Мертвые петли

Саяка просыпается в этом кошмаре каждую ночь: в темной комнате с грязно-серыми расплывчатыми стенами, и увязает в бесконечных вариациях одного и того же сна, без остатка поглотившего всякую надежду из него выбраться. Окружающие предметы больше уже не имеют и малейшего значения — Саяка и теперь и сама предмет, абсолютно мертвый и абсолютно бесполезный. Поэтому, минуя правила приличия и ненужные теперь инстинкты, все еще пытающиеся уберечь ее от неминуемого, Саяка выходит через форточку. На другом конце города уже ждут ее. Снова и снова ей кажется, что все эти действия уже были выполнены когда-то едва ли не с той же последовательностью и привели к тем же результатам. Будто кто-то замкнул последние дни в холодное металлическое кольцо, надеясь, заставив события вертеться вокруг неразрывного цикла смертей, выловить из этого круговорота единственный важный элемент, способный все разорвать в клочья. И цель, должно быть, оправдывает средства, иначе Саяке бы не пришлось раз за разом давиться собственным бессилием. И воспоминания о том, чего не было, заставляют ее рассудок совершать мертвые петли, хоть Саяка может не выдержать перегрузок в любой момент. Ее в который раз считают сумасшедшей, но это меньшее из зол. И как можно всерьез ненавидеть, зная, что толстокожесть в такой ситуации — лучший и единственный способ сохранить рассудок? Как иронично, что всякая магия требует смерти, а лучший способ создать человечеству самых опасных врагов — уверенность в выбранном пути, помноженная на незнание. Вот почему Мами никогда не грустила, а Мадока забыла к утру все сны, сохранившие несуществующие воспоминания. Саяка знает больше других, поэтому солнечная Мами, так ничего и не знавшая до конца, встает перед глазами даже теперь. И Саяке страшно от последней улыбки Мами и ее всепоглощающей уверенности в правильности своих поступков и от того, что она так ни о чем и не догадалась. И еще страшней от того, что добро, за которое они сражаются, — это всего лишь чужие интересы, что стоят дороже какого-то одного желания. — И как ты не понимаешь? — вздыхает Кеко. — Это и есть баланс: отдаешь столько же, сколько и получаешь. А в конце остаешься ни с чем. Саяке уже нечего отдавать, и именно поэтому для нее так мучительно бессмысленны эти их разговоры. Потому что волшебницы уже отдали свою жизнь — самое ценное и единственное, что у них вообще можно было забрать. Саяка знает, что мертва, и в общем-то не нуждается ни в каких доказательствах, а Кеко слишком верит, что жива, чтобы искать доказательства очевидного. Саяка знает, что временная петля и так слишком сильно затянута на их шеях, поэтому охраняет наивную иллюзию. Правда, она в данном случае, ничего не меняет. И Кеко тоже не в силах изменить ситуацию. — Наверное, ты права, — спорить бессмысленно, как и пытаться ее переубедить. — Расскажи что-нибудь еще. И они сидят над монотонным серым шоссе, в которое слились все дороги, и над блочными склепами, над облаками ядовитого дыма. Саяке не нравится всепоглощающая тоска, пропитавшая это место, но другого нет — там, внизу, под их ногами по серым дорогам-артериям движется хаотично жизнь, неумолимо приближая вселенную к краху. Саяка не может слиться с людским потоком теперь, и от досады ей хочется бросить камень вниз, но сделать это — значит, поступить как Кеко. Когда звонит телефон, Саяка чуть не падает с балки, оставленной гнить на ржавом кране экскаватора, неизвестно как затащенного сюда. Кеко ловит мгновенно, и хватка у нее железная, и движение отточенное. Кеко держит крепко, но Саяке сложно это принять, потому что бессмысленно, как и странная неумелая забота, и как попытка защитить от неизбежного. Кеко, что бы ни говорила, живет ради других, но Саяка не та, кому ей бы следовало посвящать себя, только переубеждать уже поздно. И от этого тоже немного не по себе. Кеко парадоксально сильна в своем незнании, а Саяке ничего не остается, как понадеяться, что она хотя бы принесет меньше разрушений и зла, когда ее душа будет окончательно изуродована. — Так кто там звонил? — Мама, она волнуется. Саяке не хочется домой — она там совсем чужая. И дело не в предметах даже, потерявших цвет и ставших однообразными кусками мозаики, наподобие той, что в разрушенной церкви, где отчаянно не хватает фрагментов, а вращение такое сильное, что сложно стоять на ногах. Саяка не может возвращаться домой, потому что рядом с живой матерью она выглядит слишком поддельно и бледно. И мать бледнее и взволнованнее с каждым днем. И нет таких слов, чтобы объяснить этой женщине, кричащей вслед: — Саяка, надень ветровку, а то уже вечер. Что простуда — это меньшее, что ей грозит. Побочный эффект — и тело Саяки восстанавливается быстрее, чем тела других, но важнее всего то, что никакая ветровка не сможет излечить душу. И никакой побочный эффект тоже: душа — это больше не часть ее. И Саяка сбегает, стараясь не встречаться с матерью взглядами. Теперь эта женщина кажется ей почти чужой и до жжения в груди переживающей за кого-то другого. За ту Саяку, что сжалась теперь до размеров луковицы. Саяка сражается с монстрами извне и внутри, поэтому сложно сказать, который из проигрышей произошел раньше. Но за необратимыми процессами трудно уследить, когда все вокруг заполняют беготня и фарс. И когда школьницы могут спасти мир лишь в качестве пушечного мяса. А потом куски мозаики расплываются в нечеткое пятно, и кто-то невидимый щелкает пальцами, выключая свет. Так Саяка понимает, что самое страшное только еще начинается. А потом — снова щелчок, и Саяка окончательно может сформулировать главную свою ошибку словами. Очень просто: знаниями еще и пользоваться надо уметь. Акеми Хомура поняла это раньше, вот почему умудрилась остаться в новой вселенной и в здравом уме одновременно. Мадока так до конца и не поняла, но зато стала богом. Девочка из соседнего дома — и богом. И именно из-за нее Саяка раз за разом сходила с ума в заколдованной временной петле. Саяка не знает законов мироздания, но те, видимо не меняются и состоят не иначе как из бесконечной и бессмысленной борьбы с неизбежным. На смену одним чудовищам пришли другие, на смену первой беде вторая, а на смену девочкам, противостоящим законам вселенной, не пришел никто. Но это не имеет значения: меняется форма, но не содержание и суть. Против Вселенной бессильны любые боги, хотя бы потому что и созданы они ею. Вселенная ничего не забывает ничего до конца, и Саяка понимает, что все картинки расплывчатых снов — остывшие суррогаты решений, так никем и не принятых, а еще — последствий, которые никто не успел просчитать. Выход из мертвой петли в точке ее начала. Саяка с силой ударяет кулаками холодную стену, отделяющую от нового варианта вселенной, откуда ее имя вычеркнуто собственной рукой. Саяка не Мадока, чтобы ей было, чем жертвовать ради всех, не лучшая подруга, чтобы помнить об этом, не спасительница, чтобы ее хоть кто-нибудь не забыл. И не святая, чтобы смотреть непрерывно из холодного пустого космоса и бездействовать, молча смирившись с тем, что отныне ее не было. Но там, где Кеске не попадал в больницу, а Кеко так и не встретила ее, никакие жертвы не идут в счет и не имеют силы. Саяка просыпается в этом кошмаре каждую ночь. Снова и снова. Бесконечно.