Под знаком «макото»

Окита Содзи Фудживара-но Канеёши? Тот самый Окита Содзи? Конечно, я помню бедного мальчика. Силён был и с мечом ловок — но, когда я увидела его впервые, без помощи старухи вроде меня он и до окна-то добраться не мог. Я не боялась подхватить его хайбё: не так уж много мне осталось, и не так уж много тех, кто соглашается ухаживать за такими больными, — заразу подцепить опасаются. Ужасная вещь. Подтачивает человека изнутри, но протянуть с ней можно месяцы, порой даже год или больше. Будешь кровью кашлять и чахнуть, но смерть придёт не раньше, чем ты и глотнуть-то сделаешься неспособен. За многими людьми я ходила в их последние месяцы, но ни один не держался в свои последние дни так, как Фудживара-но Канеёши. Я знала о нём задолго до того, как повстречала. Он словно родился с мечом в руке. Впервые взялся за катану в девять лет, а в двадцать уже командовал первым подразделением отряда полиции в Мибу, превзойдя своих командиров и наставников. Первый капитан Окита Содзи. Империалисты, с которыми он сражался, шептались, что он может одним ударом рассечь человеку шею и оба плеча. Его невозможно было убить в бою. Вся Япония знала его имя. Когда ему минуло двадцать пять, слухи о нём незаметно утихли, и верные сёгунату люди спрашивали — неужто империалистам удалось его убить? Но это было не так. Ни один человек не смог убить его. Он сражался по-прежнему — но на этот раз терпел поражение. После того как о нём перестали говорить в Киото, он возник снова в госпитале для больных хайбё в Эдо. Я узнала об этом за четыре месяца до его смерти, когда госпиталь поручил его заботам сестры, которая наняла меня ходить за ним. В эти четыре месяца ему делалось всё хуже и хуже и лишь за три дня до смерти как будто полегчало. В первый из этих трёх дней он вышел прогуляться в сад возле дома. То был шестнадцатый день седьмого месяца 1868 года, четверг по западному счёту и день Леса по нашему. Но в моей памяти тот день Леса навсегда остался днём Кошки. Тогда он впервые с тех пор, как поселился со своей семьёй, смог выйти из дома. Погода тем летом стояла ужасно дождливая, и день был сумрачный и сырой, но он так радовался прогулке, что пустился бы бегом, если б мог. Мне хотелось, чтобы для него выглянуло солнце — он стал таким бледным и слабеньким, сидя взаперти, — но небо, как нарочно, затянули облака. Один из тех бесцветных, будто вылинявших дней, когда в мире не остается теней. Его пальцы были в чёрной туши: он упражнялся в каллиграфии. В день Кошки он начертал иероглиф «макото» — «искренность», символ на знамени, под которым сражался, — и сердце его было полно печали о минувшем. Он кормил рыбок в пруду, пытался напевать какую-то песенку, которую, должно быть, пел детишкам в Киото. Пока хватало дыхания, он рассказывал мне о них — так, словно они были его собственными детьми. Малыш Джиро, который всегда хотел, чтобы Фудживара-но Канеёши научил его обращаться с мечом. Крошка Аяме, которая боялась играть, пока не стала называть его старым именем — Содзиро. Люди в Мибу наверняка вздыхали с облегчением, зная, что он приглядывает за их детишками. О да, он мог быть кротким, как котёнок, но и бесчувственным тоже. Как и все в Шинсенгуми — без этого как же бороться с мятежниками? — а среди них он был одним из лучших. Как-никак, империалисты за глаза звали их Волками Мибу. И первым из Волков был Окита Содзи. Но чтобы Фудживара-но Канеёши к кому-то был жесток? Такое в голове почти не укладывалось. Он никогда не терял жизнерадостности, даже и прежде, чем на него наложил отпечаток «чахоточный нрав». Наигранная весёлость, даже ребячливость — все мои больные были такими, и я никогда не видела, чтобы он срывался. До того момента, когда садовую дорожку перебежала кошка. Эта кошка была облезлой маленькой дикаркой, которая рыскала поблизости, вынюхивая еду. Он вынул из ножен меч — он всегда держал его при себе, даже когда не мог поднять, — и попытался зарубить её. Кошка сбежала прежде, чем он сумел до неё дотянуться, и всё же он попытался, да. Это едва не сломило его. Даже ребёнок может убить пса отцовским мечом; он же убивал людей — а теперь не может справиться с какой-то кошкой. Он шатнулся к дорожке, вслепую ткнул мечом в кошку, но сшиб лишь влажные листья с куста, замочив своё кимоно. Испугал меня до полусмерти. Шинсенгуми есть Шинсенгуми — никому не хочется оказаться поблизости, если кто-то из них идёт вразнос. Тот Фудживара-но Канеёши, которого я знала, никогда бы не причинил вреда старой сиделке — но об этом как-то не думаешь, когда сильнейший самурай в городе буйствует прямо перед тобой. Кошка шмыгнула под дом, где Фудживара-но Канеёши не мог её достать, а потом из своей норы выползла хайбё и снова запустила в него когти. Он закашлялся, уронив меч, опёрся на ножны, как на посох, пытаясь удержаться на ногах, — но не смог. Такой сильный когда-то, он сложился пополам, словно веер, едва не примяв кустик прелестных ирисов, и вскрикнул: «Я не могу убить её!» Губы его были в крови. Он скрипнул зубами, пытаясь снова подняться, — не получилось. Ему было всего лишь двадцать пять. Он упал на четвереньки, выкашливая кровь вперемешку с белой, похожей на тофу мокротой. Даже когда дыхание к нему вернулось, он остался сидеть на земле, опустив голову и сжав кулаки; сандалии его отлетели в сторону. Длинные волосы, в которых запутались листья, свисали так, что я не могла разглядеть лица — но видела, как вздымается его грудь, как дрожат руки. Ему было всего лишь двадцать пять. Он тщательно вытер рот чистым лоскутом, прежде чем поднять голову и подарить мне одну из своих печальных улыбок. Его лицо напоминало череп — измождённое, бледное, с выпирающими скулами. Он с трудом поднялся, а я принесла ему сандалии и помогла вернуться в дом. Он ненавидел во всём полагаться на других, и временами я думала, что он ненавидит меня за то, что я вижу его таким слабым. Он старался скрыть своё отчаяние, он всегда был добр ко мне и благодарен за то, что сестра оставила меня с ним, когда всем его родным пришлось бежать. Мне кажется, это было бы ужасно — умереть в полном одиночестве. Он не мог уехать, только не в его состоянии, но никто из верных сёгуну людей не мог здесь остаться после того, как империалисты захватили город. Что ж, эти псы хотя бы не тронули старуху, её заразного подопечного и горстку усталых слуг. И всё-таки Фудживара-но Канеёши говорил, что порой слышит за окном шаги лазутчиков-шиноби. Империалисты по-прежнему охотились за ним, но если им и было известно, где он, они решили оставить его в покое. Их соглядатаи сообщили им то, с чем я никак не хотела смириться, — что он скоро умрёт. Этот мальчик до самого конца оставался воином, да. Он вышел из дому на следующий день и снова попытался убить кошку, и через день тоже. Ему ни разу не удалось её даже задеть, и он лишь изматывал себя. Когда его все-таки не стало, это случилось так тихо, что я подумала — он просто снова уснул. Слабая его худая рука всё ещё сжимала ножны с мечом, лежавшие у постели. Другая рука прижимала к сердцу измятый листок с его последней каллиграфией — иероглифом «макото». Его футон был придвинут к стене так, чтобы он мог видеть улицу; он лежал и смотрел в открытое окно. Он поморщился, увидев, что снова идёт дождь, и сказал: «Готов поклясться, эта кошка где-то рядом». Так он лежал и смотрел в небо, пока я не поняла, что произошло, и своей рукой не закрыла ему глаза.