Отождествление себя

      Я – верховное божество, с которым не сможет сравниться ни одно живое существо. Я – титан, создавший Богов и жестоко за это поплатившийся. Я – тот, кто открывает новую страницу в истории, решив сжечь все предыдущие.       Тело, омытое Стиксом, вовсе и не выглядит таким уж устрашающим. Мышцы под длинными рукавами серого свитера бугрятся совсем не неистово, скорее, аккуратно, образуя плавные изгибы, достойные лучшего скульптора в мире. Вечно поцарапанные колени, при этом всегда скрытые стрелками брюк или хлопком джинсы. Я знаю о нем все. Я видел каждую частичку его тела, я могу с легкостью повторить любой его контур – будь то губы, стопа или лопатка.       Потому что он – и есть я. И сразу же – не я.       У меня нет тела, и это делает меня сильнее любого человека. Дух не сломить. Дух живет вечно. Мой выдержал несколько тысяч лет в Тартаре только для того, чтобы восторжествовать снова и принести свой личный Ад на землю. С моей легкой руки на вчера еще цветущих лугах останется только зола, по которой будут широко идти титаны, сметая все на свое пути.       Но это будет потом. Сейчас я – в какой-то степени слабость. И слабым меня делает мое тело.       Мальчишка готовился ко мне не один день и не один месяц; я чувствую отлаженность его движений под меня, когда-то я чувствовал и то, как его воля осторожно отступает, выстилая дорогу моей. Но и этот момент запечатать не удалось – и я снова хозяин здесь, но хозяин незаконный. Тысячи лет назад мои сыновья сказали мне, что пришло время убираться в глубины, дабы не губить людей, дабы не губить богов. Они самодовольно назвали себя богами – но как божеством может оказаться родившийся на земле, ходящий по ней, не появившейся благодаря Высшей силе?       Завтра он очнется на обломках Олимпа и скажет, что теперь богом будет он, еще один сын планеты, сын множества поколений стертых условностей. Но такого завтра точно не наступит.       Моя рука щупает волосы соломенного цвета, а в зеркале я вижу совсем не взрослую лукавость во взгляде, унаследованную от внука. Палец аккуратно скользит за ухо, забирая непослушную прядь, и в тени ладони волосы кажутся рыжими. Наверное, это звучит странно. Это звучит неправильно даже для меня, слушавшего все эти годы стоны жертв в Тартаре.       Я – верховное божество, которое в какой-то степени оказалось побежденным человеком. Люди не считают милосердие слабостью. Я считаю слабостью все, что дарит мне человечность.       Я – в какой-то степени человек. Или человек стал мной в какой-то степени. Мы оказались смешанными в мышечных тканях, кровеносных сосудах, суставах, смешанными в мыслях и в речи, которая и у меня, и у него срывалась не так охотно. Только Луку таким сделал я – синтезом, грязным, с инородной примесью, потерявшим пристанище души в собственном теле. Он никогда не говорил об этом, не думал – я бы сразу вычислил эту мысль даже среди миллиона остальных. Он осторожен. И это тоже от меня. Но не так осторожен, как хотелось бы.       Он смешал не только плазму и, как прозаично называют их люди, форменные элементы – тромбоциты, лейкоциты… Лука прыснул себе в организм яда, от которого не спасет ни одна гадюка и ни одна самая темная ночь. Это яд был в моих сыновьях, но он никогда не бежал по моим венам и не обжигал так, что хотелось бы убежать на край мира. Ах да, люди же не верят в то, что у Земли есть край, что за оплошность.       Этот яд называется глупостью. У них – Любовью. И почему-то они всегда пишут это мерзкое слово с большой буквы. Это слышится даже в суетливой повседневной речи, когда слова смешиваются на манер четырех ветров, а потом так же разлетаются, не оставляя после себя даже шелкового шлейфа раздумий.       Лука не человек, но и я уже не бог.       Мой личный островок человечности очернил меня появлением милосердия в чужом сердце, которое теперь я не мог отвергать. И я повелся на глупые уловки людского мира, повелся так, что не могу отказаться от них и по сей день. Милосердие – самый страшный бич сильных, который способен сделать их тряпкой для самых слабых.       Я не отпускал его неделями, не давал прорваться настоящему Луке ни на секунду. Я слышал его оглушительный шепот у себя в голове, чувствовал, как краснели его щеки и как остервенело царапали ладонь его пальцы. Я видел то, что представлял он, и это выбивало весь воздух из души, которая, как водится, не дышит.       А потом я отпустил его, повесив на стрелку наручных часов собственную печать. Он повертел шеей, поломал пальцами рук, молниеносно освоился в своем же нутре, изученном за всю жизнь не так подробно, как мною. Лука стукнул ногтем по закаленному стеклу, будто проверяя, и пустился в путь, который мне суждено было запомнить только сидя пленником в его голове – будто опять в Тартаре.       Я отпустил его всего лишь для того, чтобы он перестал скрипеть воспоминаниями по ночам и дал человеческому телу выспаться. И я надеялся, что ему хватит этого. Еще одно проявление его натуры. Недальновидность – седьмой позвонок, прощупывающийся ясно, если опустить голову. Там хранился этот порок, который глупые людишки и пороком не считали. Тело оставило привычку – потирать его перед сном, будить недальновидность и ложиться спать с ней, обрекая ночь на чужие сны.       Лука нашел Перси быстрее, чем вся моя армия, собранная вместе – наверное, Джексон сам нашел его… Меня. Нас. Он сидел, подогнув под себя ноги, кутался в воротник нелепой джинсовой куртки, будто украденной у напомаженного парня с глянцевой обложки дешевого издания. Я и сейчас не могу вспомнить, что это был за утес – земля грубо разбивала бурные воды, и обрыв тянулся на много метров вниз, хотя казалось, что эта пропасть разбивает два мира. И Тартаром была совсем не вода, изувеченной ланью бьющаяся о скалы.       В Тартаре всегда было жарко.       Кровь прилила к щекам Луки, а руки инстинктивно потянулись к карманам джинсов. Он ускорил шаг, и этот сюрреализм начал смазываться в одно сплошное серое пятно накрапывающего холодного дождя, выбившегося из своего времени года. Они создали вокруг себя другой мир – я мигом забыл, какой день на человеческом календаре должен был оборвать очередное число; я забыл, какой сезон снизошел на скудную землю, по которой я ходил этими длинными ногами с острыми вечно поцарапанными коленками. Я забыл, что это, вокруг, и мне захотелось спрыгнуть из Тартара в воду и разбиться о скалы. Но стрелка с красным значком еще не двигалась, и я оказался бессилен.       В движениях Джексона ни капли наигранности. Наигранность сделала бы его взрослым. А он был всего лишь ребенком с покрасневшим от холода носом и слипшимися от мороси ресницами. Они считают себя взрослыми в какие-то, скажем, тридцать лет, когда я снова впадаю в детство, отмотав на собственном счетчике несколько тысяч.       Он обводил пальцами запястье Кастеллана, невзначай касался его чудовищным шрамом на ладони – его я тоже не помню. Это еще он, еще не я. Лука сел на колени, перехватил ладонь и зарылся в нее щекой, прикрыв глаза. В одном жесте больше чувства, чем было в моем старшем сыне за всю его жизнь.       Небеса грозили сверкнуть молнией – Зевс слышал меня. Волны бились все так же яростно – Посейдон видел их. Но их это почему-то совсем не волновало, разучившихся за время разлуки чувствовать опасность. Разучившихся хотеть жить. Может, просто разучившихся жить друг без друга.       Лука обхватил его шею, уткнулся носом в промокший капюшон и судорожно выдохнул, чувствуя ледяные пальцы под толстовкой. Перси грелся робко, и почему-то руки его не согревались, а леденящий душу холод прокрадывался дальше, чем должен – он бил дрожью уже по мне, терпеливо ждущему шторма. Он – шторм. И Перси хотел еще раз это доказать.       Он расскажет мне их историю заново.       Я видел кадры, скрупулезно вырванные из воспоминаний Кастеллана, но Джексон не унимался – он следовал ладонями по ребрам, обхватывал, обнимал, забирал себе всего Луку, и лед ложился на лопатки, откуда у моего тела так и не успели вырасти крылья. Я бы подался назад и прикусил губу, если бы оно снова стало моим – я чувствовал почти физически длинные маховые перья над спиной, я поверил в их существование. Правда, взлететь мы с Лукой все равно бы не смогли. За нами следили все – и Зевс, и Посейдон, и Аид. Дождь – с неба, дождь – союз двух братьев. Он становился все холоднее, но на большее способен не был. Только не отрываться от земли, не терять почву, не отдавать себя испепеляющим молниям, способным перечеркнуть даже две души, омытые Стиксом. Даже три, может быть.       И раздеваться казалось безумием – слишком холодно. И кончики пальцев на руках пунцовели в серости, и скулы покрывались зыбким румянцем. Время, отведенное красной печатью, было слишком дорогим, чтобы просто мерзнуть. Перси прилег на промокшую траву, увлекая за собой Луку – и ветер смазал по скуле, боку и забрался в приподнятую толстовку.       Я – бессмертный дух, ставший бессильным из-за интереса и милосердия, промахнувшихся мимо вены и попавших в мышцы.       Лука целовал его, прикрыв глаза, но это было совсем не по-детски. И даже не по-взрослому. Просто отчаянно слишком, будто он пытался впечатать сына Посейдона в себя, расплавить его на молекулы и унести с собой, навсегда сохранив вкус его губ в себе. А Перси отвечал так, будто и не было никого до Луки, нет и не будет. Это очень тяжело, на самом деле, - сидеть в стороне и смотреть на это.       Я – бог Времени, захотел стать частью представления, достойного развернуться на обломках мира.       Перси нетерпеливо ерзал, разбрасывал угольные волосы по влажной земле и дышал тяжело и загнанно; Лука терся щекой о ледяную молнию куртки Перси и блаженно улыбался, забираясь рукой под расстегнутый пояс. И он был рядом как никогда, маленький мальчик, готовивший себя под Луку так же, как когда-то Лука готовил свое тело для меня.       И я знал, что это у них не впервые; какой-то магией они напитали себя, чтобы каждый раз был обсыпан той неопределенностью и незнанием, когда каждый раз неотличим от первого и последнего. Они трогательны, эти юнцы, которым вскоре суждено будет расстаться. А пока – они получают все.       Лука устроился сбоку, и длинные пальцы прижались к складкам на плечах, крепко сжимаясь и притягивая его к непознанному до конца. Освободившийся член пошел на поводу самых простых и элементарных человеческих желаний – ткнулся в горячее нутро, щедро смазанное неумелыми движениями. Перси коротко вскрикнул и согнулся в пояснице, принимая полностью, по привычке и огромному желанию одновременно. И мы не видели его горячих щек, он старательно отворачивался, прикусывая фалангу указательного пальца, но я чувствовал его до последней капли – глаза влажнели не от дождя, но от болезненно жаркой боли проникновения. А Лука толкнулся еще раз, и в разуме разлилась серебряная краска, омывшая и меня. Его – мои – губы приоткрылись в беззвучном крике, прижались к тонкой почти белой полоске шеи над воротником, а руки потянулись к талии Перси, сомкнувшись в замок. Он не отпустит его.       Я не отпущу его.       Его тело будто забыло мои уроки – двигался Лука рвано, исступленно, слизывая прозрачную соль на губах. Перси вторил ему, резко подаваясь назад, выгибая спину и сводя лопатки настолько, что это было видно даже сквозь одежду. Я – он – вцепился зубами в непослушные вихры на затылке, и захотелось большего – увидеть перед собой безупречные изгибы, впервые стать участником этой вакханалии сошедшей с ума молодости не отстраненно – не воспоминаниями. Но Лука затопил сознание резко и сразу, не дав мне и мгновения опомниться. Красная пелена повисла в голове, пока он поглаживал мокрые волосы Перси, приподнимался на локтях и целовал его везде, где мог достать – лоб, ледяные мочки ушей, идеально вылепленные греческие – отцовские – скулы… Может быть, даже мои – когда-то.       Перси бурный и горячий, его поток заставил его кричать и биться, прижимаясь к Луке – ко мне – полностью. Мы оставили свой след в нем длинными беловатыми подтеками, которые моментально смыл скромный и стеснительный дождь Повелителя Молний.       Время приближалось к стрелке, и Перси это чувствовал – будто знал, хотя ни слова не выдавил из себя за эти минуты – может, часы? Как и мы. Он перевернулся на другой бок, восхищенно провел пальцами по нашим прикрытым векам, задержавшись мягкой подушечкой указательного на ресницах.       - Пусть они всегда будут голубыми. Пожалуйста, пусть всегда будет так, - он шептал, он не уверен, что сказал это вслух.       Я смеялся внутри, закладывая уши Луки – скоро его глаза снова наполнятся золотом. Время отсчитывало моим пульсом, сердцебиением, и минутная стрелка вот-вот должна была прогнуться под моим весом, разбить стекло времени и дать ему течь заново.       Он слишком наивен, этот герой пророчества, внезапно ставший таким ручным в умелых и успевших полюбиться ему руках. Еще одна слабость людей – они слишком любят доверять; теперь я знаю, каковы истинные мысли Перси – он будет шептать, говорить, обжигать чем-то правдивым и слишком горячим ухо, и это совсем не связано с победой мира в этой битве. Он просто хочет быть счастливым и сберечь свой единственный проводник счастья. И он слаб.       Лука кричит, и импульсом его воображаемый крик проносится по всем кровеносным сосудам – стрелка плавится, печать опадает, и время снова пускается в пляс. Все, что он смог напоследок – закрыть глаза снова.       Только для того, чтобы я открыл их золотыми.       Я был бы рад видеть боль, сконцентрированную всем миром, в этих глазах – я ее увидел, и мальчишка резко отстранился от меня, вскакивая на колени. Я бы посмеялся над ним, над его глупыми чувствами, над его обескураженностью и тотальным желанием спрятаться. Умереть. Не знаю, чего он еще может хотеть.       Я – отец главных, как они говорят, богов, не могу насладиться своей победой вдоволь. Мне больно видеть страх потери в его глазах. Еще больнее понимать, что я могу владеть телом, но моим бессмертным духом завладели гораздо крепче.       Я – Великий Кронос, идущий на поводу у человеческих чувств души, отдавшей мне тело. Я слаб настолько, что не могу смеяться в голос над любовью Луки. Только над собой, пойманным на этот крючок.       Я – бессмертный повелитель времени, отчаянно рвущий на Перси одежду, лишь бы он только не убегал, поняв, что Лука снова стал пленником в своем же теле. А он смотрит огромными влажными – уже от дождя – глазами на золотистую радужку и прижимается ко мне отчаяннее, и я слышу его мысли: «Приди, Лука. Просто вернись, я же знаю, что ты здесь».       И это было бы смешно, если бы не было так печально. Луке – мне. Нам.