Тень

Прошло почти пятнадцать лет. Я тебя помню. Знаешь, ни о чём не жалею. Я знаю, что меня убил ты, хоть и не своими руками, но ты. Просто паззл сложился - ты всегда больше всех ненавидишь именно тех, кто тебя любит, и кого любишь ты. Ведь это ты сказал псам Шмильевича - а может и ему самому лично, что я в курсе, кто, зачем и как убил Витю Цоя. Прекрасно зная, что этим подпишешь мне смертный приговор, а себе - условно-досрочное освобождение. Ты признавал и признаёшь только одну зависимость. Ту, которой лишил тогда меня - в моём нынешнем состоянии я не способен употреблять ничего, кроме чужих мыслей и эмоций. Это наркотик, который необходим, чтобы быть и помнить свою последнюю личность. Если бы это был не ты - я бы переродился и сейчас уже был бы подростком двадцать первого века. Возможно, почти собой. Только без воспоминаний о тебе. И вообще без воспоминаний, скорее всего, за эту жизнь их стёрли бы. Карму необходимо отрабатывать. Только вот как отработать карму, являясь сгустком воспоминаний? Я безумно хочу жизни. Дыхания, зрения, слуха, голоса, голода, жажды, секса, в конце концов. Хотя бы одну сигарету, одну затяжку. И эмоции. Я хочу чувствовать, хочу иметь возможность узнавать новых людей и влюбляться в них, либо влюблять их в себя. Хочу ревновать, искать, терять... А у тебя всё это есть. Может быть, ты сможешь сохранить это для меня? Напомнить, как это бывает. Всё это время я был с тобой и в тебе. Я тебя не люблю, но я помню, что любил. Ты меня ненавидишь, но забыть не можешь. Зимой две тысячи двенадцатого я наконец понял, как вернуть себе жизнь. Сжаться в комочек, сжаться - это самое сложное. Для теней времени не существует, поэтому я не знаю, как давно я пытаюсь сдвинуть с места кухонный нож. Меня же почти нет, я могу лишь пугать твоих животных, они-то меня чуют и даже почти видят. Я им не нравлюсь. Мне тоже всё это не нравится, но я должен. Я ощущал других, которые могли поднять этот чёртов нож. Они могли даже заставить людей себя видеть, они могли, значит я тоже могу научиться. Я ненавидел бы тебя если бы мог. Я не могу, и оттого приходится выискивать негативные воспоминания, как можно сильнее. Все свои раны, шрамы, передозировки; все измены и предательства; все твои истерики, обиды и депрессии, все твои девушки, все твои слова... Нож завис в воздухе. Нож завис в воздухе и я принял свою форму, уже ставшую привычной - неясная тень с довольно масштабными очертаниями. По крайней мере, мне так кажется. Или скорее я просто это помню. Нож упал обратно на стол, а через пару минут ты пришёл проверить, что упало. И я вспомнил твоё перекошенное от ярости лицо - это много лет назад, ты словил плохой приход, это был ужасный стафф... Да. Нож висел в воздухе, лезвием к тебе. Ты едва не упал из-за этого, а потом... потом ты спросил: - Игорь? Я его снова уронил. *** "Привет". Разговаривать - самое простое. Стать чем-то вроде мысли, голоса в голове - только беззвучного. Очень многим знакомо это ощущение - когда в голове вдруг возникает чётко сформулированная фраза, но ты понимаешь, что она не твоя, а адресованная тебе извне. Не знаю, зачем я решил с тобой поздороваться. Напугать хотел? Но ты ведь не боялся меня тогда, на кухне, когда назвал моё имя. Ты просто понял. И испытал удивление. Я действительно хочу, чтоб ты боялся. Отвечаешь не вслух - так же. Знакомо, значит... С кем же ещё ты так общался? "Откуда знаешь?" "Сашка приходил". А... Козлов. Его сердце остановила девочка-медиум, с которой я разговаривал. Она искренне считала, что хочет этого сама, но у неё точно ничего не получится, а меня вообще в природе быть не может. Скептицизм у людей с её способностями странен и опасен для них самих. У неё получилось. Она покончила с собой спустя пару месяцев. Неважно... "Он рассказал, кто?" "Да... Я не боюсь, Игорь." "Зря." Я хочу попытаться остановить ему сердце, но это будет слишком просто для него. Спустя пару дней созерцания летающего по кухне ножа он ставит себе пять кубиков, и попадает в реанимацию. Мне было бы смешно, если бы это было возможно. Девять, Вадик. Девять надо было. Самоубийц, к тому же, стирают почти всегда. Ты ведь тоже не хочешь начинать всё это сначала. А если я убью тебя - карму отработаем мы оба. Ты это знаешь. Просто нервы не выдерживают. "Нервы, родной?" "Да. Я же тебя так не мучил." "Но ты должен был быть один. Да?" "Да." Он никогда не умел думать о других. Даже о тех, кого любит. Внутри его мыслей - неуютно, как в старом протухшем болоте, его понимание любви негативно до предела. У меня было такое же. "Ты же всё понимаешь?" "Да". Он устало закрывает глаза, и почти мгновенно засыпает. Сниться ему я не хочу. Хм... Лезвие для скальпеля. Запечатанное. В кармане реанимационной медсестры. Вытаскиваю, изо всех сил сжимаясь в точку. Для меня это, наверное, даже труднее, чем для живого тащить железнодорожный вагон зубами за верёвку. Вытаскиваю, но тут же роняю на пол. Звук падения лезвия привлекает её внимание, но не особенно тщательно пошарив глазами по полу она меняет капельницу и уходит. На то, чтобы разодрать упаковку, ушло больше суток. На то, чтобы на его запястье выступило хоть немного крови - ещё двое. Он не дёргался. Вообще. Наблюдал спокойно, чем злил меня и тем самым... помогал мне? "Ты это сознательно делаешь?" "Да." Злость. Неизбывная ярость. Вернее, воспоминания о том, что это - но не суть, ведь порез стал глубже. Он живой, живой, живой - так почему он позволяет мне? Избавиться от жалкого бесплотного комочка - проще некуда. Пара свечек за упокой, и года два я от собственных костей не отделюсь в принципе. "Почему?" Это уже когда кровь упругими толчками начинает стекать на пол и окрашивать больничные простыни. "Жаль, что ты не хочешь закончить это быстрее." Он трёт подушечкой большого пальца шею. Сонная артерия. Перережь я сейчас не запястье, а её - всё бы уже закончилось. "Не знаю. Так надо." На самом деле, всё ещё надеюсь тебя напугать, надеюсь, что ты поймёшь, что теряешь сам и чего лишил меня. Три пореза. Я роняю лезвие и растекаюсь едва заметным туманом в сантиметре от пола. *** От психбольницы его, конечно, отмазали. "А ты не можешь. Помнишь, как это?" Он нагревает на зажигалке чайную ложку с раствором. Я сжимаюсь уже без особого стремления, непроизвольно. Роняю ему на голову пару книг с полки. Он не уворачивается и даже не пытается, но всё равно не проливает ни капли. Ни у одной тени нет сил хотя бы чуть-чуть сдвинуть то, что находится в руке живого... Он, похоже, об этом знает. *** Шнурок поднять проще, чем нож. Затянуть его достаточно сильно я всё равно не смог бы, но... Он просыпается, и почти мгновенно сообщает: "Мне это нравится. Вспомни." Не могу. Этого не осталось. *** Я разрезал ему второе запястье, медленно и больно. Он морщился, но руку не убрал. Кровь всё равно свернулась. Я уронил на него старый утюг, и почти сломал нос дверью в туалет. Многие часы он лежал под кайфом и смотрел, как я вырезаю на его груди своё имя - почему-то арабской вязью. Он просто смотрел, теряя довольно много крови и испытывая определённо болезненные ощущения. След от шнурка всё-таки остался, и судя по всему ныл... но он позволял мне продолжать себя мучить, в качестве очень странного противодействия лишь употребляя около трёх раз в сутки. И так - где-то три месяца. Или четыре. Я не знаю точнее. "Игорь... Я хочу жить. Правда, хочу. Просто больше не здесь. И чтобы ты тоже жил. Добей уже, я себя ненавижу, ненавижу почти пятнадцать лет подряд. Люблю... до сих пор. Добей. Пожалуйста." "Я тебя тоже." *** Огромное. Гулкое, громкое, страшное, неритмичное... Я сжимаюсь, сжимаюсь, сжимаюсь... "Спасибо". И где-то взрывается вселенная, яркой вспышкой проникая в совершенно живое сознание.