пары минут хватает, чтобы довести L до оргазма, заставить его выдать в атмосферу сдавленный стон, скрутить в сильных пальцах волосы Лайта, пригибая его голову к основанию члена, запустить по телу крупную дрожь и заглотить всё без остатка. …Пока Рюузаки неловко натягивает свои отброшенные в сторону штаны, Лайт степенно одёргивает рубашку, застёгивает брюки и, достав из кармана салфетку, тщательно вытирает губы. Мать его, ему срочно нужно в уборную, и он говорит об этом L. Уходя, он забирает оставшийся лежать на бильярдном столе клочок бумаги и прячет его под циферблат часов. — Вдруг понадобится что-то записать, а поблизости не будет блокнота, — отшучивается он на заинтересованный взгляд L, и, когда они плетутся друг за другом, звеня цепью, ему снова хочется надрывно, издевательски и очень долго смеяться. Рюузаки неотрывно смотрит ему вслед. Возможно, завтра им, наконец, выпадет шанс вычислить третьего Киру.