Медовая горечь

Веду к тебе Мечту мою, взгляни же, Несбыточность веду под тень твою – Прими ее, дай сбыться в этой жиже Из страхов и упреков – в чем стою. (с) ("Дай сбыться", сб. "Вересковая пустошь", Б.А.)

***

Джон не раз просыпался ночью, слыша тысячи криков, пытаясь пробитой кошмаром грудью сделать один-единственный вдох. Хотя бы один вдох, чтобы поверить, что ты жив, что ты дышишь, что ты не умер еще. «Дышать – скучно», - вертится в голове. «Нет, Шерлок, дышать – здорово», - возражает Джон и откидывается на подушки, с тихим, судорожным присвистом вдыхая и выдыхая воздух. Он смотрит в темноту и пытается не видеть в ней кошмары свои – в темноте ему не должно быть видно, как зноем опаляется земля, как она мелкой песчаной пылью оседает на коже, одежде, волосах, как скрипит песок на зубах, как песок этот вдруг становится красным от крови. Как легко он становится красным – как жадно эта сухая земля впитывает кровь. Но Джон продолжает видеть в темноте своей комнаты каждую черточку своего уже родного кошмара. Кошмары всегда разные, но об одном и том же, что делает их одним огромным склизким от жженой плоти и крови монстром, у которого в глотке – зыбучие пески. И эти пески иногда не дают спать. Концовка его кошмаров всегда такая странная. Майкл. Был там один Майкл в их отряде. Жизнерадостный и шальной; он постоянно лез под пули, но за три года своего контракта ни разу не был ранен, даже слегка, да он даже на кухне не резался, черт возьми. Майкла прошило оторванной взрывом частью бампера их служебного автомобиля. И именно Майкл в конце кошмара протягивал Джону пулю и вкладывал ее в плоть: вдавливал, медленно, но верно нанося то самое пулевое ранение в плечо, разрывая плоть, дробя кость, прошивал его этой пулей насквозь, а с его губ, вместе с густо-красной, вязкой кровью бульканьем срывались слова: - Это не больно, Джонни, это не больно. А Джон в своем кошмаре был парализован и мог только беззвучно кричать, чувствуя, как вместе с криком из груди забирается его дыхание. И просыпался, силясь сделать хотя бы один гребаный глоток воздуха и не умереть. До встречи с Шерлоком Холмсом его кошмары носили окровавленную власяницу страхов и упреков, была даже мысль, что эти сны ему снятся просто потому что он не смог тогда спасти Майкла – и задавленное объективными доводами чувство вины давало о себе знать именно в такой вот форме. После встречи с Шерлоком его кошмары приобрели обреченность на завершение. Даже, скорее, можно сказать, на некоторую незавершенность: чаще всего его кошмар обрывался на середине ужасающим тоскливо-визгливым звуком скрипки Холмса, когда тот не мог уснуть от скуки, неразгаданной загадки или еще чего-то, известного только самому детективу. Но кошмары не уходили, не пропадали насовсем. Да, они стали реже, да, они утомили своим повторением, да, они уже не сводили с ума так сильно, когда все, что он мог сказать о своей жизни это «Со мной ничего не происходит», опуская и не договаривая, что с ним происходят его кошмары. И за весь день, за все чертовы двадцать четыре часа чертовых суток самым ярким его событием был его же собственный страшный сон, который не давал ему дышать, а давно излеченное физически ранение напоминало о себе тонкой металлической тростью. Временной тростью. Неудобная, металлическая, с плотной, местами в зазубринах больничная трость, которую он приобрел после выписки из больницы в отделении травматологии, потому что надеялся, что хромота пройдет. Неудобная, непрактичная, уродливая трость, от которой он жутко хотел избавиться, но не приобретением новой – подогнанной под его руку и рост, вес, предпочтения. Он не желал менять неудобную трость на подходящую. Он желал избавиться от нее вовсе. И напоминал об этом своему организму, мучая его легкой судорогой сведенных от неудобства ручки трости пальцев, что, если бы тело послушалось голоса разума, оно бы не страдало от этой чертовой палки. К сожалению, его тело послушало доводы разума слишком поздно, да и не его разума, а вняло одной-единственной просьбе со стороны человека, которого он знал около суток. Хромота, тремор, уродливый шрам и жуткие кошмары – вот то, от чего Джон Ватсон желал избавиться всем своим существом. Шерлок избавил его от хромоты, вернул предложенным образом жизни твердость его рукам, шрам не казался таким уж уродливым, потому что «шрамы украшают мужчин», да и намного важнее то, как он вел себя, а не как выглядел в глазах окружающих, что он, в принципе, почерпнул от общения с детективом, а кошмары… А кошмары прогнать было невозможно. Они были частью нового Джона, Джона, что вернулся с войны и «повидал ужасов всяких», которые записаны на его подкорке, как на видеопленке, и ни стереть, ни переписать их – и это нормально. Это сейчас нормально – видеть сны. Люди так иногда делают. Ну и что, что это кошмары. Люди в большинстве своем кошмарны. После передышки, что давал ему Холмс своим соседством, повторение кошмара на протяжении вот уже третьей по счету ночи было слишком тяжелым бонусом к его дежурству и возрасту. Не мальчик уже, чтобы спать только несколько часов, а все остальное время сидеть и смотреть на стену, надеясь, что дикий восторг от возможности дышать немного разгладит рваные края от того, что ему снится. Джон встает с кровати, смотрит в стену напротив и медленно дышит. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Вдох. Выдох. Ды-шит. Он сегодня дышит. И неплохо было бы накормить завтраком того, что все еще утверждает, что дышать скучно. Не такой уж и плохой день, верно? Спустя время, уже довольно длительное, особенно, если ваш сосед – Шерлок Холмс, и вы все еще живы и не утратили рассудка, пары конечностей и никого не убили (последнее относится к соседу, а не людям в целом), Джон понимает, что кошмары ему снятся реже. Еще реже, чем в самом начале его пребывания на Бейкер-стрит. А потом начались другие сны. Точнее, сон. Ему снится что-то хорошее. Не-кошмар. Но эти сны оставляют после себя жгучую, разрывающую череп пустоту. Пустоту из криков и обрывков сна, в которых хотелось бы утопиться, чтобы не знать, что это все родилось и выросло в его голове. Эти сны – добрые, нежные, полные щемящей нежности и восторга – оставляли после себя такой страх, по сравнению с которым Майкл, вжимающий окровавленными пальцами в его плечо пулю выглядел не страшнее дядюшки Тома, напялившего костюм привидения на Хэллоуин. Страх, что Шерлок прочтет по его лицу каждый момент его добрых снов. Он просыпался, садился на кровати и опирался руками на свои колени, устало опуская голову и закрывая глаза, пытаясь унять бешеное сердцебиение, глубоко дышал и не испытывал ничего, кроме раздражения, что его громкое дыхание проскальзывает в голову отголосками сна – отголоском взаимного тяжелого дыхания. Губы к губам. Искусственное дыхание – это совсем не скучно, это до дрожи в руках приятно, это нормально, люди так делают, ну и что, что люди в большинстве своем кошмарны. Последние две недели он каждое утро спускался вниз, проходил на кухню и на внимательный взгляд стальных глаз своего гениального соседа чуть улыбался и пожимал плечами, чувствуя, как ноет его старый уродливый шрам. Джон наливал чай, чувствуя, как подрагивают его руки, собирался на работу, спускался по лестнице так аккуратно, как мог, перенося вес частично на перила лестницы, частично – на его «здоровую ногу», чувствуя, как с каждым днем в течение последних двух недель силы его тают на глазах. Шерлок проявлял удивительное для себя понимание – не спрашивал, не лез, не озвучивал возможные причины возвращения тремора, хромоты, которую Джон еще мог немного скрывать, и самих кошмаров. Возможно, что он чувствовал, что где-то ошибается. Нет, не ошибается, а что-то не учитывает, упуская из виду какой-то фактор. И поэтому не мог начать сыпать умозаключениями и блестящими дедуктивными выводами. Давать подсказку и говорить, что Джон проживает свои кошмары о возвращении всех мешающих жить ему факторов наяву просто потому что ему снятся добрые сны – удивительные, нежные, добрые сны, Ватсон не собирался. Потому что это не логично, а Шерлок не выносит нелогичности. И в то же время испытывал жгучее желание показать, что именно упускает из виду Холмс. Ватсону невыносимо было бы ко всему прочему стать невыносимым для своего соседа. Соседа, что снится ему уже которую ночь подряд, вымещая собой сновидения из того прошлого – из Афганистана. Ночь за ночью. Добрые сны. И доктор знает только то, что он привык к ужасам, рад тому иррациональному восторгу от удавшегося после страшного сна вдоха, и совершенно не готов к той волне теплого, омерзительно теплого, тошнотворного отчаяния от спокойного пробуждения после доброго сна и осознания его эфемерности. Это сводит его с ума, заставляет противиться своей голове и обдумывать, искать причины таких снов, он подавлен, он измотан, он разбит – и его тело идет с ним в резонанс. Темные круги под глазами, вернувшийся тремор и хромота – пока еще легкая, но обещающая стать постоянной. Боль и усталость во всем теле настолько сильные, что виски ломит от объективной необходимости достать из кладовки трость. Через две с половиной недели Джон сдается и достает трость, спускается, опираясь на нее и морщится от того тихого звяканья, с которым он прислонил трость к спинке своего стула, когда сел на кухне, чтобы выпить чаю. Наливал чай он тоже сидя. Стоять все еще тяжело. Шерлок появляется в дверном проеме кухни и наблюдает за ним, оценивая, прикидывая варианты. Напряжение того потока слов, что он удерживает срабатывает как спусковой механизм для Джона. Он чуть морщится, облизывает ставшие сухими губы, откашливается, будто першит в горле и бросает быстрый взгляд на соседа, проговаривая одно-единственное слово: - Сны. Шерлок смотрит внимательно, поднимает чуть одну бровь и медленно кивает, демонстрируя необычную для себя осторожность, а не стремительность, порывистость: - Давно? - Две недели, плюс-минус пара дней. – «Ровно девятнадцать дней и ночей», - мысленно отвечает Джон, пряча за чашкой слабую улыбку от того, как трогательно бережно Шерлок отнесся к его недугу, задав вопрос, на который он знает ответ. - Как видишь, моя голова вмещает в себя мой крошечный мозг, который упорно считает, что сны – это отличный повод для того, чтобы похромать. Шерлок морщится от сказанного, начинает было говорить «Джон», но обрывает себя. Всматривается и чуть наклоняется вперед, будто принюхиваясь к той загадке, что, возможно, у него получится разгадать. - Сны – это субъективное восприятие образов, Джон, в субъективизме нет никакой логики, как и в том, что твоя якобы физическая хромота вернулась после нескольких кошмаров, пусть и повторяющихся. Джон усмехается и переводит взгляд на Шерлока, принимая этот небольшой вызов – у них уже давно вошло в привычку обсуждать какой-либо вопрос, приводя доводы, споря спокойно, практически флиртуя изящностью каждого приведенного аргумента. - Мой разум считает, что это логично – вернуться к посттравматическому синдрому после двух недель сновидений, наполненных счастьем и покоем. Есть вещи похуже кошмаров, для меня – это то, что мне снится. Для меня все логично, Шерлок – и это и есть субъективизм. Шерлок закатывает глаза, взъерошив и без того растрепанные темные кудри и запоздало, непростительно запоздало понимает, что именно он упускал на протяжении этих двух недель. - Твои сны не имеют ничего общего с кошмарами, - утверждает он и тут же вскидывает на Джона непонимающий взгляд, - но это же абсурд! Весь твой вид говорит о том, что это расшатывает твое состояние до такого уровня, что хромота и тремор вернулись, но тебе нравятся твои сны. Джон улыбается, немного жестко и сухо, но улыбается и ставит на стол чашку с недопитым чаем: - Да, добрые сны – это опасно, Шерлок. Но так как они все равно не могут продолжаться вечно, то скоро все придет в норму. Вернутся старые добрые кошмары и я буду по-прежнему недовольно бурчать под нос о том, что ты мог бы проявить немного уважения к моему труду, когда я чертовски не выспался из-за очередного сна, в котором чертова пуля… - Джон обрывает себя на полуслове и закрывает глаза, качает головой и собирается встать, уйти. Шерлок провожает взглядом осунувшегося соседа по квартире, который убирает со стола свою чашку и собирается выходить из дома и озвучивает еще одно наблюдение, просто чтобы обрести хоть какую-то почву под ногами в тех нелогичных вещах, что все время творит Джон: - Ты не хотел мне этого говорить. Джон оборачивается, но недостаточно, чтобы видеть Шерлока, и бросает: - Верно. Я не хотел тебе об этом говорить. - То, что тебе снится, ты тоже не расскажешь. - Да. Не расскажу, - говорит Джон и его взгляд подергивается легкой дымкой, матовый, отсутствующий взгляд в течение пары мгновений, дрогнувшая рука почти что потянулась к груди, чтобы потереть неприятно саднящее изнутри сердце, будто так можно было бы разгладить ту острую и рвущую его пустоту, которая появляется после каждого сна. Сна, в котором он обладает тем, что ему не принадлежит в реальности. Джон уходит на дежурство в клинику, игнорируя со всей силой своей военной выдержки те сочувствующие взгляды от коллег, что буквально впиваются в его спину, пока в коридоре раздается звук его шагов и глухой, смягченный резиновой подошвой удар трости о плитку больничных коридоров. Шерлок остается в квартире, принимая брошенную ему соседом загадку чужого ума. Он обдумывает все варианты, ищет то, что можно вытянуть из невысказанного Джоном, но не знает, как прийти к нужным выводам: ему сны не снятся. Слишком энергозатратно с одной стороны, слишком глупо – с другой, и, наконец, с третьей – сам сон по себе ему не очень-то и нужен. Только когда тело нуждается в отдыхе. Нуждается с пометкой «срочно» и «угрожает сбой системы». Шерлок складывает в молитвенном жесте руки и касается кончиками пальцев губ, задумываясь над природой и силой того, как сны влияют на самочувствие его друга и соседа. Мысленно обратившись к проблематике сновидений, он видит выдержки из статей и научных трудов ученых, что обращали свое внимание на изучение сна, как процесса, как явления и как значимого фактора в жизни человека. Но нет ни капли конкретики. Нет логики. Нет точных и достоверных фактов, чем является суть сновидения – подавленное, удерживаемое в узде желание, пусть и не до конца осознанное человеком, или же ничего не значащий образный способ человеческого мозга справляться с поступившей информацией. Шерлок чуть выдохнул, позволив себе улыбнуться и перевел взгляд на окружающую его обстановку квартиры. С момента ухода Джона прошло около пары часов – исследование природы сна заняло чуть больше времени, чем он планировал, но теперь, как и всегда, Шерлок знал, где найти нужный ответ, который приведет к правильно заданному вопросу. Правильно поставленный вопрос – ключ к любой загадке. Шерлок должен уснуть и увидеть сон. Увидеть кошмар и увидеть добрый сон, чтобы сравнить результаты своего самочувствия, того, как сновидение в принципе влияет на его способность воспринимать информацию и свои собственные стремления, которые и так безупречно классифицированы. Сделав пометку о текущем самочувствии, так сказать, обозначив свое состояние как «контрольная группа», он приступил к эксперименту. Сложность заключалась в том, что он очень давно не видел снов, просто однажды запретив им появляться. Это как блокировка всплывающих окон в браузере. Ничего лишнего. Шерлок вернулся в полумрак своей спальни, впервые не чувствуя удручающего раздражения от необходимости лечь спать, потому что в данный момент его сон обусловлен экспериментом. Лег в кровать, приняв максимально удобное положение и погрузился в Чертоги, находя нужное ему сейчас углубление – арка, ниша, как угодно под сводами его разума, где за тонкой портьерой прячется закрытая дверь. Он открывает ее и позволяет себе погрузиться в сон.       У него дело. Нет, не так. У него Дело.       Он оглядывается по сторонам: он в Скотланд-Ярде, на безупречном плоском сером фоне струятся змейками чьи-то ошибки. Они смазывают фон, делая его грязным, мешая видеть яркие детали, яркие выводы.       Улики похожи на светлячков. Точнее, это они и есть. Светящиеся, маленькие, они летают и ползают под его ногами и около трупа. Он не может видеть весь труп целиком. Он только знает, что это Дело – самое важное. Один светлячок сползает с пальца жертвы и переползает на ладонь Шерлока, впивается лапками в кожу и проникает под кожу, растворяясь в венах знакомым жжением введения горячего физраствора с реагентом. Светлячок говорит, что на пальцах у жертвы мозоли, типичные для человека, который не боится физической работы, что это мужчина с ровной линией загара до манжет рубашки, но достаточно старым, чтобы быть последствием недавнего отпуска.       «Нашел что-нибудь?» - Шерлок оборачивается на голос инспектора, обращаясь к силуэту из мельчайших слов, меняющих шрифт и направление письма. Слова. Грег весь состоит из слов. Его губы обрисованы строчкой с названием его любимого кофе и часто применяемых слов. Глаза обозначены словами «усталость», «недосып», «ссора с бывшей женой» и «внимание». «Да, - думает Шерлок во сне, - Грег всегда внимательно его слушает». Он переводит взгляд на остальных людей, что в этой комнате находятся и видит, что все они – силуэты, контуры их угадываются набором тех выводов, что сделал бы Шерлок о них. Они буквально как газетные человечки – все о них написано на них самих. Они – это те слова, которыми их можно классифицировать.       На бесконечном сером много-много крови. В самом центре этого помещения для Дела.       Только труп на полу удивительно неправильный для такой вот словесной реальности. У трупа есть руки, ноги, тело. Но матовый серый неясной дымкой не дает понять, кто это и как он выглядит. Можно только сказать, что он из плоти и крови, он не такой, как все, за кем наблюдает Шерлок. Кого он наблюдает. Он смотрит снова на сотрудников Ярда и наблюдает их – «считывает» с них все написанное ими на себе. Он смотрит на труп перед своими глазами и не наблюдает. Не может прочитать. Ему становится неуютно от этой мысли, что он может его прочитать, он снова склоняется к трупу, к его самому важному Делу – и смотрит на таких бесполезных светлячков, которые не дают ему ни единой зацепки, потому что каждая новая улика противоречит предыдущей. Нелогичность и невозможность прочесть все то, что, он уверен, любой другой мог бы прочесть.       «Ты не понимаешь меня, - говорит труп и извиняется: - Прости. У меня неразборчивый почерк»       «Ничего, Джон», - говорит Шерлок и просыпается. Резко выныривая из своего сна, пытаясь вдохнуть полной грудью, оттягивая непослушными негнущимися пальцами ворот прилипающей от холодного пота футболки к телу и дышать. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Сон, всего лишь сон. Шерлок садится на кровати, откидывая одеяло и приводит мысли в порядок, запирает судорожно, едва не сорвав портьеру, дверь к снам в своем разуме, успокаивается и оглядывается по сторонам, акцентируя внимание на предметах комнаты. И только выровняв дыхание, он возвращается к образам своего сна. Классифицировав его как «кошмар», Шерлок начинает обработку полученного опыта, сравнивая себя после кошмара с собой после сна без сновидений. Несомненно, физическая сторона вопроса отпадает: самочувствие намного хуже по объективным причинам. Холодный пот, затрудненность дыхания, легкая дрожь в руках, нарушение внимания. Причина именно таких образов также раскрывается вполне логично. То, что все люди в его сне состояли из слов – логично, потому что не нужно выделять их и выяснять, что они из себя представляют, в реальности Шерлок просто читает людей по тем мельчайшим признакам, что видны ему. Его мозг представляет и обрабатывает этот процесс именно так: представляя людей в качестве газетных вырезок с их краткой характеристикой. Это логично, хотя несколько обидно, что с его гениальностью у него несколько скудная фантазия на этот счет. Шерлок невесело усмехается, понимая, что подошел к вопросу, почему труп – это Дело, оцененное им на десять из десяти по его же собственной шкале, и почему труп этот – его Джон. Шерлок получил загадку из рук Джона, разгадать которую ему не по силам. Поэтому, Джон – это дело. Чаще всего его вызывают, когда нужно найти убийцу, поэтому, Джон – труп. Почему же, хотя все так логично, грудь свело при мысли, что ему нужно найти убийцу Джона, и что вся та кровь – его? При воспоминании о крови, которая заливала все вокруг Ватсона, детектива передернуло, и излишняя сентиментальность немедленно была классифицирована как еще один отрицательный момент сновидений. Шерлок запускает в волосы пальцы, чуть дергает за пряди и выдыхает, встает, начиная оживленно ходить по комнате, а после решает, что – и это очевидно – кошмары – это способ мозга принять и обработать ту информацию, которая нарушает привычное течение жизни. Травмированный своими переживаниями из-за снов Джон – это непривычно, это неправильно, это нарушает расстановку приоритетов. Потому что важно, когда Джон здоров. Важно, чтобы Джон не страдал. Важно, чтобы Джону было хорошо. Джон – это Важно. Десять из десяти. Шерлок садится на кровать и возвращается в Чертоги. Кончики пальцев подрагивают, он сжимает сильнее ткань пижамных штанов на коленках – он хочет закончить эксперимент. Хочет узнать, что будет, «что будет если» и «что будет значить» для него его же добрый сон. Дверь за портьерой легко открывается. Шерлок погружается в сон, откинувшись на подушки, и расслабленно закрывает глаза, падая куда-то в теплую пустоту спокойствия и отсутствия болезненной тяги мыслить и анализировать.       Тихо. И тишину это нарушает только другое что-то такое же тихое – чужое дыхание. Оно не такое уж и чужое. Оно просто совпадает с его дыханием, будто одно дыхание в двух разных грудных клетках.       Тепло. Тепло это ровное, мягкое, согревающее, бережное, не опаляющее, не жгучее, не жар костра, не пламя, которое оставляет пепел – это ровное тепло защитного кокона. Шерлок открывает глаза, понимая, что оплетен этим коконом, который пульсирует вокруг него, создавая ощущение того, что он в утробе – под надежной защитой сводов материнского тела, призванного оберегать и защищать, но он не младенец – он уже взрослый, его не бережет мать. Это что-то другое всем собою укутывает его, дышит с ним в унисон и греет, не мешая, не ограничивая свободу его движений, не удерживая. Это что-то готово в любой момент открыть ему дорогу наружу.       Шерлок снова открывает глаза, понимая, что ему приснилось, он чуть улыбается этому сну и потягивается, чувствуя на груди теплые ладони. Шершавые ладони от постоянной работы с антисептиком и медицинских перчаток. Теплое, удерживающее, но не ограничивающее объятие сильных рук, удерживающих его в этом сне. Затылок обжигает горячее дыхание обнимающего его со спины Джона, тонкие губы касаются края завитков, касаются выступающих позвонков и шепчут: «Наконец-то согрелся. Вчера опять ледышкой пришел в постель». И Шерлок с легкой улыбкой, свободный от необходимости во спасение своего разума постоянно думать, поддается этой теплой неге, прижимается спиной крепче к Джону и чувствует, как легко им дышать в унисон. В едином ритме. Вдох-выдох. И биение сердца в груди, плотно прижатой к его спине сливается с биением его собственного. В одном ритме. Будто одно сердце, а не два.       «А ты опять меня обнял, как подушку», - говорит Шерлок хриплым ото сна голосом и улыбается. «Мне так удобнее, мне так нравится», - отвечает Джон и чуть смеется, оттягивая губами прихваченный завиток волос: «Поспи еще». И Шерлок снова засыпает, возвращаясь в марево только что снившегося ему видения: то тепло и кокон, он раскрывается, показывая, что Шерлок может выйти из него. И Шерлок делает шаг – обнаженный, прекрасный – он уверен, что он прекрасен, хотя обычно просто пользуется своим телом с помощью мимики и жестов, чтобы получить информацию, принимая собственную уродливость своего тела как должное – все человеческое в этом «транспорте» во многом невыносимо, непрактично, уродливо. Но сейчас он прекрасен – кокон выпускает его, не исчезая, а раскрываясь, становясь крыльями за его спиной.       Сон обрывается, а шеи снова касаются такие нежные губы, посылая волну тепла, уже горячего, медово-сладкого, вдоль позвоночника – ниже, разжигая желание срастись с Джоном: «Просыпайся». Шерлок улыбается, потягивается, поворачивается и заключает Джона в объятия, обнимая его двумя руками, шепчет на ухо ему: «Ты мне снился». Почему-то в его объятиях Джон становится слишком мягким, его не удержать в руках, и Шерлок хмурится, приподнимается – и просыпается. Детектив просыпается, удерживая в объятиях скрученное одеяло. И почему-то горечь от этого сновидения не поддается никакому анализу. Шерлок откидывается на подушку, дышит и успокаивает сердцебиение – уже второй раз за этот эксперимент. Возвращается в Чертоги и запечатывает наглухо двери своих сновидений. Тянется к папке с данными об этих снах, чтобы стереть их, удалить из своей головы, но замирает, не в силах отказаться от этого образа, что до мельчайших подробностей может быть восстановлен, приближен к реальности. Ведь это так легко – нанести имеющиеся представления о соседе поверх этого сна и ощутить, как становится снова тепло. Шерлок встает с кровати, чувствуя себя совершенно разбитым и вымотанным этим экспериментом. Он идет на кухню и заваривает себе кофе, запивая его горечью ту странную, нелогичную, иррациональную горечь внутри от того, что то, что он так легко во всех подробностях может представить, восстановить – всего лишь сон. Не может быть сновидение таким реальным. Таким добрым. Таким нежным. Шерлок допивает кофе, споласкивает чашку, что, в принципе, ему несвойственно, и классифицирует эту горечь в груди как «несбыточное». Ставит чашку и возвращается к привычным экспериментам с кислотами, ядами – всем тем, что имеет материально-вещественную форму, вкус и цвет, форму, запах, единицы измерения, плотность и прочие характеристики. Несбыточное – не его профиль. Он всегда успешно игнорировал и исключал из своих рассуждений то, что невозможно, оставляя даже самое невероятное, но истинное, правдивое, правильное, реальное, а не несбыточное. Несбыточное – это плохо. И Шерлок переводит взгляд на оставленную в сушилке для посуды чашку Джона, чуть поджимает губы, наверное, второй или третий всего лишь раз в своей жизни искренне сочувствуя Джону, который уже больше двух недель видит в своих снах несбыточное. Вечером, когда Джон возвращается с работы в их квартиру (Шерлок упорно не хочет после приснившегося ему доброго несбыточного сна называть это место домом, потому что горечь в груди становится еще горше, если это вообще возможно), детектив лежит на диване и слушает рваный ритм шагов Ватсона на лестнице. Трость-шаг-шаг, трость-шаг-шаг. Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три. Венский вальс с посттравматическим стрессом и хрупкой душевной организацией бывшего военного медика. Нелогично. Абсурдно. Глупо. Реально. Шерлок поднимается и садится на диване, встречая входящего Джона лицом к лицу. - Привет, - Джон чуть улыбается, приставляет трость к дверному косяку и снимает куртку, вешает ее на локоть и снова перехватывает чуть дрогнувшими от перенапряжения пальцами рукоятку трости, идут на кухню, - Ты уже ел что-нибудь? - Еда – это скучно, Джон, - детектив подает привычную, правильную фразу в их общении и кладет руку на грудь в районе солнечного сплетения, чуть потирая, надеясь расправить этот комок абсурдности внутри себя. Потому что все это не стоит того, чтобы об этом думать, но все его существо, весь его гениальный разум мечется в запертой клетке из неправильных вопросов с правильными ответами. Виски давит болью от того, как остро впиваются эти глупые мысли о взаимности или еще чем-то таком же глупом и человечном, ненужном, но важном, нужным до колик. Его голова в объятии тернового венца из образов его доброго сна, а он только раз позволил увидеть себе такой сон. - Как ты справляешься с этим? – говорит Шерлок прежде, чем может заставить себя закрыть рот и промолчать. - Ммм? – подает голос Джон, поднимая взгляд от контейнера в их холодильнике, заполненного чем-то отдаленно напоминающим карри, ну или очередной эксперимент Шерлока по разжижению чего-то человеческого, или бог знает чего еще. - Как ты справляешься с этими снами? – повторяет Шерлок и ждет, стоя в дверном проеме на кухню, он зябко прячет руки в карманы своего халата и ждет ответа. Терпеливо переспрашивает и терпеливо ждет. - А похоже, что я справляюсь? – ухмыляется Джон, демонстративно плотнее обхватывая пальцами ручку трости и делает несколько шагов навстречу, забыв и про контейнер, и про ужин, и про все остальное. - Может, тебе рассказать, что именно мне снится? Чтобы ты мог спокойно выставить меня вон, и я не раздражал тебя своим бряканьем этой чертовой палки об пол?! Я же вижу, как ты морщишься, как она отвлекает тебя, как ты раздражен ею! – Джон вскипает, наливаясь вдруг до краев глухой яростью на себя, на Шерлока, на себя за то, что он зол и вымещает злобу эту на своем друге, соседе и несбыточном, за то, что ему страшно, страшно точно также, как когда Майкл из его кошмара улыбается ему и, смешно булькая от крови, произносит «Это не больно, Джонни». Когда речь заходит о Шерлоке страх признаться улыбается Джону лицом Майкла и вдавливает эту чертову пулю не в плечо, а в самое, черт возьми, сердце. Шерлок молчит, терпеливо ожидая, когда Джон все скажет, чтобы перечеркнуть все его выводы своими – безупречными. Потому что Шерлок не прогонит Джона, будь тот хоть без ног или рук. Это невозможно, а невозможное из уравнения поиска истины он отметает сразу. - Давай, Шерлок, я расскажу тебе, - голос доктора чуть срывается, он крепче сжимает рукоятку трости и облизывает губы, мысленно проклиная себя за срыв, в сердцах благодаря небеса за него, ведь теперь ему должны сниться только кошмары, он уверен. – Я расскажу тебе, что мне снится, как ты… И Джон не может. Джон не может договорить это. Не может рассказать о том, что проснувшись, он ищет спросонья своей рукой его руку, что он обнимает во сне подушку и будит ее спросонья поцелуем, как ему снится, что он обнимает Шерлока в своем сне – и тот, теплый, сонный и счастливый, нежный, в его руках – прижат к нему обнаженной спиной. Не может рассказать, как часто ему снится их умопомрачительный, крышесносный и такой нежный поцелуй. Не может рассказать, что в его снах губы эти не только идеально выглядят, но и идеальны на вкус – он всегда разный во сне, но всегда удивительный, восхитительный, невероятный, как Шерлок. Не может рассказать, как сильно он желает получить то, что принадлежит ему во сне. Не может. Невозможно рассказать словами всю ту сумасшедшую тягу к этому невозможному, невероятному человеку, что стал центром его мира. Ни сказать, ни промолчать невозможно – и это невысказанное половиной сказанной жжет, половиной утаенной душит. Но Шерлок слышит только «мне снится, как ты…». И выделяет главное. И прощает этот неразборчивый почерк подсказок своего доктора, потому что, что поделаешь, почерк у него такой. Потому что Джон особенный. И Джону снится Шерлок. Снится в тех снах, что оставляют после себя горечь несбыточного. В груди у Шерлока горечь обволакивается медом, лекарственный грудной сбор – мед, горечь трав и медикаментов. Запоздалое понимание такого вкуса и запаха приходит, когда Шерлок отстраняется от ошарашенного и непонимающего Джона, разрывая поцелуй. - Ты… Ты что, только что поцеловал меня? – спрашивает Джон, потому что он точно не понимает, возможно ли это, не снится ли ему это, как столько ночей подряд до этого. Шерлок закрывает глаза, классифицируя этот момент как «один из лучших в моей жизни» и чуть улыбается, проводит подушечками больших пальцев по лицу Ватсона, удерживая в своих ладонях (и когда успел обхватить?) и, понизив голос, хрипло шепчет: - И не раз еще повторю это. – Пауза, внимательный взгляд и немного лукавая улыбка. - Если ты не против, конечно. - О, боже, да, - проговаривает Джон и отпускает трость. Та с глухим стуком падает на пол, а сам доктор хватает Шерлока за плечи и отвечает-начинает-продолжает новый-предыдущий-какой угодно поцелуй, срываясь, добравшись, наконец, до самого желанного. В поцелуе, в сплетении языков и чувственном касании губ, в придыхании, в сведенных от напряжения и неверия пальцах только сладость и страсть, нежность и отчаянная решимость не отдавать это мгновение никому и никогда на свете. С тихим стоном Шерлок касается языком языка Джона, обводит его, лаская, втягивает в свой рот, посасывает и чуть прикусывает, наслаждаясь ответным стоном, дыхания не хватает и они отстраняются друг от друга, прижавшись так плотно, как только могут и шумно, горячо дышат друг другу в губы. - Дышать – здорово, - смеется хрипло детектив, пытаясь восстановить дыхание, чувствуя, как оно рвет грудную клетку ужасной по своей силе радостью, восторгом, чем-то невероятным, таким, как счастье. Джон чуть смеется и прикрывает глаза, улыбаясь, и тяжело, с тихим присвистом дыша, отвечает: - Да, здорово. Особенно, когда несбыточное отнюдь не невозможно.