Связующее звено

Когда Август Бут сказал мне, что Эмму нужно оставить, я готов был ударить его. Со всей силы, дури, ярости от мысли, что она будет ждать меня там, совсем одна, а я не приду, потому что какой-то пидор болтает что-то о великом предназначении и пути. Я уже был готов вырубить его и рвануть обратно, когда мудак ткнул меня носом в тот ящик. Глазам своим я готов был не поверить, но что-то заставило меня выслушать те бредни, что до сих пор погребальным звоном отдаются в затылке. Он был убедителен, этот Август, в своих признаниях о том, какой сволочью он был, когда бросил Эмму в детском доме совсем одну. Голос его дрожал, а глаза поблескивали, словно он и сам верил в то, что говорил. Мне все еще хотелось врезать ему как следует, выбить зуб или два, а может, и разбить яйца, но я зачем-то стоял, молчал и слушал, что он втирал мне, не обращая внимание на то, что время делало тик-так все быстрее. Я поверил ему тогда. Может быть, лишь оттого, что и сам понимал, насколько плохой моя компания могла бы однажды стать для Эммы. Вероятно, лишь осознание этого позволило мне сделать один быстрый звонок, после которого пути назад не было. Хорошо еще, что с фантазией у меня всегда было хреново, поэтому я не корчился в бесконечных мучениях от представления того, что именно подумала обо мне Эмма. Я просто знал, что она постарается меня забыть. А еще я знал, что уж я-то ее не забуду никогда. Бут постоянно держался неподалеку от меня, словно боялся, что я сорвусь. Он был близок к истине, понимая это, я позволял ему быть моим новым корешем. Разрешал играть в игру, в которой мы делали все, кроме того, чтобы говорить о ней, хотя было много чего такого, что я хотел бы обсудить. В конце концов я не выдержал. Часы удалось толкнуть, а деньги, полученные за них, я умудрился не просадить в первый же вечер. На следующее утро я смотрел на бабки в своих руках и понимал, что именно должен сделать. Беря деньги, Бут выглядел так, словно я просил передать Эмме наркотики, чтоб его! Мне пришлось унижаться, чтобы он нехотя согласился выполнить мою просьбу. Удостоверившись, что он сделает это, я дал себе клятву, что однажды доберусь до горла этой суки с ясными глазами, в которых – теперь я видел это отчетливо – не было ни грамма сожаления для меня. Хуже того: в них не было сожаления для Эммы. Бут просто верил в предсказание и в то, что он – проводник, задача которого поставить затерявшуюся было шахматную фигуру на место. Самым противным было то, что даже после того, как Август оставил меня одного, я не мог перестать думать о нем. Как ни крути, но он был единственным; тем, с кем я мог поговорить об Эмме. Я заставлял себя забыть прошлое, хотя бы до того момента, когда мне придет открытка с парой обещанных слов, и не мог сделать это. Сам себя не понимая, я набрал его номер, с трудом подобрав слова для того, чтобы начать разговор. К моему счастью, ничего не пришлось объяснять. Сквозь бесконечные помехи на линии мне даже показалось, что в голосе Августа послышалось облегчение: словно он и сам хотел бы снова рассказать мне о своих печалях и проёбах в прошлом. Пхукет. Эта тварь просадила мои деньги и теперь загорала на пляжах Таиланда! Я бесился всю дорогу туда, едва найдя деньги для билета на самолет, то и дело представляя, как сворачиваю шею Буту с превеликим наслаждением. Но, увидев Августа в толпе встречающих, я отбросил эти мысли и обнял его, с силой хлопая по спине. Хреново, да. Это я понимал. В первый же вечер мы напились так, что Бут разрыдался. Он утирал сопли, сжимая мое плечо трясущимися пальцами, и все орал что-то про то, какой он деревянный чурбан, как просрал он выданный ему шанс, как только недавно совесть заела его окончательно, и он начал искать Эмму, чтобы все исправить. Я глотал виски стакан за стаканом, молча перемалывая зубами тающий лед, и сжимал кулаки, борясь с желанием заткнуть Августа хотя бы на минуту. Он говорил про Эмму так, словно она была его. Мне было положить на его мнение по этому поводу, это я любил ее все это время, я! Я оберегал ее, крал для нее нелепые брелки, от которых она была без ума, обнимал ее по ночам и смеялся над ней, когда она уморительно морщила свой нос. Я! А не он! И все же именно он получит ее после того, как она выйдет из тюрьмы. Вскипев от этой мысли, я размахнулся и, почти не целясь, ударил продолжающего лопотать Бута. Увернуться он не успел и рухнул на заблеванный пол забегаловки, в которой мы сидели, а я навалился сверху, с остервенением принимаясь молотить его, куда придется. Сквозь звон в ушах я слышал взволнованное щебетание тайцев, а потом кто-то оттащил меня от плюющегося кровью Бута. Пелена злобы застилала мне глаза, но я все же сумел увидеть, каким безмерно удивленным был его взгляд. И почему-то благодарным. За каким-то хером он не злился на меня, как если бы я сделал то, что требовалось. То, что он и сам хотел. Будь тут мой кореш священник, он вякнул бы что-нибудь про отпущение грехов таким образом, но я в тот момент про эту психологическую хрень даже не думал. Кровь его застыла на моих костяшках, пришлось смывать ее и тщательно. Покончив с этим, я вдруг подумал о том, что стоит извиниться. За то, что врезал, или за то, что так мало врезал – неважно. Какое-то время я топтался перед дверью, потирая ноющие отбитые пальцы, прикидывая, что сказать и как, а главное – зачем. Уж не знаю, чем он там меня почуял, однако постучать я не успел. Правый глаз у него заплыл, он держал возле него пакет со льдом. Уголок губ был разорван, на скуле красовался синяк. Я не удержался от ухмылки и вошел, не дожидаясь приглашения. Сказал что-то про Эмму, про свое бессилие, про его ебучее появление в нашей с Эммой жизни, которое разрушило все, до чего дотянулось. А он взял и поцеловал меня. Я тут же врезал ему снова. Хорошо так врезал, потому что я не пидор и с мужиками не целуюсь. Бут снова отлетел куда подальше и приложился спиной о край стола. Сдавленный стон вырвался у него, и я, обматерив себя, зачем-то пошел ему помогать. Немного очухавшись, он поцеловал меня снова. Видно, там, в баре, я основательно повредил ему мозги, других объяснений происходящему у меня не было. Схватив его за грудки, я потребовал прекратить. В голове шумело, не то от выпитого, не то еще от чего. Бут пожал плечами. Сказал что-то про то, что Эмма связала нас, и от этого теперь никуда не деться. Я мотал головой, пытаясь не слушать этот бред. «Я летел к тебе не для того, чтобы ты пытался меня трахнуть!» сказал я Буту злобно, пытаясь припомнить первопричину своего пребывания здесь. Он засмеялся. «Можешь трахнуть меня, разрешаю». Я окончательно убедился в том, что у него поехала крыша, когда почувствовал, что мне расстегивают ремень на джинсах. Было видно, что Бут пьян, уж я-то знаю, как выглядит нажравшийся человек. Мне ничего не стоило снова врезать ему или просто оттолкнуть подальше от себя, но нет: я только смотрел, как вытаскивают мой член. Видно, от всей этой кутерьмы в жизни я тоже где-то двинулся. Трахать я его не стал, разумеется, хотя, как говаривал еще один мой приятель «Какая в жопу разница?» Но отсосать разрешил, тем более, что к тому времени у меня успело встать. Долго напрягаться не пришлось, даже несмотря на то, что Бут явно не был мастером в этом деле. Кажется, он хотел, чтобы я помог и ему кончить, но прикасаться к его хрену я не собирался, вот еще. Гоня от себя мысли о том, что все это совершенно не понравилось бы Эмме, я встал, застегнул штаны и молча вышел. Утро застало меня в самолете: я спер у Августа лишь немного баксов на билет домой. Он пытался звонить мне какое-то время, с разных номеров, так что иногда я даже успевал услышать от него пару слов. Никаких эмоций не было – ни благодарности, ни брезгливости. Разве что сожаление, но и оно быстро растворилось в массе повседневных проблем. Прошло десять лет, я забыл обо всем, о чем хотел забыть, и думал, что сделал это основательно. Но события тех дней мгновенно ожили вновь, едва я взглянул на открытку, оставленную голубем. Толку врать, я все еще любил Эмму. И собирался воспользоваться тем шансом, что оставил для меня Бут. Сторибрук ждал меня. И, надеюсь, не только он.