Коронованный лев

I

      Я пришпорил коня, склонившись низко над его шеей, так что медная грива касалась моего лица. Мы мчались во весь опор, выбивая копытами пыль и куски рассыпающейся плоти из старой земли, и ветер яростно свистел и выл в ушах, срывая всю мою злость песчинка за песчинкой и будто раздирая бытие на части – нет, это мы его рвали, как ржавое лезвие, вгрызаясь вперед и глубже, вперед, вперед, вперед…       Конь сбился с шага, и я опомнился. Достаточно, я же не хочу его загнать. Я перевел Танкреда на легкий галоп, потом в рысь и описал широкий полукруг, возвращаясь к отставшему Раулю, который тоже несся галопом, но не таким убийственным – он явно не собирался остаться сегодня без лошади, раз в этом не было никакой необходимости.       – Что, сжалился, наконец, над божьей тварью? – усмехнулся он, почти не запыхавшись. Я кивнул и похлопал всхрапывающего Танкреда по взмокшей шее. Мы поехали шагом.       – Я уж думал, ты доскачешь до самой «Пулярки».       – Может и стоило бы… Какого черта мы делаем в Париже? Может, надо было оставаться на месте. Или разыскать Весельчака, а не просто уезжать. Не знаю, как – по следам, по зацепкам, как мы тогда и начали!.. С собаками! Это было бы хоть что-то! А что мы делаем? Ищем под фонарем, потому что там светло? Проклятье! – Даже если бы мы узнали, что с Ранталями что-то не так, мы бы это, по крайней мере, уже знали, не изводя себя догадками. Хорошо, пусть этими догадками изводил себя, как будто, только я, с тех пор как мне пришло в голову, чем могли быть внезапные проявления «предвидения» у Жанны, которые у нее действительно случались, и к которым мы привыкли пусть как к чему-то необычному, но должному. И именно потому что привыкли, я понимал, что об этом задумывались и другие, хотя мы об этом почти не говорили. Я постарался взять себя в руки и перевел дух.       – Вина? – спросил Рауль.       – Хорошая мысль.       Я потянулся было за серебряной фляжкой, но Рауль покачал головой. Он какое-то время оглядывался, похлопывая себя снятыми перчатками по ладони.       – Кажется, я уже здесь был, – обронил он. – Тут есть трактирчик неподалеку.       – Представления о нем не имею. – Да и места, куда мы заехали, выглядели диковатыми, мы намеренно свернули с большой дороги. – Но лошадкам бы тоже не повредило передохнуть, – заметил я справедливости ради.       – А как насчет ловли на живца? – поинтересовался Рауль со странноватой ехидцей.       – Что? – непонимающе вопросил я. – О чем ты?       – Мы не знаем никого, отличающегося такими же странностями, как мы, – рассудил Рауль. – Если мы себя выдадим, то привлечем к себе внимание…       – Рауль… – позвал я тоном, призывающим спуститься с небес на грешную землю. Он пожал плечами.       – В конечном итоге все равно именно это и случится. Я не вижу других шансов.       – Столько же шансов на то, что мы попадемся на глаза именно тому, кому нужно, как и у тех «кому это нужно» выдать себя перед нами. Это вопрос случая.       – Значит, надо совершить что-то более явное.       – Не надо испытывать наше общее безумие, – предостерег я. – Если мы себя выдадим, нас просто уберут с дороги.       По губам Рауля скользнула нехорошая усмешка.       – Но есть предположение, что их только двое, а нас все-таки целых семеро.       – Как чудесно. Разумеется, все это – в расчете на здоровую естественную убыль!       – А ты разве сомневался?       – Нет… Но не вижу смысла подставляться нарочно.       – Мы все равно то и дело срываемся, – спокойно заметил Рауль. – И всегда можем попасть в ситуации, в которых трудно будет выглядеть обычно. Не лучше ли тогда сделать это намеренно, а не случайно?       Мы ехали по скверной дороге, почти по тропинке.       – Это только хорошо звучит, не больше. Да и как ты собираешься это делать? Опять же – что, выбрать тех, кто на заклание и тех, кто сидит в засаде? Тогда чертовски непродуманно, что мы все находимся в одном доме, ты не находишь? Один точечный удар…       – Ты только послушай себя. «Точечный удар» – кто же сейчас так говорит?       – Кто нас слышит, кроме лошадей? А им все равно, что мы говорим.       Рауль вздохнул.       – Кто знает… А вот если бы мы говорили так на людях…       – Подумай сам. На каком языке мы говорим? Их же множество, мы и так все переводим, а с переводом всегда трудности, это мы друг друга понимаем, но не факт, что поймет кто-то другой. Да, мы можем говорить странно, но все же – у нас один поток истории, у других нас же – другой, а что у тех? Да просто черт их знает! Они могут не понять нас, даже если мы начнем расспрашивать вслух о гориллах, или о том, куда же подевалась Австралия – благополучно пропустить все это мимо ушей, прекрасно нас слыша.       Рауль хмыкнул.       – Но есть и то, что переводить совсем не нужно, что бесспорно потому, что слишком мало нам принадлежит.       – Это что же?       – Ты знаешь.       Я фыркнул.       – То, как мы деремся? На что ты намекаешь? Я не сделал вчера ничего особенного. Сидни, Роли и Обинье дрались не хуже, я нарочно выжидал, чтобы не нанести первый удар. А уж Огюста я вряд ли удивил.       Рауль скептически рассмеялся.       – Да нет, удивил. Ты думаешь, он понял, за что ты на него набросился?       – А разве кто-то другой это понял?       – Не знаю, меня ведь там не было, – дипломатично отговорился Рауль.       – Тогда пусть не понимает и дальше. Я сделал все, что мог.       – О нет, кое-чего ты не сделал. Ты его не убил.       – Преждевременно, – буркнул я.       – Даты не совпадают? – с легкой едкостью уточнил Рауль, и тут же сказал слишком серьезно: – Он еще наломает дров.       – Может. – Хотя я надеялся, что как раз после вчерашней встряски будет поосмотрительней. – Но он не мог стать тем, кто он есть, просто так. Он для чего-то нужен.       – А по-моему, он просто ошибка. Это нелогично, что он среди нас. По крайней мере, будь он даже среди нас, но не таким как мы, это было бы для него и для нас куда безопасней.       – И ты туда же? – проворчал я. – Для тебя тоже все еще существуют католики и кальвинисты? Тем, кто все это затеял, было не до наших дрязг. – Да и нам самим наполовину тоже.       – А нам до их дрязг дело почему-то есть, – мрачно проговорил Рауль. – Навязали. Что ж, как говорил Сенека – выход есть всегда.       – Самоубийство? Знал я этого весельчака Сенеку… – И усмешка вдруг умерла, так и не родившись – на мгновение мне показалось, что я не шучу. Как будто я действительно его знал... Да нет, черт, что же творится с головой, – я потряс ею и резко вздохнул, прогоняя странный липкий туман. Я уже путаю все на свете, все слишком смешалось.       Рауль поднял руку, указывая куда-то в пространство за негустым кустарником посреди редких деревьев.       – Нам туда.       – Серьезно? В этот дровяной сарай?..       – Это «Старая виселица», – зловеще отозвался Рауль. – Пусть лошади немного отдохнут.       – Милое названьеце. Это у кого же такое чувство юмора?       Похоже, Рауль хорошо знал это место. Что ж, задержимся ненадолго, прежде чем возвращаться к своим проблемам.       – Как будто ничего не изменилось, – пробормотал Рауль с ностальгией, пока мы пробирались напрямик через подлесок. – Как в старые добрые времена.       – На вид – сущий гадюшник, – поделился я свежим впечатлением. – И откуда? Тут даже дороги толком нет.       – Какая-никакая есть. Зато теперь ты понимаешь, почему тут неважно идут дела. Но порой проезжают целые отряды и кое-что все-таки перепадает. Между прочим, у них неплохое вино.       В голосе Рауля звучали подозрительно фальшивые нотки.       – Я чего-то не понимаю? – поинтересовался я.       – Просто мы здесь, других заведений поблизости я не знаю, а дорогу в эти края вообще выбрал ты.       Я покосился на Рауля. Я ли? Кажется, мне было совершенно все равно, куда нестись, но разве кое-кто, не будем показывать пальцем, не предложил свернуть туда, где было побезлюдней? Впрочем, все мы сейчас параноики…       Из-за ветвей выступили покосившиеся пристройки, злобно залаяла собака. Откуда-то выскочил чумазый оборванный мальчишка, и уже можно было разглядеть открытую дверь, за которой царил дымный сумрак, раздавались голоса и грубый смех – похоже, это действительно была таверна. Но для кого? Для лесников?       Рауль небрежно соскочил с коня и бросил поводья, которые мальчишка исправно принял. Я последовал его примеру. И все-таки, здесь царило какое-то запустение, и интерес, с которым мальчишка осмотрел лошадей, тоже был каким-то нездоровым, но он отвел их под навес и даже принялся обтирать пучком сена. По крайней мере, он умел с ними обращаться, и вряд ли причинит им вред.       Войдя внутрь ветхого строения, я первым делом, не удержавшись, посмотрел на потолок, успев, правда, мельком окинуть взглядом и присутствующих, и отметив, что при нашем появлении всякий шум на время прекратился. Но немедленным нападением, похоже, не пахло, а вот тем, что в любой момент кровля обрушится нам на головы, мы и впрямь рисковали. Решив, что она настолько сгнила и превратилась в труху, что вряд ли может причинить кому-то серьезные увечья, я снова опустил взгляд. За колченогими криво сбитыми столиками, на таких же кривых табуретах и скамьях сидело несколько разбойного вида шушукающихся посетителей. Один из них поднялся и, окинув нас примерно таким же задумчивым взглядом, каким мальчишка смотрел на лошадей, покинул заведение.       – Чудненько, правда? – заметил Рауль.       – Мило, – согласился я с сомнением.       Рауль, как ни в чем не бывало, прошел к свободному столику, с рассеянным видом сел на скамью, и поманил рукой злодейски-выглядящего субъекта из-за стойки. Я сел напротив вполоборота – Рауль занял место спиной к стене, чтобы без помех созерцать все помещение, к которому поворачиваться совсем уж спиной я тоже не собирался.       – Бутылку белого бордосского, – небрежно сказал Рауль. – А тебе, конечно, красного? И красного, – добавил он.       – Откуда?.. – вопросил я недоверчиво, когда ничуть не впечатленный заказом хозяин, энергично кивнув, отчалил. – Тут что, логово контрабандистов?       Рауль тихо усмехнулся:       – Я как-то бывал тут. С отрядом. С отрядами тут никогда ничего не случается.       – В это я готов поверить.       – И боюсь, один мой друг, вернулся сюда как-то один. Больше я его не видел.       Я пристально посмотрел на Рауля. Ясно. А потом глянул на единственного человека, который казался здесь нормальным, и даже чем-то неуловимо знакомым. Это был пожилой румяный усач военного вида в потертом кожаном камзоле, бросавший вокруг пронзительные взгляды, будто прикидывая, как ему отсюда выбраться без особенных потерь. В то же время он, как будто, чего-то ждал. Прибытия своего отряда? Скорее всего.       Вино нам принесли быстро.       – Не советую пить из кружки, – серьезно предупредил Рауль, обтирая горлышко бутылки.       – Но ты собираешься это пить? С крысиным ядом?       – Сомневаюсь, что он там есть, иначе им придется выплеснуть остатки.       – А ты оптимист.       Рауль усмехнулся и отпил пару глотков. А действительно, почему бы и нет? Я тоже отпил и удивился – вино и правда было хорошее.       В дверь вошло сразу несколько человек, «и их осталось…», вернее «стало» – во всяком случае побольше дюжины. Усач забеспокоился. Мне показалось, что под столом он держит наготове пистолет. И тут я поперхнулся, узнав его. Быть не может. Капитан Таннеберг?..       И тут же со щелчком – еще одно воспоминание. Какой герб был нарисован последним там, в будущем? Таннебергов? Очень дальних родственников? Ну-ну, и что же после этого такое – реальность?       – В чем дело? – громко поинтересовался Рауль, воспользовавшись неожиданным предлогом. – Эй, хозяин, вы же не подсыпаете немногочисленным путникам яд в вино? Куда же они тогда деваются, скажите на милость?       Резко и надежно повисла такая же видимая, как дым от очага, гробовая тишина. Все глаза в сумраке неотступно приковались к нам. Давно готовясь к этому движению, я чуть передвинул руку под плащом поближе к заткнутому за пояс заряженному пистолету.       – О чем вы? – вопросил грубовато, но пока еще вполне учтиво, хозяин.       – Мой друг шутит, – дружелюбно ответил я. Честно говоря, я был не против обойтись без драки, если никто не вздумает настаивать, хотя верилось в последнее с трудом. – Отличное у вас вино.       – Это можно себе позволить, – медленно и веско проговорил хозяин, – раз вы собираетесь покинуть эту грешную юдоль…       – Эту? – переспросил я, еще раз обведя взглядом помещение. – Уж ее мы непременно покинем довольно скоро.       – Ну, это вряд ли, – насмешливо возразил хозяин, и двое «завсегдатаев», подскочив к двери, захлопнули ее и заложили засов.       – Что это фсе значит? – рявкнул Таннеберг – от волнения у него появился акцент, которого я не припоминал по нашей первой встрече. Впрочем, вряд ли он меня тогда заботил.       – Это значит, что пора кончать комедию, – приторно нежно заметил хозяин.       Комедию? Да, пожалуй, было что-то и в хозяине, и в таверне, весьма театральное.       – Пора так пора, – вздохнул я, сдвинув край плаща, так что стало видно пистолет в моей левой руке, наведенный на голову этого старого комедианта. Полагаясь на численное преимущество, «завсегдатаи» в нас до этого момента не целились, хотя огнестрельное оружие было и при них. – Откройте дверь.       – Фот именно, – грозно поддакнул Таннеберг, вытаскивая из-под стола и свой пистолет.       Хозяин изобразил несерьезный ужас. Может, он и впрямь был когда-то актером? Уж кто бы наверняка оценил, так это Теофиль Готье, но, к сожалению, его тут не было.              – Итак, ни Римлянин, ни Грек, ни Иудей, Вкусив Поэзии, не завладели ей Вполне и всей. Она сияет благосклонно С небес Германии, Тосканы, Альбиона       И нашей Франции! – насмешливо-возвышенно продекламировал хозяин во весь голос строки Ронсара. Пассаж про Германию, как я понял, относился к Таннебергу, удостоенному при декламации проникновенного взгляда именно на этом месте. А под последние слова декламатор отвесил шутливый поклон в нашу сторону.       – Стреляйте, но успеете ль вы первыми? И вы ведь на мушке!       Рауль хмыкнул и резко опрокинул стол, поддав его снизу ногой так, что тот подлетел прямо перед нами. Бутылки он держал в руках и успел, присев и прикрываясь столом, поставить их на земляной пол, прежде чем выхватил правой рукой рапиру, а левой кинжал – вдоль клинка которого тянулся ствол пистолета.       Я отскочил подальше от Рауля, взведя курок под аккомпанемент нескольких беспорядочных выстрелов, не причинивших никому вреда, и сам выстрелил в первую жертву с колесцовым пистолетом в руках, пытавшуюся прицелиться в кого-то из нас. Пистолет в конвульсивно-дернувшейся руке падающего выстрелил, что-то взвизгнуло, будто пуля пронеслась вдоль какой-то поверхности, сорвав стружку, хозяин вскрикнул, но, похоже, больше от неожиданности и испуга, а не от боли, и скрылся за стойкой.       Тут же раздался громкий боевой клич – Таннеберг подхватил свой стол как щит и кинулся с ним вперед. Выстрела с его стороны я так и не услышал – должно быть, вышла осечка, пришлось быстро убраться с его дороги, пока он в меня не врезался. Свой пистолет я отбросил кому-то в лицо, отвлекая от важного дела нашего убиения, выхватил рапиру, уколол первого подвернувшегося разбойника куда-то под ложечку, полоснул другого, оказавшегося слишком близко, дагой на уровне шеи, проткнул еще кого-то, и обнаружил, что приколол еще одного к стене. Рауль перескочил через наш отброшенный стол, стреляя в кого-то в упор из своего «кинжального пистолета», и, сквозь облачко порохового дыма, ястребом накинулся на следующего с обнаженным клинком.       Несколько ударов сердца, несколько секунд, и наших врагов стало наполовину меньше. Нет, больше, чем наполовину... Даже мы не успели толком понять, что творится. Просто каждый удар достигал цели, по какой-то причине не натыкаясь на препятствие. Услышав отчаянный крик, я оглянулся – хозяин опрометью бросился к задней стенке и отворял уже маленькую дверцу. Я машинально подкинул кинжал в левой руке, поймал за острие и швырнул в него.       – Вот черт… – проговорил я вслед уже летящему снаряду, не в силах его остановить. Клинок вошел бывшему актеру глубоко под лопатку. «Одно любезно ей: в неведомых краях искать себе друзей…», – продолжил я мысленно вместо эпитафии начатый хозяином стих. Уж без неведомых краев не обошлось, будьте покойны…       Или я всегда был таким? Только вместе с новыми возможностями обзавелся еще и навязанными двойными стандартами, из-за которых теперь шевелятся волосы?       Почувствовав запоздалое отвращение, будто отрезвев, я ошеломленно огляделся.       Вокруг царили тишина, ужас и мерзость запустения. Только Таннеберг, схватив кого-то за горло, увлеченно колотил болтающейся головой противника по какой-то балке.       – Мне кажется, он уже мертв, – довольно уныло промолвил Рауль, обращаясь к капитану рейтар.       – Вот это та… – задыхаясь, изумленно проговорил Таннеберг, отпуская свою жертву. – Как это могло случиться?..       – Не знаю, – похоронным голосом ответил Рауль, сердито сделал несколько шагов к тому месту, где оставил бутылки, схватил одну и резко в нее впился. Потом остановился, сосредоточенно посмотрел на нее и глянул на меня. – Извини, кажется это твое, красное. – И продолжил пить.       Я молча посмотрел на него и прошел к задней двери. Старый «актер» лежал поперек порога. Бросая нож, я как будто не думал о том, что удар будет смертельным, что вообще бросаю его во что-то живое. Чувствовал только опасность и неуверенность в том, что мы выйдем из этой передряги живыми и невредимыми. Мы не успели обрести эту уверенность, пока все не кончилось. А они не успели испугаться и сложить оружие. Неверно. Старый актер испугаться успел… а вот уйти – нет. Но, может, лучше так, а не иначе. Просто все произошло слишком быстро, так что и угрозу, как собственное моральное оправдание, мы прочувствовать не успели.       А ведь призрачной она не была, действовали тут нагло. Артистично, но нагло. Значит, и конец логичный. Рано или поздно это сделали бы не мы, а какой-нибудь из отрядов, прознав что-то так же, как Рауль. Плоть отдала кинжал неохотно, со скрипом, напомнив некстати разделку курицы в раковине, и меня внезапно замутило. Наскоро вытерев клинок, я вернулся к Раулю и забрал оставшуюся бутылку.       Почему у меня было жуткое ощущение, будто мы что-то осквернили? И почему мы? Почему не те, кто вздумал прикрыть наши цели искусственной гуманностью?.. Или ладно, пусть не искусственной, все равно, какого черта?!.       – Фы, господа, деретесь как дьяфолы! – с нескрываемым восхищением воскликнул Таннеберг. «Как дьяволы» – лучше не скажешь… – Я уж думал, мы отсюда жифыми не выйдем!..       – Замечательная мысль! – перебил я, переведя дух. – Отсюда точно стоит выйти! – и передал ему бутылку. Пока он пил из нее, я подобрал свой брошенный пистолет.       – Фы софершенно прафы! – решительно кивнул Таннеберг и, снова отдав мне бутылку, энергично отодвинул засов и толкнул дверь.       И тут случилось то, о чем я беспокоился с самого начала – что-то ухнуло, застонало, зашуршало как оползень, и большая часть кровли провалилась внутрь ветхого строения, засыпав нас мусором. Не сильно – непосредственно над нами ничего тяжелого не было, да и мы сразу вылетели за дверь, вытолкнув Таннеберга вперед и расскочившись в стороны – в проем за нами вырвалось клубящееся пыльное облако, будто легион злых духов. А секунду спустя раздались изумленный и разгневанный возглас Таннеберга и рычание рассерженного волчонка, которого он схватил за шею, выбив из его руки недлинный выщербленный нож.       Мальчишка! – вспомнил я, и тут же бросил взгляд под навес. Лошади были на месте. А ведь парень мог бы удрать вместе с ними. Капитан рейтар, ругаясь, продолжал трясти одной рукой свою добычу за шиворот, а другой раздраженно размахивал в воздухе – на пальцах из неглубокого пореза выступила кровь.       – Паршифец мелкий!..       А был ведь тут и пес. Но из конуры, в которой пряталась цепь, доносилось лишь тихое поскуливание. Правильно – наверное, нас стоило бояться. Панически. А если не нас, то хотя бы рухнувшей кровли.       – Ты кто такоф? А ну отфечай!.. – Таннеберг отряхивался от засыпавшего его мусора естественным образом, в процессе тряски мальчишки за шиворот.       – В-выскочка!.. – сердито выпалил тот, в перерыве между клацаньем собственных зубов.       – Ах ты ешще хамить?!.       – Сдается мне, – рассудительно вставил Рауль, – он назвал свое прозвище. Это его зовут Выскочкой.       – Ага… – поспешно прибавил Выскочка.       – Ах, фот как, – проговорил Таннеберг смягчаясь. – Ну и что нам с тобой теперь делать, паршифец?       То ли он был все еще слишком обеспокоен, то ли, однажды расслышав, я уже не мог избавиться от того, чтобы улавливать его акцент, то и дело сильно оглушающий буквы, не всегда равномерно.       – Дать ему прозвище – Паршивец? – предположил я.       Несмотря на незавидное положение в лапах рейтарского капитана, Выскочка умудрился хмыкнуть. Таннеберг посмотрел на меня с укоризной. Потом задумчиво поморщился, топорща седеющие усы, и кивнул на развалившуюся «Виселицу»:       – Родные пыли?       От этого вопроса ко мне вернулась вся мировая тоска, но, к счастью, Выскочка энергично потряс головой.       – Сирота – это хорошо, – одобрительно кивнул Таннеберг, также не без облегчения. – И нраф боефой. А пойдешь-ка ты теперь, брат, на фоенную слушбу.       – А? Это как? – опешил Выскочка, слегка побледнев под коркой покрывающей его лицо грязи и впервые шмыгнув носом. Но отчего-то я был уверен, что побледнел он не от страха, и шмыгнул носом вовсе не в печали.       – А так, будешь смотреть за конями, да за орушием, фураш добывать – фсе прямо как тут, только по закону. – Таннеберг хмыкнул и подмигнул. – По фоенному, конешно, закону!       Мальчишка вместо ответа почти заговорщицки ухмыльнулся и Таннеберг поставил его на землю.       – Так вот откуда среди военных столько бандитов, – с нескрываемой иронией заметил Рауль. – Уверен, для него это сейчас лучший выход.       – А то как ше, – Таннеберг важно закрутил ус и дал мальчишке дружеский подзатыльник, от которого зубы у него еще раз клацнули. – Скоро потойдет мой отряд. Запаздыфают, стервецы. Что ш, сами винофаты, вон, без них уже и корчма рухнула! Ладно, обслушат себя сами, откопают што-нибудь, – он сочно весело хрюкнул.       – Что ж, раз у вас все хорошо и вы остаетесь, – сказал я решительно, – мы вас, пожалуй, покинем. – Сам Таннеберг мне нравился, но с его ребятами у меня не было ни малейшего желания встречаться, это могло легко разрушить нашу замечательную получасовую дружбу.       – О та, конешно… – немного взволновался Таннеберг. – Но мне не хотелось бы запыть – мы еще не предстафились друг тругу, – он уверенно протянул широкую ладонь. – Капитан Генрих фон Таннеберг.       Мы ответили той же любезностью, представившись. На мгновение Таннеберг задержал мою руку в своей и чуть прищурился.       – Простите, я не мог где-то фидеть вас раньше?       – Вряд ли, – твердо отверг я, едва ли не раньше, чем он закончил вопрос.       – Что ж, господа, – он хитровато попереводил взгляд с одного из нас на другого и произнес банальнейшую по последним временам фразу: – Я рад, што мы больше не фоюем!       – Будьте осторожней в ближайшее новолуние, – непоследовательно и неожиданно даже для себя уронил я, слегка улыбнувшись в ответ на возникшее на его лице озадаченное выражение, будто просто шутил. – Когда становится темно, люди порой теряют разум.       И, кивнув ему напоследок, я отправился забрать из-под навеса Танкреда. Рауль, излучая сдержанное неодобрение, последовал за мной.       – Зачем ты это сказал? – негромко спросил он.       – А зачем ты завернул сюда? Чтобы просто что-то наконец случилось?       – Если уж ты хотел что-то сказать, ты мог бы выразиться более явно.       – Чепуха, это лотерея. Никому и ничего не собираюсь объяснять. – Я довольно резко затянул отпущенную подпругу, заслужив косой задумчивый взгляд коня, и заскочил в седло. – Я понятия не имею, доживет ли он до завтрашнего дня, нет ли еще кого-то из разбойников поблизости, точно ли им всем крышка, скоро ли прибудет его пресловутый отряд, так ли безобиден этот мелкий паршивец Выскочка. Я даже драться сегодня ни с кем не собирался... – С меня вполне хватило и вчерашнего.       – А я думал, тебе полегчает, – проговорил Рауль с легкой насмешкой, беспечно помахивая кончиком поводьев.       – Ничего подобного, – отрезал я. – Ты думал, что полегчает тебе.       – А разве не полегчало? – невинно удивился Рауль.       Ну что тут скажешь? Беда с этими друзьями. Да и с собой не лучше, если на то пошло. Все равно навсегда останусь идиотом, наступающим на одни и те же грабли.       В одном Рауль был прав – клин действительно выбивают клином. Дойдя до такого абсурда, оставалось только вернуться и подумать всерьез, что еще можно сделать, не отвлекаясь по всяким пустякам       А что энергия ушла не на мирные цели, может, и это было зачем-то нужно.       – Все-таки это отвратительно, – печально проговорил Рауль, пока мы ехали обратно, выбираясь на большую дорогу, и теперь в его голосе не было и тени наигранности, только усталость. – Отвратительно быть маленькой рыбкой, которую может проглотить кто угодно. Но и большой быть не лучше. Приходится проглатывать иногда и то, чего вовсе не желаешь.       Едва ли это в полной мере можно было отнести к последнему случаю, но в целом – ведь верно. Пусть он был не прочь проглотить именно эту «маленькую рыбку», но сама по себе необходимость что-то проглатывать несла в себе какую-то навязанность.       Будут и другие «рыбки», и всегда были. Попробуйте ступить хоть шаг, чтобы кого-то не раздавить.       – Вот ведь парадокс, – продолжал он уныло, – никому не нравится чувствовать себя в опасности, всегда предпочтительнее съесть кого-то, чем дать съесть себя. Но потом, когда кого-то съедаешь, начинаешь думать – а вдруг угроза была на самом деле не такой уж серьезной? И каково право большой рыбы проглатывать маленькую? Право силы и право страха? Часто весьма обоснованного… И только глядя назад можно позволить себе философствовать на этот счет. Никаких моральных проблем не бывает только у круглых дураков, законченных мерзавцев и клинических покойников. Богатый выбор… Если что-то чувствуешь, значит, еще жив, в том или другом смысле.       – Именно поэтому ты решил попробовать зубы на той рыбке, которую будет не жалко?       – Да… – протянул Рауль. – Чтобы привыкнуть. В конце концов, из всей нашей компании, мы двое больше других любим эксперименты на людях.       Я поглядел на Рауля демонстративно искоса. Но возражать не стал.       – В конце концов, – деликатно продолжил Рауль, – мы обычно начинаем с себя.       – А потом называем экспериментом обычную игру в рулетку, – фыркнул я с мягкой поддевкой. – Есть у тебя все-таки некоторая склонность к азартному суициду.       У меня ее, хотелось бы верить, не было.       – Что ж, – философски заметил Рауль, – если призадуматься… эти ребята кончили не так плохо, как могли бы, все произошло так быстро. А в конечном счете – все смертны.       Произошедшее Рауля все-таки грызло, хотя, если рассуждать здраво, с людьми слишком часто случаются и более жуткие вещи, в частности, наверняка, благодаря и павшим сегодня в неравном бою разбойникам.       – Верно. Жизнь и смерть порой оборачиваются такой дрянью для лучших из людей или просто невинных, и оказываются так легки для последних негодяев, что людям было бы просто невозможно жить без веры в загробную справедливость, без веры в рай и ад.       – Из-за которой они с удовольствием устраивают друг другу ад на земле, – сумрачно кивнул Рауль. – Может, мир и правда создан Дьяволом? И ходит он повсюду, аки лев рыкающий, и ищет, кого бы пожрать, – прибавил он после паузы, уже каким-то другим, вкрадчивым тоном. – Князь мира сего. Как, по-твоему, откуда такое пристрастие ко львам в геральдике? Иногда даже коронованным? А что они порой держат в лапах, разве не мир?..       Я отчетливо откашлялся, хотя меня уже начал душить смех:       – Рауль!       – Что? – переспросил он невинно, но в глазах его горели хитрые огоньки. Он не мог удержаться, чтобы не переводить все мыслимые гадости в шутку.       – Младенчик отличался философским складом ума, и потому родился мертвеньким! – заявил я.       Рауль улыбнулся.       – По крайней мере, то, что происходит с нами, отнюдь дьявольскому происхождению вселенной не противоречит. Кстати, как ты вообще представляешь себе происходящее?       – Весьма туманно, – ответил я расплывчато.       – А я – как будто мы взбирались вверх по горной тропе. И вдруг, вместе с лавиной, на нас скатилась какая-то шедшая впереди экспедиция. Мы их удержали, и сами удержались. Вот только склон после лавины превратился в черт знает что. И любое неверное движение грозит унести нас всех в бездну – в полное безумие. – Рауль снова был серьезен. И в этой метафоре не нашлось никакой бредовой метафизики.       – Похоже, – согласился я. – И что, по-твоему, чувствует человек, сорвавшийся в пропасть?       Рауль огляделся – невысокие холмы были залиты солнцем, над лежавшей внизу дорогой поднималась пыль, ветер нес по ярким небесам легкие клочки облачного пуха.       – Восторг полета! – сказал Рауль.       

II

      Едва мы вернулись домой, мне вручили записку:       «Если ты думаешь, что это смешно, ты ошибаешься».       Подпись отца была ни к чему, как и подробности. На словах же мне передали, что он куда-то ушел и будет поздно, возможно, завтра. Сообщить где он, он тоже нужным не счел, впрочем, он мог собираться побывать во многих местах.       Вместе с запиской мне передали письмо, которое я едва не выронил, прежде чем прочел надписанные строчки или успел осознанно распознать печать с горностаем. Рауль совершил движение, будто уже собирался его подхватить. Но я только сжал письмо крепче, удивляясь и злясь от того, что руки задрожали. Поколебавшись, я вскрыл его тут же, на месте – Рантали прибыли в Париж минувшим вечером, должно быть, сразу после того, как мы заходили к ним, и будут рады, если мы окажем им честь своим визитом сегодня или завтра. Полагаю, они были не прочь услышать от нас последние новости, ведь мы прибыли на несколько дней раньше, да и друзей в Париже, помимо нас, у них было не много.       Я поинтересовался, остался ли кто-нибудь дома. И получил ответ – никого.       – Как насчет визита вежливости? – спросил я Рауля.       – Увы. Лучше без меня, – отговорился он очень мягко. – Мне нужно навестить сегодня кое-кого.       Я кивнул.        – Тогда, наверное, лучше завтра…       Конечно, можно было отправиться и в одиночестве, но ведь Жанна формально в трауре и, хотя совершенно ясно, что именно меня она хотела бы видеть, а ее брат прислал приглашение более всего ради нее, вежливей явиться в компании. Но – тянуть время… Снова? Эта мысль меня кольнула.       Да и если мои домыслы окажутся правдой, разве не лучше не подвергать всех возможной опасности?.. И разве сумею я продержаться до завтра со своими сумасшедшими мыслями?       Я не развернулся от дверей и не отправился к Ранталям немедленно только по одной причине – следовало соблюсти какие-то приличия и избавиться от следов жуткой истории, произошедшей в «Старой виселице». Это ведь не просто грязно-мутный осадок в душе, но и насквозь пропитавшая нас пыль, частички пороха и засохшая брызгами на одежде кровь.       Мы велели принести в наши комнаты побольше воды, и я направился наверх с решимостью, с какой древние римляне вскрывали себе вены – как раз в ваннах. Как мне ни хотелось немедленно написать ответ о том, что приглашение принято, но писать это такими руками было бы преступлением похлеще богохульства и «оскорбления величества». Следовало для начала их умыть.       Я нетерпеливо позвонил и велел принести воды поскорее, даже если она будет лишь чуть теплой. В ожидании побродил по комнате волком, уронил кувшин для умывания, обругал себя, взял в руки и все-таки написал письмо в самых кратких, хоть и изящных выражениях, о том, что приглашение с радостью принято. На всякий случай я не стал уточнять, что приду один. Хотел я того или нет, я уже начал играть в какую-то странную игру, стремясь не раскрывать всех карт. Да и знал ли я свои карты?       Наконец согревшуюся воду мне принесли, письмо было отправлено, а Мишель извел меня вопросами, в каком платье я предпочитаю отправиться на званый ужин. Неважно, главное – в чистом, в котором я никого не убил. Мишель принес новый гранатовый с серебром костюм, похожий на тот, что был на мне во время нашей последней случайной встречи с Ранталями. Что ж, раз змее свойственно кусать свой хвост – пусть круг замкнется.       Мои планы на одинокий визит изменились так, что я даже не успел заметить – едва выйдя за дверь, я столкнулся в коридоре с Дианой. Младшая сестренка свирепо посмотрела на меня снизу вверх.       – Ты знаешь, что ты негодяй?       – Знаю, – кивнул я в полном согласии и, слишком сосредоточившись на своих нерадужных мыслях, попытался пройти мимо, лишь краем сознания порадовавшись, что, оказывается, кто-то вернулся домой.       Диана ловко заступила мне дорогу, только что подножку не подставила.       – Не пытайся делать вид, что ничего не случилось! И не делай вид, что не замечаешь, когда я с тобой разговариваю, я не кружевной платочек и не болонка в ленточках!       Я наконец обратил на нее внимание по-настоящему, силком вернувшись в то самое мгновение, что именно сейчас, с неизменной скоростью, растворялось в прошлом. Глаза у Дианы были не просто стальными, они казались расплавленными, от нее так и пахнуло раскаленным добела железом.       – Привет, Ди! Вы вернулись?       – Как проницательно, – промолвила Диана с сарказмом, но отчего-то смягчилась, видно, уловив, что я не в себе и в каком-то потрясении. А когда теперь хоть кто-то из нас был в себе?       – Тебе не кажется, что стоило бы извиниться, прежде чем ты сегодня куда-то исчез?       – Извиниться? По поводу? – поинтересовался я.       – Перед Огюстом!       – Ха-ха!.. – Сам не ожидал, что это вырвется у меня так громко. – Огюст нуждается в том, чтобы ему хорошенько вправили мозги, кувалдой – для его же пользы!       – Как тебе не совестно так говорить? Вы же друзья!       Из-за поворота коридора появился Мишель и застыл в замешательстве, кивком я отпустил его прочь, сделал шаг назад, толкнул, не оборачиваясь, дверь, вошел, впустил за собой Диану, потом снова прикрыл створку. Бросил взгляд на часы. Торопиться было некуда.       – Диана, вот именно потому, что мы друзья…       – Ты его не убил, – фыркнула она.       – Нет. Именно поэтому я крепко дал ему по физиономии. Фигурально выражаясь.       Диана непонимающе нахмурилась.       – Но зачем?.. Он ведь все понимал и так, он извинился!       Не совсем, насколько я помнил. Но это было дело десятое.       – Возможно. Но он не почувствовал.       – Своей вины? – спросила она презрительно.       – Нет, того, что он действительно один из нас. Что мы терпим его отнюдь не из вежливости. Что мы не будем с ним носиться только потому, что он разнесчастная жертва, которой он не является, но которой упорно пытается себя чувствовать. Разве никто этого не понял? Что так отдаляясь, он будет первым из нас, кто сойдет с ума или погибнет. И погубит других. Ему кажется, что он обитает в безвоздушном пространстве, он с трудом вспоминает, что вокруг него еще живые люди. Мы сейчас все себя чувствуем примерно так же. Но он – особенно.       Лицо Дианы по-прежнему выражало сомнение.       – Если через его скорлупу нельзя достучаться, я попытался ее разбить. Вряд ли это мог сделать кто-то другой. Его нужно было задеть. Как следует. Чтобы он почувствовал себя живым, очнулся и обратил внимание на что-то, кроме того, на чем замкнулся. Если ему не дают покоя его химеры, пусть бы увидел одну из них в глаза и увидел, чего она стоит. Даже в ярости я не дойду до точки. Пусть поймет, что нас не следует бояться, удара в спину мы не нанесем. Даже если врежем в челюсть… За дело.       Диана тихо присвистнула.       – Так вот в чем дело!.. – проговорила она.       – А ты как думаешь?       Она перевела дух и покачала головой.       – Поль, а я-то думала, это ты погнался за химерами и пора тебя оттаскивать! Но если ты знал, что делал… – она испустила смешок. – Ты подлый циник! Но иногда это даже хорошо.       Я сел на широкий подлокотник тяжелого резного кресла и невесело усмехнулся.       – Не стану врать, что совсем не совместил приятное с полезным… – И я мог лишь надеяться, что лекарство подействует так, как надо. Но лучшие средства уже мало к чему привели, а после того, что он сделал сам, депрессия могла стать убийственной. Капля ненависти должна была его взбодрить.       – Подлец, – повторила Диана фыркнув, и посерьезнела. – А ведь если задуматься – он не опомнился, пока чуть не стало поздно… – тихо проговорила она. – В самый первый день ты сказал, что Огюст отчаянно боится стать предателем. И он им чуть не стал… нет, даже все-таки – стал.       – Не будь категорична. Страхи играют с нами дурную шутку. Мы очень часто делаем именно то, чего больше всего боимся. И все-таки – «чуть не стал». Может быть, он думал, что сможет, но он не смог… – Вот только мы не единственные, кого он боялся предать.       – И все-таки… – она покачала головой и вздохнула, на ее лице были написаны неприязнь и сожаление.       – У него из всех нас самый страшный выбор. Проверка верности, почти неразрешимая, ведущая в тупик при любом раскладе, стоит лишь немного потерять голову, или даже необязательно ее терять, достаточно, чтобы просто не повезло…       – То есть, ты понимаешь и оправдываешь его? – теперь, когда выяснилось, что я не жаждал крови, и Огюсту ничего не грозило, Диана сменила вектор своего негодования, перестав за него беспокоиться и забеспокоившись уже за меня, впрочем, я полагал, что это ненадолго.       – Да. Оправдываю. Даже тут он повел себя как герой. Только начисто сумасшедший. Не знающий, куда кидаться и кого спасать.       – Герой? Но все-таки ты устроил ему взбучку!       – Устроил, – кивнул я. Несмотря на всю рационализацию произошедшего, я чувствовал себя куда более уязвленным, чем собирался признавать. – Чтобы не оставалось недосказанности, о которой бы он иначе только догадывался и подозревал худшее, воображая черт знает что.       Диана склонила голову набок и прищурилась.       – По-моему, вы оба сумасшедшие, – проворчала она. – Но я рада, что вы все-таки не испытываете друг к другу ненависти. Это было бы так некстати…       – Вот уж верно, – усмехнулся я.       – Может быть, мне стоит передать ему словами все, что ты хотел ему доказать?       – Не думаю. Лучше бы он дошел до этого сам. Если сможет. А может даже тем лучше, чем меньше он это сознает, главное, чтобы просто почувствовал. – Я снова взглянул на часы. – Да, Диана, как насчет того, чтобы отправиться в гости к друзьям?       Диана пристально посмотрела на меня, и на мгновение показалось, что сейчас она от души вцепится мне в воротник.       – Ну наконец-то! – воскликнула она. – Неужели и нам все-таки перепадет что-то интересное? Мы уже скоро с ума сойдем от всех этих лавок, пока вы носитесь со своими приключениями!       Я улыбнулся, подумав, что мы действительно по инерции заставляем дам скучать, все время оставляя в стороне – для их же безопасности, разумеется, и в большинстве ситуаций иначе просто нельзя, а между тем беспокоятся они ничуть не меньше. И еще вдруг подумал или, скорее, почувствовал, что отлично понимаю Диану, а она – понимает меня, по крайней мере, когда дело касается чего-то важного, и даже ощутил некоторую двойственность своей памяти не только как неудобство. Это связывало нас там, где мы могли бы заранее провести черту, отгородившись, разбившись на два почти несообщающихся лагеря, сходящих с ума каждый по отдельности. Может, и в этом был какой-то смысл?       Кроме того, раз я с такой легкостью позвал Диану совершить совместный визит к Ранталям, не значило ли это, что в глубине души я считал свои самые жуткие подозрения беспочвенными? В любом случае, следовало уточнить диагноз, чем скорее, тем лучше.       

III

      Вышли из дома мы только через час, являя вчетвером самую благопристойную компанию, какую можно придумать для подобного визита – мы с Готье в сопровождении своих сестер. Диана и Изабелла скрывали свои лица под бархатными масками, расшитыми мелкими блестящими камушками – сколько бы ни фантазировали об этих масках, это была всего лишь мода, а кроме того, как и вуали – прекрасная защита от вездесущей плебейской пыли, ветра и солнечных лучей, не столь уж милосердных к нежной коже. И все это только усиливало атмосферу нашего теперь ежеминутного маскарада.       Изабелла была немногословна и меланхолична. Ее испытующему разуму не хватало пищи. Хотя ему вполне хватало потрясений и новых открытий, но не хватало самой малости – упорядоченности и притока хотя бы крупиц того, что могло объяснить произошедшее или дать какой-то ход событиям. Это сильно угнетало ее, как, конечно, и прочих, и чтобы немного разогнать этот гнет, я даже рассказал ей по дороге, а значит, и всем остальным, о недавно учиненных ужасах.       – Ну вы даете! – шокированно воскликнул Готье.       – Вы сумасшедшие, – решительно повторила Диана. – И неужели не получили ни царапины? Да это же просто несправедливо!       – Как интересно, – заметила Изабелла, и действительно немного оживилась. – И как вы себя после этого чувствуете?       – Гнусно, – признал я. – Но мы сами закрыли себе путь к отступлению, нас было слишком мало, чтобы внушать какие-то опасения, и слишком мало для того, чтобы позволять себе оставить кого-то за спиной. Я не знал, насколько хорошо обстоят дела у Рауля, не мог слишком часто на него оглядываться, ведь одна промашка, и их могло оказаться слишком много для всего лишь одного из нас. Рауль думал так же.       – Понятно, – заключил Готье. – Надо будет намотать на ус – нельзя позволять себе оставаться в сильном меньшинстве – это чревато массовыми жертвами.       – Ты совершенно прав.       – А обязательно было выяснять это на собственной шее? – поинтересовался он.       – Другие жалко, – ответил я серьезно, – другие разумней.       – Похоже, у тебя для всего найдется объяснение, – проворчала Диана, но ее строгость была явно напускной. – Надеюсь, вы больше не собираетесь выкидывать ничего подобного?       Я чуть вздрогнул.       – Ни в коем случае.       Диана вздохнула со сдержанным облегчением.       Улицу, на которую мы собирались свернуть, перегородила очередная процессия, участники которой держали в руках зеленые ветви.       – О нет, – раздраженно проворчал Готье, – надо было ехать верхом, причем прямо по головам!..       – Мир вам, братья! – выкрикивали из толпы люди с зелеными ветвями. – Храните мир Божий! Радость грядет! Нет ни эллина, ни иудея…       – Как жестоко они ошибаются, – сердито фыркнул Готье.       – Как ни странно, в них летит из окон не так много мусора, – отметил я.       Мусор, конечно, летел, но как-то вяло. Без души.       – Все-таки официальная политика, – сказала Изабелла.       – А остальные только и ждут... Давайте-ка обойдем этот дом с другой стороны! – торопливо прибавила Диана. – Они раздают прохожим зеленые ветки, я этого не вынесу.       Мы согласились с Дианой и совершили ловкий обходной маневр, избежав встречи со слишком оптимистично настроенной демонстрацией.       – Забудьте старые обиды! – слышали мы еще некоторое время. – Все мы христиане! И католики и протестанты. Один Бог на небесах! Все мы братья! Храните мир Божий!       

IV

      Улочка сворачивалась небольшим лабиринтом как раковина, в глубине которой и прятался от городской суеты дом Ранталей – не так уж далеко от набережной, с которой доносились приглушенные бодрые голоса торговцев из лавок, гнездящихся у мостов и на мостах как птичьи базары на каком-нибудь атолле, и свежий ветерок, приправленный смешанными влажными миазмами, легкими и подвижными, смывающими другие обычные городские запахи. Поднявшись на крыльцо, я постучал молоточком в тяжелую дверь, укрепленную гвоздями с широкими фигурными шляпками и металлическими полосами. На мгновение в двери открылся маленький, окованный фигурным же, почти пряничным, железом, «глазок», а потом была поспешно отворена и сама дверь, за которой давно знакомая челядь приветствовала нас со сдержанным ликованием, а тут же оказавшийся у порога любопытный Лигоньяж, с отнюдь не сдержанным. Откровенно говоря, шумел он, рассыпая громогласные комплименты новоприбывшим дамам так, что содрогались и дребезжали все стекла особнячка.       – Поскромнее, Лигоньяж, поскромнее, – предупредил Готье, недвусмысленно побарабанив пальцами по эфесу своей шпаги, прежде чем для удобства отстегнул ее, передав слугам вместе с плащом и шляпой.       Лигоньяж из чистой вежливости героически внял, но ненадолго, не в силах справиться со своей шумной натурой. На его жизнерадостные крики уже сбежались остальные обитатели дома, не исключено, что решив, что случился пожар.       Встретили нас радостно и, пусть мне было сильно не по себе, я тоже был всем искренне рад. Хотя бы уже тому, что все они здесь. И тому, что, косвенно, это говорило о том, что они не задержались по той причине, что предвидели дальнейший ход событий. Пусть даже это не говорило о том, что они вовсе его не предвидели.       – Salve! – крикнул Бертран дю Ранталь еще с лестницы. – Хорошо, что у вас нашлось время для нас, провинциалов.       – От того, что вы задержались на два дня, вы еще не сделались провинциалами, большими, чем мы, – заверил я.       Бертран рассмеялся, с самой изысканной галантностью приветствовал Диану и Изабеллу, и повел всех в уже ярко освещенные свечами комнаты, дышащие теплом и мягким воском, похожие на полные искорок куски прозрачного янтаря, где нас ожидала Жанна.       В первые мгновения, как я увидел ее, все остальное перестало для меня существовать. Я просто шагнул к ней и остановился. Пламя свечей превратилось в ее расплавленный ореол, замерцало бликами звездного света в зеленых омутах. Я увидел в них радость, и увидел, как она гаснет, сменяясь неуверенностью, растерянностью и безотчетным испугом. Без единого движения и слова. В одном только взгляде. Как описать то чувство, когда на твоих глазах умирает чудо, и ты ничем не можешь его удержать?       – Я счастлив видеть вас, – произнес я, и это было правдой и ложью. Ее пальцы оказались холодны как лед, в зрачках притаился страх. Я улыбнулся и выпустил ее холодную руку с той же вежливой отстраненностью, с какой мысленно отпускал ее душу. Навсегда.       – О боже, – едва слышно прошептала Жанна. Будто не веря себе, она на мгновение обернулась вслед другим, снова посмотрела расширившимися зрачками на меня, нет – «вокруг меня», как если бы меня окружало что-то невидимое, а затем с ужасом взглянула в глаза.       Я застыл на месте, боясь приблизиться к ней или сказать хоть слово.       Жанна покачнулась – она не просто отступала – она падала. Не раздумывая, я кинулся вперед и подхватил ее вовремя, смяв расшитый зеленый шелк платья, показавшийся очень холодным. У Жанны никогда не было обыкновения вот так падать…       Будь все так плохо, как я того боялся, ей было бы сейчас так легко уколоть меня какой-нибудь отравленной иглой. И все было бы кончено, я даже не стал бы возражать.       Держа ее в объятиях, я на мгновение растерялся. Что делать дальше? Если она упала в обморок при виде меня, значит, я внушаю ей страх или отвращение? Вряд ли она обрадуется, что я оказался так близко, когда придет в себя. Я осторожно усадил ее в ближайшее кресло, но не успел отойти. Жанна пошевелилась, поймала мою руку и крепко ее сжала. Все произошло очень тихо и быстро – никто ничего не заметил, через распахнутую дверь из соседней комнаты доносились веселые голоса.       – Простите… – пробормотал я, попытавшись осторожно извлечь кисть из ее пальцев, но она меня не отпускала. – Принести вам воды?       Жанна слабо покачала головой, невольно поморщившись, будто она у нее раскалывалась. Пальцы по-прежнему казались ледяными, я подул на них, опустившись рядом с креслом на колени, и накрыл другой ладонью, чтобы согреть.       – Вам нездоровится? – спросил я почти шепотом.       – Нет, – проговорила она едва слышно.       – Что с вами?       – Не со мной, – ответила она. Конечно, это ведь я изменился. Ей осталось только произнести это вслух. – Вам грозит опасность! – прошептала она. – В этом мире… и в другом. Я никогда еще не чувствовала такой опасности!.. – по ее пальцам пробежала дрожь.       Я осторожно сжал их, ловя каждое мельчайшее движение, и внимательно посмотрел ей в глаза.       – А этот город? – спросил я. – Что будет с ним?       Глаза Жанны удивленно раскрылись. Но то, что она могла бы сказать про город, действительно беспокоило меня больше. Про нас она могла сказать что угодно, кем бы она ни была, это ничего не говорило о ней самой.       – Этот город? Париж? – На ее лоб легли легкие озадаченные морщинки, когда она задумчиво посмотрела в пространство, а ее пальцы вдруг начали теплеть. – Не знаю… только это странно – я совсем не чувствую праздника.       И это все? Я пристально смотрел на нее. Она ответила спокойно, чуть недоумевающе, рассеянно. Что еще она могла ответить? Будь она не той – кем казалась? Она бы проявила какое-то беспокойство? Хотя бы потому, что я спросил об этом. Потому что довольно скоро мы сможем все увидеть сами. И, скорее всего, ей следовало бы об этом знать, если бы она желала соответствовать роли провидицы, или «не знать», чтобы казаться безобидной и не всеведущей? «Соответствовать роли»… до чего же отвратительна сама эта мысль.       А может быть, она права и ничего не случится?.. Но надежда на это быстро умерла.       Еще как случится, об этом мне говорили собственные предчувствия, и я не мог им не верить. Последние дни здесь лишили меня всяких сомнений. Но, вместе с тем, я ощутил удивительное облегчение. Неужели я всерьез когда-то верил, что Жанна может обладать какой-то таинственной силой предвиденья. Моя и прежде не слишком серьезная вера подкрепилась тем, как я относился к подобным вещам в совсем другом мире: в этом было очень правильное разделение, есть я в одном мире и в другом, и мысленно и как-либо иначе их вовсе не стоило смешивать. Есть ночь и день, зима и лето, и, помня и то и другое, мы все-таки не можем находиться в них одновременно. Пока существует один – другого нет. Но что касается Жанны – да, она тонкая, поэтичная, чувствительная натура, обладающая воображением, а все мы только принимали правила игры. И я поймал себя на том, что улыбаюсь ей. В этом нет ничего настоящего и, значит, нет ничего страшного.       – Будьте осторожны, – умоляюще, торопливо повторила Жанна. – Вам без сомненья грозит большая опасность! Она грозит вашей душе…       – Конечно, я буду осторожен, – я мягко улыбнулся ей более явно и поцеловал все еще цепляющиеся за мою руку тонкие пальчики. Она всего лишь поняла, что со мной что-то не так, и не знает, как это выразить. Конечно, не знает. Но пусть это пугает ее, она не может этого понять, и никогда не сможет. И она боится меня потерять – а скорее всего, придется. Не потому что я этого хочу, а потому что не хочу подвергать ее опасности. Быть может, когда все закончится… если закончится…       – Не будете, – прошептала она обреченно, и глаза ее беспомощно наполнились слезами.       – Жанна, Жанна, – весело позвал Бертран, возвращаясь в комнату и, остановившись на пороге, замер в притворном вежливом изумлении. – Простите, Шарди, не смею вас прерывать, но, признаться, мы без вас уже немного заскучали, не лишайте же нас вашего бесценного общества, пока вы еще не поженились!..       – Только не ропщите, Ранталь, вы отняли у нас целых два дня!       Я протянул Жанне руку, приглашая ее покинуть кресло. Она тихонько вздохнула.       – Я поняла это еще тогда, на лесной дороге, – негромко проговорила она, вставая. – Но подумала, что ошиблась…       Глаза ее казались огромными и темными, в их глубине словно бродили тени.       – Я не думала, что все останется по-прежнему, когда я увижу вас снова… Над вами будто тень. Над всеми вами. Черная, как пустота, звенящая, холодная, как… – она осеклась и не стала продолжать. Ей наверняка вовсе не хотелось такое говорить, но ей отчаянно хотелось предупредить, удержать нас от чего-то – или мне просто так казалось.       – Как что? – тихо спросила Диана. Я невольно вздрогнул – но ведь и верно, последние ее слова слышали все.       Жанна покачала головой, в ее глазах стояли слезы:       – Как будто множество людей – умерло, и еще умрет. Конечно, это глупо – ведь всегда все умирают. Время… оно поглощает всех… – внутри у меня что-то похолодело. Время? Даже если она только догадывается, она подбирает для этого слишком верные слова. – Все мешается, как бурный водоворот… я не знаю, что это такое. Господи, ведь в вас не может быть столько… смерти?       Смерти… все правильно. Это самое подходящее слово. Для нас ведь теперь всюду – мир призраков, и здесь, и в том мире, которого больше нет, но который мы помним. А есть еще и то, что произошло сегодня днем. Не может быть столько смерти? Еще как может…       – Жанна, – сказал я мягко. – Если это так вас пугает, стоит ли входить в этот водоворот вместе с нами?       Жанна чуть наклонила голову. В черных волнах ее волос, как корона, блеснул черепаховый гребень с жемчужным краем.       – Да, – ответила она еле слышно.       И это поразило меня больше всего, что было до сих пор сказано…       – Что это? – громко изумился посреди всеобщей потрясенной недоумевающей тишины звонкий голос д’Авера. – О чем вы говорите?       – Да! В самом деле! Жанна! Дорогая! О чем вы? – пророкотал опешивший Лигоньяж.       Но Жанна только потупила взгляд и покачала головой. И она по-прежнему не выпускала моей руки, сколько бы смерти в ней ни было…       

V

      Разговор, да и весь дальнейший вечер, не очень-то клеился. Все чувствовали себя неловко, а Бертран то и дело косился на сестру с недоумением и сомнением, похоже, по-настоящему за нее тревожась. Но потихоньку все улеглось.       Мы больше не заговаривали ни о чем необычном, пересказывали друг другу новости, а ужин был действительно превосходный. Несмотря на пятницу, пользуясь всеми свободами протестантизма, хозяин дома велел запечь столько перепелок, оленины и фазаньего паштета, что по контрасту с суровой простотой, провозглашаемой фундаментальным кальвинизмом, вспоминался скорее Рим развеселого периода упадка, что мы, ни в коем случае не будучи кальвинистами, только приветствовали, радостно впадая в грех за компанию. «Но в Риме все было не так…», – напомнил я себе вдруг со странной серьезностью. И удивился этой мысли. Ведь сравнение было лишь шуткой, не требующей никакого критического разбора. Как будто я мог противопоставить этому какой-то иной опыт, хорошо известный? Но его ведь не было.       Что угодно могло прийти в голову в качестве абстракции. Например, в ожидании трагедии, до которой осталось лишь девять дней, что извержение Везувия тоже произошло двадцать четвертого августа… Серьезно? Двадцать четвертого? Да разве я хоть когда-то это помнил?!. В растерянности, я надкусил перепелиное крылышко. Чертовски странные мысли лезли в голову.       С некоторым усилием я вернулся в настоящее время. Пылали свечи, расплавлявшие сумерки. Звенело мирное серебро.       – Ну что я могу сказать… – говорил Готье. – Праздник праздником, а только не так уж все весело в старом добром Париже. Похоже, грядут немалые беспорядки.       – Да какие там беспорядки! – жизнерадостно пренебрежительно отмахивался Лигоньяж. – Смуты рождаются и тонут в вине! – Совсем недавно я это уже слышал... – In vino veritas! Таковы уж все праздники! – подмигнув, он опрокинул в себя бокал и принялся искать на столе новую, еще не опустошенную бутылку.       – Главное, чтобы хватило вина, – буркнул Готье, критически наблюдая за его поисками. – А то, кто знает…       – Жанна знает! – радостно воскликнул Лигоньяж, весело хохотнув. – Но не говорит, значит, все будет спокойно… – Лигоньяж запоздало поперхнулся, закашлялся и затравленно огляделся. – Но ведь правда, она ничего не говорила о беспорядках! Ведь верно?       Жанна молчала. Из нее теперь было слова не вытянуть. После заявления Лигоньяжа она лишь почти машинально покачала головой. Означало ли это, что она просто ничего не знала, или, все-таки, что не будет никакого «спокойно»?       – А как насчет войны во Фландрии? – осторожно спросил Готье. – Грядущих кровопролитий? Может быть, даже не дожидаясь Фландрии?..       – Не надо… – начал было я.       – Типун вам на язык! – беспечно перебил Лигоньяж с набитым ртом.       – Вот именно! – с готовностью поддакнул малыш д’Авер.       – Эх, д’Аржеар, – вздохнул Бертран, сокрушенно качая головой. – И охота вам беспокоиться из-за таких пустяков? В конце концов, воюем не первый раз и, дай бог, не последний. А что не все гладко и радужно – так то яснее ясного! Как же еще может быть?       – Дай бог, – серьезно промолвил Готье. – Просто мы пробыли здесь на несколько дней дольше, и нам понравилось не все из того, что мы видели. Мы лишь хотим, чтобы вы были осторожней и не верили всему подряд.       – Ну конечно, мы будем осторожнее! – воскликнул Бертран, и в его глазах заблестело искреннее веселье. – Это же Париж! Старый добрый город мерзости и греха! – И мы невольно рассмеялись, вместе с ним и его друзьями.       – Не будете… – тихо и печально пробормотала рядом со мной Диана, заглушив свои слова краем серебряного кубка.       «Déjà entendu…»* – подумал я.       

VI

      Домой, ввиду позднего часа, нас доставили в двух портшезах в сопровождении слуг с огнями. Зарево от факелов золотило матерчатые стенки, через занавеси врывался свежий ночной воздух и немного копоти. Я отодвинул краешек плотной ткани и поглядел в темноту, не обращая внимания на мечущиеся поблизости языки пламени. Город казался затаившимся черным сказочным чудовищем. Луна, приближающаяся к последней четверти, высвечивала его контуры сияющим серебром, река отсвечивала мерцающей ртутью.       – Что ты о ней думаешь? – тихо спросила Диана. Ее профиль тоже был очерчен серебряным сиянием.       – Я думаю, она настоящая, – отозвался я так же тихо. Шорох ног носильщиков делал наши голоса неразличимыми за пределами портшеза.       – У тебя и для этого есть объяснение?       – Она ничего не знает о том, что случится через неделю. Но на ее месте… неудивительно – мы нагоняли бы непонимание и ужас на всякого, кто вздумал бы присмотреться к нам пристальней обычного.       Диана недовольно вздохнула.       – Выходит, пристальней?       – А как еще назвать? Пристальней и – небезразличней. Мы все в смятении. Ей не нужно знать, почему именно мы так себя чувствуем. Достаточно уловить это беспокойство и беспокоиться самой. Конечно, это не слишком надежный способ, – я поднял руку и задумчиво глянул на собственные пальцы, – и не слишком порядочный, но я не удержался и испробовал метод «полиграфа». Она переставала волноваться, думая просто о городе, о том, что нас не касалось. – Диана одарила меня на редкость странным взглядом. – И есть еще один, последний довод.       – Какой же?       – Мы еще живы.       Диана сдержанно прищурилась.       – Мы еще не дома.       – Стой! – развязно выкрикнул впереди чей-то голос, и носилки вздрогнули. – Кого несем? Каких-нибудь шлюшек? Пусть-ка покажутся! – слова сопровождались банальнейшим пьяным ржанием. Судя по разноголосице, человек десять.       – А я уж думал, мне надоело убивать... – пробормотал я, распахивая легкую дверцу одной рукой, а другой обнажая рапиру. Из второго портшеза в то же мгновение показался рассвирепевший Готье.       – Поль! – окликнула Диана, похоже, горя любопытством и детским боевым азартом. Я решительно закрыл дверцу, аккуратно вдвинув ею сестрицу обратно в портшез.       Раз мы сами открыли двери, слуги нерешительно поставили носилки на мостовую, оглядываясь на нас и дожидаясь распоряжений.       – Ух ты! – воскликнул кто-то надтреснуто, будто наступили на старый жестяной чайник. – Какие тут павлины водятся. А перышки у них золотые?       – А перышки у них стальные… – ответил я, разглядев впереди примерно с дюжину или чуть побольше пьяных идиотов, грозно размахивающих блещущими в темноте клинками и, похоже, парой пистолетов, вряд ли больше. Если они надеялись на взаимовыгодные переговоры с передачей им некоторых материальных ценностей, они сильно прогадали, это была не их ночь.       – Бери тех, что слева, – зачем-то уточнил Готье, и свирепо ринулся на толпу разгулявшихся пьяниц с их левого фланга. А я атаковал правый фланг. Агрессоры бестолково сбились в кучу, спотыкаясь друг об дружку и бранясь на чем свет стоит. Раздались стоны и изумленные вскрики – мы с Готье не слишком зверствовали, все больше били по рукам или, хлесткими ударами по перекошенным физиономиям. А оттаптывали друг другу ноги, толкались и тыкали в своих же товарищей клинками они почти что без нашей помощи. Слуги воодушевленно кинулись в бой за нами, колошматя нахалов палками.       Двое или трое уже пустились наутек, но это оказалось не все воинство – из-за углов подбежали приятелям на помощь еще с полдюжины не слишком твердо держащихся на ногах персон, вернее, не то чтобы на помощь – игнорируя общую свалку, они поспешили прямиком к оставленным носилкам. Вот свинство…       – Я разберусь! – крикнул я Готье и, проткнув навылет плечо одного из толпящихся идиотов, швырнул его на руки подельникам, развернулся, догнал ближайшего в один скачок и отправил на мостовую, крепко треснув эфесом по затылку. А один из бандитов, проскочив из тени, в то же мгновение дернул дверцу портшеза Дианы. Я тут же увидел и саму Диану – она шагнула навстречу открывшему дверцу пьянчуге, презрительно уклонилась от его шпаги – вот подонок! – хотя, конечно, вряд ли он всерьез намеревался ее убить, и пьянчуга вдруг резко замер, отведя плечи назад, будто у него внезапно прорезались крылья. Я видел только, что Диана держит руку у его груди. Потом увидел, как ее глаза расширяются – похоже, этот процесс мог быть бесконечным, а губы округляются в беззвучном «о». Пьянчуга завалился на спину, а Диана отшатнулась, сев на пол портшеза – в руке она держала тонкий стилет.       Я подбежал к ней, отметив, что, похоже, она ничуть не пострадала, заметил с тревогой выглядывающую из своей приоткрытой дверцы Изабеллу, похоже, собирающуюся выйти и, догадываясь, что может тревожить Диану, приложил руку к шее поверженного.       – Увы, сестренка… – и увидел, как по лицу Дианы покатились крупные слезы. – Он жив! – сказал я. – Ты доблестно поразила его в подмышку и не задела ничего важного. Только толкнула. Он просто мертвецки пьян.       Диана судорожно всхлипнула и тихо воскликнула:       – Мерзавец!.. – я было решил, что это слово относилось ко мне, за то, что я напугал ее первыми словами. Но я ошибся: – Он чуть не заставил меня его убить!       Я ободряюще улыбнулся сестренке, к ней уже спешила Изабелла, а верные слуги Ранталей оттаскивали бездвижное тело в сторонку. Я же вернулся помочь Готье разогнать немногих оставшихся.       – Эй, куда вы? – недоумевал кто-то – похоже, именно этот голос мы и услышали из темноты первым. – Их же мало!.. – тут он перевел взгляд на меня, и его лицо застыло, а рот раскрылся. Превосходная иллюстрация к выражению: «в зобу дыханье сперло».       – Ты?.. – проговорил он заикаясь, и, похоже, его пробрала нешуточная дрожь. – Господи, спаси и сохрани!.. – Я придержал клинок и невольно оглянулся, но за спиной у меня никого не было, так что я снова взглянул на перепуганного пьянчугу. Может, у парня белая горячка? Не каинову же печать он на мне разглядел, хотя, кто его знает… В этом мире нет ничего невозможного. Парень попятился, весь трясясь.       – Чур меня… чур… только не меня… я ни при чем, я не хотел, возвращайся к дьяволу!..       Он швырнул шпагу мне под ноги и, развернувшись, во все лопатки припустил прочь. Я озадаченно поглядел ему вслед, и тут, наконец, в моей голове что-то щелкнуло:       – Дышло?!. – крикнул я. Вместо ответа он только втянул голову в плечи и, закрыв ее руками, порскнул за угол.       – Ах ты, скотина!.. – взорвался я. В моей памяти как в паровом котле разом вскипела наша единственная встреча, рассказы Пуаре об убийствах и видение «Лампадки», разгромленной всего лишь какой-то пьяной шайкой. И мы с Готье еще старались их не убивать?..       – Эй, Поль!.. Ты куда?! – изумленно крикнул мне вслед Готье.       – Прикончи их!.. – рявкнул я в ответ, хотя на поле боя уже никого не осталось, но сейчас я был бы не прочь, чтобы он прислушался к моему пожеланию и добил оглушенных. Вслед за убегавшей сволочью я свернул за угол, увидел удаляющуюся фигуру, ныряющую в переулок, и устремился за ней. Он был не так уж далеко… Ублюдок, петляя, бросился в подворотню, со всех сторон окруженную домами так, что между ними, казалось, не проникало ни единого луча света. Черной кошки не увидеть в темной комнате? Особенно если она не открывает глаз, ловящих и отражающих, как фонари, самый слабый свет. Глаз я, конечно, не видел, но у этого парня «сверкали пятки» – топот, удирая, просто так не спрячешь.       Мы пересекли, должно быть, еще квартал, прежде чем я вдруг понял, что все-таки потерял его. Процокала когтями по мостовой, поскуливая и прихрамывая, бродячая собака, где-то хлопнул ставень и из окна выплеснулись помои, дорогу мне перебежала, держа длинный хвост на отлете, бодрая скаковая крыса. Посторонние шумы и тьма – и я уже представления не имел, куда мог деться убегавший негодяй, ему все-таки удалось скрыться. Сегодня.       Наткнувшись в темноте на что-то вроде поилки для лошадей, я остановился, вздохнул поглубже и попытался остыть. Бесполезно сейчас его искать, а остальных своим отсутствием я подвергаю опасности, вынуждая оставаться на месте в такой час или, может быть, даже пуститься на поиски... Надо скорее вернуться.       «Возвращайся к дьяволу», – вдруг прозвучало у меня в голове, и я замер, призадумавшись. Что я натворил тогда, два года назад, назвавшись посланцем из преисподней? Быть может, заключил этим какую-то странную сделку? И то, что теперь происходит, связано с неким своеобразным контрактом?..       Волосы у меня на голове зашевелились от суеверного ужаса. Я начал отчаянно бороться с приступом паники, клаустрофобии и страха темноты одновременно, вдруг сообразив, что, похоже, заблудился. Поглядев вверх с намерением увидеть звезды, я невольно попятился – верхние этажи домов, нависая над нижними, смыкались надо мной как тоннель катакомб. Я был в этой замогильной враждебной темноте совершенно один. «Впечатлительный идиот!» – пробормотал я под нос, обругав сам себя. Ничуть не лучше этого суеверного ублюдка, а все туда же – других пугать…       Но если то, что происходит с моими друзьями, происходит с ними по моей милости и глупости?.. Эта мысль меня едва окончательно не подкосила. Нет, быть не может… Но я уже потерял всякое представление о том, что именно считать жалкой попыткой самооправдания или, наоборот, проявлением глубочайшего эгоизма. Темнота, одиночество и усталость подействовали на мои мозги не лучшим образом.       Тем более надо было возвращаться.       Я собрался, нервно сглотнул и двинулся в обратном направлении наугад. Теперь, когда я не думал о погоне, шевелящиеся по углам тени, казалось, могли поглотить и переварить меня живьем, но на деле ничего подобного не случилось.       «Если все так, как я думаю, подчиняйтесь мне!» – прошептал я и прошел через них спокойно, а кроме того, верной дорогой и без единой помехи, туда, где было светлее, куда падал лунный свет и где горели огни.       «А ведь я только что едва было совсем не спятил…», – подумал я со страшным облегчением, завидев наконец оставленные портшезы и неприкаянно оглядывающего улицу расстроенного Готье, с досадой пинающего камешки. Похоже, я отсутствовал не так уж долго. «Так вот как ты случаешься, солипсизм? В пустоте и тьме внешней. Особенно, когда внутри – такая же…».       – Я здесь! – окликнул я чуть охрипшим голосом.       – Догнал? – сумрачно, почти угрожающе, поинтересовался Готье.       – Нет, – вздохнул я. – Извини, меня немного понесло.       Готье присматривался ко мне очень подозрительно.       – Ну и бледен ты, братец, как смерть. Что это ты сказал насчет «прикончить их»? Что случилось?       – Так, не бери в голову. Неожиданно увидел старого знакомого и кое о чем подумал.       Готье кивнул с легкой насмешкой:       – Да ну?       – Мне показалось, я знаю, кто разгромил «Лампадку» и виновен в убийствах, о которых рассказывал Теодор.       – Понятно. – Наверное, ему действительно было все понятно. В конце концов, пожалуй, из всех нас, исключая отца и Изабеллу, у Готье была самая устойчивая психика. Он отвернулся, и мы вернулись к носилкам. Изабелла и Диана сидели в одном портшезе, взявшись за руки, и о чем-то тихо переговаривались. Диана была бледнее и печальней парящей над нами луны. Изабелла говорила ей что-то утешающее. Увидев нас, они немного оживились.       – Все хорошо? – спросила Изабелла, переводя взгляд с одного из нас на другого.       – Более-менее, – неопределенно повел плечами Готье. – Можем двигаться дальше.       Изабелла кивнула, ободряюще пожала на прощанье руки Дианы, встала и подошла к брату. Тот галантно подал ей руку и повел ко второму портшезу. А я снова присоединился к Диане.       Носилки вздрогнули, поднимаясь, и, покачиваясь, мы продолжили путь домой.       Диана шмыгнула носом.       – Это ведь правда?       – Что?       – Что я никого не убила?.. – Правда, конечно, хотя, не будь это правдой, сейчас, глядя на нее, я бы ей солгал. Видимо, «тело» исчезло, и Диана не была уверена, на своих ли конечностях оно удалилось.       – Правда. Я тоже этому рад. – Я ведь знал, что с рефлексами у Дианы все в порядке, не хуже, чем у любого из нас. Если бы она этого хотела, у нее бы получилось.       Диана подняла на меня исподлобья почти обиженный взгляд.       – Ты считаешь меня слабой?       Я улыбнулся.       – Нет. Я думаю только, что ты не хотела убивать. У тебя не было такой цели.       – А я думала, что смогу, – печально сказала Диана.       – Ничего в этом нет хорошего.       Диана прикусила губу.       – Но ведь, может быть, придется…       – Может быть, но пусть уж тогда в самом крайнем случае. А лучше бы вовсе не пришлось.       – Как же вы с этим живете? – задала Диана логичный вопрос.       – Ну, нам-то уже терять нечего, – рассмеялся я, скрывая некоторое смятение, и немного помолчал. – Но, если тебе будет от этого легче… по крайней мере наполовину я чувствую себя так же, как ты.       Диана бледно улыбнулась.       

VII

      Встретивший нас Ангерран с видом глубочайшей скорби на лице сообщил, что меня ожидает отец – как бы поздно я ни соизволил явиться, и сразу же, как появлюсь. Судя по всему, меня ждал разнос.       Я не ошибся. Умчавшись с утра в неизвестном направлении и никого не поставив о том в известность, я спутал его планы, по которым требовался ему сегодня во дворце. Неважно, что я об этом не знал.       – Стоило бы догадаться! – последовал справедливый ответ, звенящий металлом как старая бронза. – Какого черта толочь воду в ступе, когда нужно хоть что-то сделать?       В его комнатах приятно пахло красками, по углам стояли лакированные доски и несколько натянутых на рамы холстов, на которых в разных ракурсах застыли фрагменты батальных сцен, ощерившиеся пушками корабли и вооруженные зловещими ущельями и туманами перевалы Пиренеев. Откинувшись на спинку кресла и сложив пальцы, от греха подальше, домиком, он устремил на меня свирепый взгляд.       – Конечно, – согласился я, сдержав почти детскую тревогу при виде этого взгляда. Отец редко выходил из себя, но иногда такое случалось, и никогда – по пустякам. Оправдываться в таких случаях было бессмысленно по той простой причине, что оправданий не существовало. – Но завтра…       – Завтра мне туда не нужно, – отмел он. – Там от деревьев не видно леса. К тому же – поздно. Строго говоря, сегодня уже шестнадцатое, свадьба – послезавтра, и никому уже некогда ничем заниматься кроме этого.       – Понятно.       – Да что тебе может быть понятно! – в его глазах полыхнуло сдерживаемое бешенство. От качнувшегося пламени свечей на столе по стенам и ущельям Пиренеев заметались тени.       Я промолчал. Он раздраженно фыркнул, но заговорил снова уже спокойно:       – Кругом сплошь театрализованные представления на виду и обещания в сердцах зарезать друг друга, как только хлопнет дверь или собеседник скроется за угол коридора. Но складывается впечатление, что все это лишь наполовину серьезно, раз все тут же спускают пар за ближайшим углом. Более или менее, преобладают настроения дождаться войны с Фландрией.       Он замолчал, задумчиво покусывая кончики седеющих медных усов.       – Значит, никто и ничего? – осмелился уточнить я.       – Как «со щитом иль на щите», – подтвердил отец мрачно. – «Никто и ничего». Разве что больше всех вызывает подозрения сам король. Что вполне логично. С чьей еще позиции удобнее управлять государством, если уж начинать именно с государства?       – С позиции министра, главнокомандующего, королевы-матери, – предложил я навскидку, но варианты не понравились и мне самому. Если только те, кого мы ищем, не обладают способностью перемещаться прямо на месте из одного чужого сознания в другое (кстати, только этого еще не хватало!), в их интересах выбрать для своего обитания кого-то помоложе. Насчет здоровее еще неясно – возможно, с их познаниями в медицине это не имеет большого значения. Но раз будущее должно быть стерто, им и самим туда не вернуться.       – Чтобы действовать через короля как с помощью инструмента, – продолжил отец. – Но если обладать должной силой, целью и возможностью стать абсолютно кем угодно – для чего нужны посредники, зачем стесняться? А между тем, все дружно высказываются, что плохо понимают, что он делает, включая и Колиньи, и королеву-мать.       – Но в это время примерно так все и должно быть.       – Да, – он кивнул, – очень удобная мутная водица. И очень удобно для всех казаться непонимающими. Все верно. Но я его тоже не совсем понял.       Я вопросительно поднял брови.       – В том смысле, что «нет ни эллина, ни иудея», – проговорил он, будто это была даже не цитата, а формула или пароль, задевший почти вылетевшее из моей головы далеко не самое яркое за день воспоминание, – как он любит теперь повторять. И теперь он сознает, что его цель – нести просвещение и другим народам.       – А? – переспросил я.       – Все ты понял, – сказал отец как само собой разумеющееся. – Такое чувство, что дело не касается одной Фландрии. Хоть слова и старые, даже не то чтобы совсем не подходящие ситуации, но есть в них нечто… настроение, которое я назвал бы несколько революционным для нашей эпохи.       – Если только это не призма нашего собственного сознания, – почти рефлекторно возразил я. Хотя, к чему спорить, я должен был сам быть там, чтобы не строить теперь предположений.       – Все возможно, все, – спокойно ответил отец. – Но отчего-то, знаешь, «холодеет кровь».       Я почти неосознанно кивнул.       – А просто внешне, он выглядит или ведет себя как-то необычно?       – Немного возбужден, что вполне понятно. Но, помимо этих слов, как будто, ничего необычного. По крайней мере, ничего необычного явно.       Я снова задумчиво кивнул.       – Знаешь, мы слышали сегодня те же самые слова. От участников одной из обычных сейчас городских процессий. Они провозглашали, что «все мы христиане», «нет ни эллина, ни иудея» – та же самая цитата, призывали всех «хранить мир божий» и раздавали встречным зеленые ветви.       – Зеленые ветви он не раздавал, – сдержанно отметил отец, но посмотрел на меня явно заинтересованно, как-то настороженно оживившись.       – Но в целом похоже. Официальная политика?       – Или все же только кажется. Цитата ведь сама по себе известнейшая.       – Да, конечно. Но нас немного удивило, как вяло реагировали горожане. Без особенного удовольствия, но и без открытого раздражения. Если такова королевская позиция, – как и заметила Изабелла, – то, пожалуй, в этом нет ничего удивительного.       Отец задумчиво пожал плечами.       – А помнишь Моревеля? – спросил я почти неожиданно для себя самого. Но связь вдруг показалась мне такой яркой, буквально засиявшей в голове.       Он бросил на меня косой взгляд и выжидающе прищурился: «смеешься?»       – «Храните мир божий»! – процитировал я. – Моревель в «Пулярке» задал всем вопрос, не слышали ли мы о неких Хранителях. Мол, это такой духовный орден, который проповедует… правда, что он проповедует, мы особо не расслышали, его перебил тот чернобородый тип, что, возможно, затем его убил. Да и звучало все как-то довольно обычно и скучно…       – Итак?..       – «Королевский убийца» и, возможно, королевский духовный орден…       – Ты видел среди этой процессии кого-то из своих знакомых? – мягко поинтересовался отец. Это не было похоже на возражение. Скорее, он хотел подтвердить какую-то возникшую у него самого мысль.       – Нет.       – Как ты думаешь, ведь наверняка там был бы кто-то тебе известный, будь этот духовный орден действительно королевским?       Я отрицательно покачал головой.       – В процессии все были явно невысокого звания, но разве это исключает их преданность королю? Или непременно какому-нибудь герцогу нужно лично раздавать прохожим зеленые ветки, если он может послать заниматься этим слуг?       В глазах отца мелькнуло веселье.       – «Вассал моего вассала – тоже мой вассал…» – перефразировал он. – Ладно, продолжай.       – Когда мы вернулись в «Пулярку» ночью и я в последний раз видел Моревеля на крыльце живым, он спросил: «Не правда ли, чудесен мир, сотворенный Господом?» – Отец никак не отреагировал, продолжая выжидать. – Но его интонация… Сейчас я думаю, что именно она меня так разозлила, хотя понял я это не сразу – он произнес ее как пароль. На который ждал определенного ответа.       – Интересно, – проговорил отец. – Похоже, правильного ответа он не дождался за всю ночь. Хотя, может, как раз дождался... И что ты ему ответил?       – «А вы уверены, что он сотворен именно им?»       Отец хохотнул.       – Ты неисправим со своими шуточками. А что же он?       – Шарахнулся.       – Я его не виню, – усмехнулся отец. – Но все-таки так нельзя, держи себя в руках, не хотелось бы, чтобы тебя отлучили от церкви только потому, что тебе взбрело в голову пошутить. Что ж, Хранители, так Хранители, если не как причина, то как очередной симптом… посмотрим. Ну, так что еще у вас произошло сегодня?       Вкратце обрисовав первую половину дня, я поглядел на него выжидающе – какую это у него вызовет реакцию.       Но он только кивнул.       – Да, – сказал он. – Рауль мне уже поведал эту леденящую кровь историю.       – Я, конечно, понимаю, что это был ненужный риск, зверство и большая глупость…       – Что сделано, то сделано, – отец пожал плечами, как будто, без какого бы то ни было осуждения. – Будем считать, что это просто опыт. А что же было потом?       И я перешел к рассказу о второй половине дня. Это вышло не так уж сложно. Рассказывать оказалось почти нечего, если исключить эмоции.       – Она испугана и сбита с толку, но я уверен, что они ничего не знают. К тому же, их образ жизни слишком спокоен и частен, чтобы они могли хоть на что-то как-то повлиять.       – Так что?..       – Так что, по крайней мере, с одним из главных моих страхов покончено, – заключил я.       – Ты так думаешь? – спросил он как-то отвлеченно.       Я печально улыбнулся, пожав плечами.       – Покончено всего лишь со страхом.       И хоть на этот раз все звучало еще более туманно, он задумчиво кивнул.       – Понимаю.       Пожелав отцу доброй ночи, я не сразу отправился к себе, направившись вместо этого в другое крыло дома, на всякий случай взглянуть, нет ли света под одной из дверей. Свет был, и из комнаты даже слышались размеренные голоса. Я деликатно постучал и дверь открылась. За нею стояла Изабелла, хоть это была комната Дианы, а внутри я заметил сидящего в кресле мрачно-задумчивого Готье.       – О, – произнесла Изабелла немного невпопад. – Тебе тоже не спится?       – Меня больше беспокоит, что, кажется, не спится Диане.       – Конечно, – кивнула Изабелла, открывая дверь шире и впуская меня в комнату. Диана тихо печально вздохнула.       – Все еще не можешь успокоиться? – спросил я мягко.       – Я не могу успокоиться уже неделю…       Готье молча задумчиво согласно кивнул. Он сидел в позе меланхоличного лирического персонажа, закинув ногу на ногу и положив щеку на ладонь той руки, которой опирался, полулежа, на подлокотник. Вид у него был такой, будто у него болел зуб.       – Как ты думаешь? – спросила Диана. – Мы все прокляты?       – Ты – нет, – заявил я категорично.       Изабелла и Готье засмеялись.       – Все бы тебе превратить в шутку, – обиженно проворчала Диана.       – Разве о таких вещах говорят серьезно?       – А как же еще о них говорить?       Я пожал плечами.       – По-моему, это такая абстрактная штука, что какая-то конкретика и эмоции тут лишены всяческих оснований…       Изабелла почему-то одобрительно кивнула, а Готье, прищурившись, заметил:       – Вот оно, отличие мужского отношения к жизни от истинно-женского!..       – Готье, – сурово одернула Изабелла.       – Молчу-молчу, – поспешно сказал Готье.       – Вот и молчи, – поощрила Изабелла.       Диана фыркнула.       – Не на исповеди же в этом признаваться…       Я присмотрелся к ней. Выглядела она все-таки порозовее и гораздо спокойнее, чем тогда в портшезе, это была уже стадия праздного философствования.       – А о чем бишь мы? – поинтересовался я, и снова все фыркнули.       – Да-да-да, – со странным злорадством прибавил Готье. – Давайте-ка вспомним все дедушку-кардинала…       – А давайте еще и грехи сами себе отпустим! – предложил я.       Диана засмеялась, глядя на нас, и покачала головой.       – Вы все-таки настоящие!       – А ты разве сомневалась? – отечески поинтересовался Готье.       И пролегшая было между нами расщелина снова затянулась. Мы еще немного поболтали в терапевтических целях, а потом я забрал с собой Готье, или он забрал меня, и мы удалились       – Знаешь, – тихонько пробормотал Готье, когда мы вышли за дверь. – Дело в том, что ты ошибся.       – В чем? – не понял я.       Мы отошли подальше по коридору.       – Ну, тот парень, которого подколола Диана… я проверил потом лежавших, их всего-то было двое. Один был явно не тот, а другой… вообще-то живым он не был.       – Как это не был? – изумился я.       – Возможно, он был еще жив, когда ты проверял, но потом…       – Нет-нет! – возразил я. – Он отлично дышал, хотя и похрапывал, и пульс у него был сильный, хотя и учащенный – в самый раз для отравления этиловым спиртом. Парень был здоровехонек… – Я вдруг рассердился. – Ты что же, все-таки думал, что Диана на это способна?       – Э… нет… – Готье смущенно отвел глаза.       – Да скорее всего он просто очухался и ушел, или хотя бы отполз… И ты что же, сказал ей об этом? Дал ей понять? Что он не выжил?       – Нет, – вздохнул Готье. – Не сказал. Сказал, как и ты, что он просто уже сбежал. Но теперь моя уверенность не будет разыгранной… Я ведь еще о чем подумал… что, может, это ты его добил?       Я посмотрел на Готье так же странно, как и он на меня:       – Нет.       Он кивнул. Мне стало грустно.       – Но если… если Диана будет еще сомневаться, тогда скажи, что это я, – добавил я после паузы.       Готье, остановившись, посмотрел на меня вытаращенными глазами:       – А это еще зачем? Я теперь уже сам сомневаюсь, не давно ли там лежал этот покойник… Что-то рановато он остыл. Тогда это вообще не мы. Мы же только разгоняли…       – А какая уже разница?.. – вопросил я апатично, а потом будто очнулся. – Да, ты прав, сам не знаю, зачем. – Диана ведь не сомневалась по-настоящему, она верила мне в портшезе, совершенно точно, и я был все-таки уверен в том, в чем был уверен. – Наверное, просто потому, что «война – это путь обмана».       – Это кто такое сморозил?       – Сунь-Цзы.       – А, этот… – Готье хмыкнул. – Нет, точно спать пора, раз уже мерещатся древние китайцы.       

VIII

      Наконец поутру я добрался и до другого своего давнего главного «подозреваемого», за неимением прочих и настоящих, – капитана Мержи, просто и без затей застав его на квартире. Встретил он меня с неподдельной жизнерадостностью.       – Ну, дезертир, как частная жизнь? – Мержи лукаво ухмылялся.       – Недурно, – ответил я с улыбкой, пригубив золотистое вино. Настоящее токайское – капитан был не чужд экзотике.       В его комнате царил художественный беспорядок. Ничто слишком нарочито не привлекало к себе внимания, за исключением оружия на стенах, среди которого я приметил и венгерские или польские сабли. Кроме того, в комнате находился третий человек, чинно сидевший на софе и оглядывавшийся вокруг с еще большим интересом, чем я. Это был младший брат капитана, недавно приехавший на торжества. Звали его, по счастью, не Бернар, как героя книги, а Жак-Анри. И я припомнил, что Мержи уже рассказывал некогда с горечью, что если Жак – это Иаков, то его отец непременно почитает его самого за Исава, променявшего первородство на чечевичную похлебку.       – Ты еще не женат? – поинтересовался капитан. – Ходят слухи, что ты влюблен, с самыми серьезными намерениями.       – Есть такое, – согласился я с некоторой настороженностью.       Мержи покачал головой.       – До чего же меняются люди, – промолвил он с мягкой улыбкой, не сводя с меня внимательного взгляда совершенно черных глаз. Пораздумав, я решил, что этот пристальный взгляд меня странным образом совсем не нервирует. Было в нем что-то очень живое и настоящее, трудно представить, чтобы он мог находиться где-то не только здесь и сейчас, в каком-то другом мире, ничуть не похожем на этот.       Хотя, строго говоря, некогда он жил в другом мире. Но тот мир был лишь частью этого, закономерной и неотъемлемой. Той частью, в которой до сих пор жил его брат – тоненький русоволосый юноша с удивленными глазами, находящийся в этой же комнате. Мир, глубоко противный католицизму, но оттого не менее живой и человеческий.       – И куда только девается непостоянство?       – С кем не бывает, – шутливо вздохнул я.       – И тем не менее, ты все еще не женат?       – К сожалению. Моя невеста дала обет безбрачия на три года после смерти своей матушки. Но дело кажется решенным.       – О, – несколько фамильярно вставил Жак-Анри. – Разве у вас не обычное дело разрешать обеты всего лишь с соизволения духовных лиц?       Старший брат покосился на него неодобрительно.       Я с улыбкой пожал плечами.       – Может быть и обычное. Но мы оба не хотим, чтобы слово было нарушено. По крайней мере – она. А я не хочу, чтобы она поступала против воли или своей совести. Осталось подождать лишь год. Заодно и посмотрим, так ли крепко мое постоянство. – Я усмехнулся, но где-то в глубине души зашевелилась ледяная змейка. А не был ли этот обет Жанны как-то связан с ее предвиденьем? Все может быть.       Мержи какое-то время пристально смотрел на меня, а затем вдруг посерьезнел:       – Да, постоянство – странная вещь… Помнишь, пару лет назад, – проговорил он неторопливо, не то размышляя, не то с чем-то печально смиряясь, – наш король обвенчался с сестрой испанского короля – как давно уже было решено, в знак мира и дружбы между державами. А теперь мы идем войной на Фландрию, чтобы отбить ее у Испании. Недолго же держатся эти «брачные миры». Как думаешь, этот продержится хотя бы столько же?       – Ну конечно же! – воодушевленно воскликнул Жак-Анри. – Ведь теперь соединяются не две державы, а только одна.       – Твоими бы устами, Жак, – с улыбкой сказал старший из братьев.       «Устами младенца? – подумал я. – Слухи об их беспристрастности и правдолюбии сильно преувеличены».       – А это не вера, – я все же приподнял бокал. – Это пожелание.       Оба брата рассмеялись.       – А пожелания чего-нибудь да стоят, – задумчиво согласился Мержи-старший. – Но насчет одной державы – трудно сказать. Наварра ведь все-таки королевство.       Жак-Анри довольно смешливо фыркнул.       – Оно больше снаружи, чем внутри. – И Антуан вздернул бровь:       – В том-то и дело… – но героическим усилием ему удалось погасить иронию и скепсис в своем голосе. – Но что это мы обо всякой ерунде? Не расскажешь ли, что это тебя занесло третьего дня к Колиньи? – спросил он меня напрямик.       Не успел я удивиться и поперхнуться вином, как Жан-Анри весело вставил:       – Я вас там видел!       – Но когда вы успели сказать?.. – Я перевел взгляд с него на его брата. – Нас же только что представили…       Мои подозрения не зашли далеко.       – Господин д’Обинье рассказал мне о вас, – сообщил Жак-Анри. – И поведал о сражении, которое вы затеяли… Ему было очень весело. Но скажите, – в голосе юноши послышался укор, – вы ведь не нарочно стравили моих братьев по вере между собой?       Я все-таки слегка закашлялся.       – Правда, – прибавил Жак-Анри, – брат рассказывал, что однажды вы спасли своего друга, приверженца истинной веры…       – А, – рассеянно и немного поспешно кивнул я, решив не углубляться в тему «стравливания». – Тогда его вы, верно, тоже там видели. Мы пришли вместе.       – Да, – Жак-Анри чуть склонил голову набок. – Правда, когда вы выходили, то, кажется, были настроены не очень дружески.       – Вам показалось, – сказал я с нажимом. Все-таки этот желторотик мог при желании доконать кого угодно!..       Мержи-старший строго посмотрел на брата и тот несколько поумерил свое любопытство. Но что касается моего любопытства? Какой вопрос задать или поднять, чтобы увериться полностью, что оба брата не имеют никакого отношения к зловещим заговорам из неведомого грядущего, которое уже вовсе и не грядет – если здесь изменится что-то, о чем мы еще не имеем никакого представления? Хоть я уже не верил в их причастность, надо было очистить совесть, доведя дело до какого-то логического конца.       – Может быть, вам еще показалось странным, почему в какой-то момент в кабинет адмирала, пока мы там были, вошли несколько вооруженных человек, а потом спокойно вышли? – поинтересовался я, и капитан слегка заерзал в своем кресле.       Жак-Анри заметно смутился и залился краской. Да, все-таки непохоже, чтобы он обладал хоть какими-то задатками интригана, которые, на мой взгляд, были необходимы для того, кто собирался бы что-то изменить в человеческой истории.       – Все это произошло по одному небольшому недоразумению, – продолжил я. – Ходит множество слухов, в частности, о заговорах и опасности, подстерегающей глав одной или другой партии, – я говорил небрежно, но слова выбирал тщательно, наблюдая за ними обоими. – Ведь может случиться, что и десяти дней не пройдет, как вместо мира воцарится хаос. Стоит лишь совершить покушение на одну из крупных влиятельных фигур или на другую. – Братья прислушивались к моим словам мрачно, но без видимой тревоги, как к общим рассуждениям. По-видимому, прозрачный намек на возможное время воцарения хаоса, и каким именно путем его можно добиться, ничего определенного им не говорил. Как и должно быть. Отец прав – они не появились из воздуха, их род был здесь старинным и известным. Совпадение имен не могло послужить для кого-то желанным ориентиром, чтобы им воспользоваться, при прочих весьма скромных возможностях на что-то повлиять. Но я подозревал не само совпадение, а вероятную ложность другой своей памяти. Воспоминание могло оказаться искусственным, лишь для того, чтобы привлечь внимание к какому-то объекту или факту. Судя по всему, все обстояло не так. И все еще были возможны совпадения, которые ничего не значили. – Мой друг де Флеррн пытался предостеречь об этом адмирала.       – О, – серьезно произнес старший Мержи. – Понимаю. Должно быть, действительно есть основания для таких опасений. Но полагаю, что спрашивать об этом неразумно, – он предупреждающе глянул на младшего брата.       – По крайней мере, бессмысленно, – улыбнулся я.       – Как у вас тут все запутанно, – недоумевающее проворчал Жак-Анри.       

IX

      А праздники между тем наступали как слоны Ганнибала. Больше всего к ним уже были подготовлены наши дамы, хотя, что означает степень этой готовности при различной степени совершенства желаемого результата и наличии возможности несколько раз все передумать? Как бы то ни было, они снова оказались в эти дни чуть свободней, чем остальные, проведшие почти все остававшееся до королевской свадьбы время «обливаясь потом» в булавках.       Но все-таки жизнь не совсем остановилась. Да и как она могла остановиться при таком бурном броуновском движении?       Вернувшись с бесплодной охоты за книжными персонажами и уже пройдя мимо отцовских комнат, я услышал грохот и оглянулся. Из распахнувшейся двери кабинета пулей вылетел маршал Таванн, чем-то взбудораженный, но, похоже, не испуганный и не то чтобы возмущенный:       – Шарди, что за гадость вы пьете?! – провозгласил он куда громче обычного, пусть никакого недружелюбия в этом трубном гласе не было. Маршал бодрым галопом понесся к лестнице. Отец, провожая его, шел за ним не спеша.       – Эта гадость поднимает дух и обостряет ум! – похоже, отец вздумал угостить его кофе. Интересно, с какой целью? Посмотреть на реакцию?       – Уф, по крайней мере, это знатная встряска, – согласился Таванн, уже снизу. – Избавляет от уныния! Я вам весьма благодарен, прошу простить, что отнял столько времени…       Внизу хлопнула дверь. Невозможно было заподозрить, чтобы Таванн опередил привратника, но, проносясь мимо, вполне мог создать ощутимый воздушный поток. Хотя, кто его знает…       Отец, остановившийся на верхней площадке лестницы, обернулся. Он чуть посмеивался, хотя глаза его не смеялись.       – Что с ним? – поинтересовался я.       – Тревожится о Карле. Пытался понять, кто же на него влияет теперь. Если это не он сам, не королева-мать, не Колиньи и не кто-либо еще из известных фигур. Сегодня он пытался вразумить его, но нарвался на неприятную сцену.       Я сочувственно кивнул. Можно себе представить.       – А это случайно не заставит господина маршала срочно принять кое-какие экстренные меры, о которых мы знаем?       Отец мрачновато прищурился.       – Кто знает.       – Черт… – в сердцах выругался я.       Отец кивнул, мол, этот-то несомненно знает, и прошел мимо меня, задержавшись только на секунду:       – Позови-ка ко мне Огюста, – вдруг сказал он. – Он мне нужен.       Гм… И как же я его позову? – подумал я, на мгновение растерявшись. Но раз уж этот вопрос так меня заинтриговал, я не стал посылать за Огюстом слугу и отправился за ним собственной зловещей персоной.       Он не сразу откликнулся на стук, и я для верности хватил по дубовой створке кулаком. Это сработало.       – Кто там? – недовольно вопросил Огюст.       – Не притворяйся, что спишь, – предупредил я. За дверью снова повисло молчание. – Тебя зовет отец. Уверен, ему есть, что тебе сказать после разговора с Таванном.       А вот в том, что собираюсь ждать, когда ты откроешь дверь, я не уверен…       В комнате что-то завозилось, заскрипело, в замке повернулся ключ, и за открывшейся дверью замаячила сумрачная, бледная и небритая физиономия всклокоченного Огюста.       – Ты что, и правда спал?       – Это вроде извинения? – угрюмо спросил Огюст.       – Черта с два, – холодно улыбнулся я.       Огюст пренебрежительно дернул усами, я не менее пренебрежительно пожал плечами и отправился по своим делам.       Примерно через час я стоял посреди комнаты перед зеркалом, изображая собственный прижизненный памятник, а злодей портной, разворачивая меня то так, то этак, проверял, верно ли лежит каждый из наложенных им мелких стежков на пока еще необмятом творении из темно-синего бархата с обильным золотым шитьем, со вставками из сапфира и хрусталя, местами лишь чуть более гибким, чем кочерга, и относился к этому до смешного серьезно. В разгар этого архиважного дела к нам присоединилась освободившаяся Диана и принялась давать ценные советы. Впрочем, пожалуй, ее советы действительно были ценные – со стороны все же виднее. Но вот свежие идеи – что можно было бы сделать еще, это явно было лишнее.       К счастью или несчастью, все на свете время от времени подходит к концу       – А теперь вдохните поглубже, господин виконт…       Я вдохнул, и мои ребра врезались в жесткий корсет.       – Прекрасно, – обрадовался этот негодяй, видимо, поняв, что даже слабая попытка вдоха ничего не меняет в силуэте, а разорвать корсет мне точно не под силу.       – Прекрасно, что прекрасно, – проворчал я придушенно, начиная терять запасы терпения. – Значит, мы закончили…       – Нет-нет, что вы, – возразил он, и в его водянистых серых глазках отразилась озабоченность. Похоже, честолюбие мастера играло в грядущем параде значительно большую роль, чем мое собственное. – Все должно быть совершенно безупречно! У меня еще нет полной уверенности вот в этой строчке… и в этой… – Какие еще строчки?! Если рассуждать здраво, до церемонии оставались какие-то часы, по крайней мере, менее суток, если брать в расчет торжества, предваряющие саму церемонию. – Не затруднило бы вас с полчаса где-нибудь походить так, а потом посмотрим…       Я, как сумел, тяжело вздохнул и скорбно посмотрел на Диану – она была вся в усеянном жемчужными нитями серебристом шелке. А ведь она тоже «с полчаса где-то ходит», – догадался я.       Приоткрыв незапертую дверь, в комнату заглянул Рауль, тоже при параде, в темно-пунцовом бархате, весь блеск и яркость, и церемонно поклонился Диане – прямо как не родной, наверное, проверял на гибкость свой помпезный наряд и, встретив ее благосклонный кивок, перевел оценивающий взгляд на мой костюм.       – Еще не освободился? – поинтересовался он.       – Увы, только временно.       – Как сама жизнь, – по губам Рауля скользнула мрачно-злодейская усмешка. – Тебя зовут. Так что, если можешь ненадолго оторваться…       – С удовольствием оторвусь, – заверил я.       Знай я, в чем именно дело, я бы не ответил с такой же легкостью.       – Там Колиньи, – сообщил Рауль предупреждающим тоном, когда мы вышли в коридор.       – Замечательно, – отозвался я без эмоций, пожав плечами. Костюм еле поддался.       Адмирал встретил меня знакомым рыбьим взглядом. Но что-то подсказывало, что этот взгляд – дружелюбный. Огюст, похоже, немного нервничал. Отец, полагаю, тоже, хотя и обнаруживал внешне невозмутимую разумность и спокойную монументальность.       Все-таки трудно чувствовать себя по-настоящему спокойно в присутствии человека, о котором знаешь с большой долей вероятности, как скоро и как именно он умрет. Да, примерно в той же степени это можно было отнести и к Таванну, которому жить оставалось около года, или к королю Карлу, которому оставалось около двух лет, и ко многим другим. Но это не то же самое, что через несколько дней, при ярких известных обстоятельствах.       – Рад вас видеть, юноша, – с тщательно припрятанной в сухом тоне иронией обронил адмирал. – Говорят, как только вы покинули мой дом, так тут же схватились с первыми подвернувшимися под руку моими приверженцами.       «Которые отнюдь не делали вам чести. Но были и другие».       – Не могу этого отрицать, – всего лишь признал я.       Адмирал коротко глянул на отца, тот безмятежно пожал плечами.       – Впрочем, – продолжил Колиньи, снова устремив на меня свой пристальный взгляд, судя по чрезвычайно живому рассказу господина д’Обинье, эти приверженцы не составляли цвета моей партии.       «Моей» партии, – мысленно отметил я, хоть Колиньи и произнес это слово вскользь, не задумываясь.       – Безусловно, – согласился я.       – И мне пришлось по вкусу еще одно обстоятельство, о котором упомянул господин д’Обинье – то, что вы ответили герцогу Гизу.       – О, – только и отозвался я.       – Чему и я был свидетелем, – с непринужденно-легким поклоном сообщил Рауль скорее мне, чем адмиралу, который, судя по всему, уже был в курсе, и при этих словах слегка кивнул.       Колиньи с такой же загадочной улыбкой приподнял маленькую чеканную рюмку и чуть смочил в ней усы. Экзотикой, как Таванна, отец его милосердно не угощал.       – Упомянул вас также еще один из моих… приверженцев, – проговорил адмирал.       Краем глаза я увидел, как глянувший на меня Рауль с неким намеком приподнял ближайшую ко мне бровь и понял еще одну причину, по которой он тут находился.       Таннеберг. Значит, «почему бы нам не вести себя странно более явно?» Похоже, это сработало, хоть в живых остался только один свидетель происшествия.       – И кажется, вы сказали ему что-то насчет следующего новолуния. Это была шутка или такое же предостережение, как то, что вы сделали мне?       Рауль немедленно возвел глаза к потолку, ясно выражая, что говорить такое он отнюдь не советовал и, в общем-то, уже предупреждал… Одно дело вести себя необычно, другое – делать прямые намеки.       Отец по-прежнему молчал – но было ясно, что обо всем переговорили еще без меня, теперь же им хотелось лишь некоторых уточнений. О чем именно молчал Огюст, я не знал и, пожалуй, все еще знать не хотел.       – Это лишь предположение, – уточнил я. – И источник его столь туманен, что заговори я о нем всерьез, я сам бы себе не верил, не то, чтобы кто-то другой.       Отец немного оживился, принявшись, удерживая свою рюмку меж двух сомкнутых выпрямленных пальцев за витую ножку, с небольшой амплитудой двигать ее по столу из стороны в сторону как маятник. Адмирал определенно был заинтригован еще больше.       – Только поэтому вы не говорите, откуда вам все известно?       – Дело в том, – сказал я невольно, по глубоко личной причине, начиная злиться, – что мне не известно в точности, известно ли мне что-то. Адмирал, вы верите в предсказания?       Теперь оживившимися выглядели все. Рауль уже не созерцал потолок. Отец перестал гонять по столу рюмку, а Огюст перестал нервно озираться и, как и все, заинтересованно посмотрел на меня.       – Библия… – произнес адмирал по-своему обыкновению сухо, но смущенно, – предписывает не верить предсказателям. Одному лишь Господу Богу может быть известно, что ждет нас в будущем.       – Да, это так, и все же, истории известны случаи… – я слегка запнулся. «Истории»? – что это я несу? Нет, все правильно. «В года расцвета Рима, в дни побед…», все это можно повторить вслед за Горацио, пусть еще не стоит цитировать ненаписанную пьесу. «История» совсем не означает, что историей уже стали нынешние дни или даже изрядная часть грядущего, став для нас минувшим. Впрочем, и запинка была верной – стоило бы смутиться именно на этих словах, если бы я верил в то, что говорил. – Это невозможно счесть доказательством, поэтому я никак не могу сказать, что это значит. Но если это совпадает с простыми догадками, возможно, к некоторым откровениям стоит прислушаться всего лишь ради разумной осторожности.       – Это, безусловно, благоразумно, – согласился адмирал. – Но чьи именно это откровения?       Приступая к тому, чтобы сделать подлость, не останавливайся. Я промолчал, пристально глядя на него, упрямо, едва ли не с намеком на вызов или насмешку. Со стороны – ничто. По сути – яснее всяких слов, становящихся ложью, бывая изреченными, и становящихся истиной, оставаясь невысказанными, хотя на деле бывает, что правды в них и невысказанных нет ни на завалящий грош.       – Ведь это не ваши откровения? – фальшивая уловка.       И снова – ни слова в ответ.       Отец издал сухой смешок. Вот спектакль и закончился, две его части, известная мне и предположительно неизвестная, подошли к единому финалу.       – Вы ведь не ждали чего-то другого? – спросил он.       Он уже высказал все это до меня. И ему даже не нужно было заменять слова молчанием.       Только этим, может быть, и оставалось оправдывать только что содеянное. Я мрачно посмотрел на него. Отец был непроницаемо благодушен.       Адмирал опустил взгляд и молчаливо болтал в миниатюрном кубке остатки хереса. Кем бы мы ни были, все мы суеверны. И он не исключение, несмотря на все свои несомненные достоинства, маски и амбиции.       – Мне тоже кажется, что он несколько перегибает палку, – произнес наконец Колиньи. – Но не думаю, что все это непременно кончится скверно.       – Никто из нас не уверен, – сказал отец. – Но все может быть. Я бы посоветовал вам окружить себя хорошей охраной, пока вы в Париже, и не ослаблять ее ни до королевской свадьбы, ни после. Ни на день. Вплоть до выхода в поход.       Адмирал задумчиво кивнул. Огюст шумно вздохнул и посмотрел на отца, на Рауля и на меня долгим, почти восхищенным взглядом.       Я с трудом сдержал желание выскочить из комнаты и яростно хлопнуть дверью.       

X

      – Блестяще, – одобрил отец с неуловимой ноткой неведомо откуда взявшегося настоящего веселья. – Как по нотам и без малейшей подсказки. Иногда я начинаю подозревать, что ты гений. Совершенно не хотелось вам мешать.       – Мы подставили их под удар. – По неясной мне самому причине, хотя больше всего я думал о Жанне, я сказал «их» – не потому, что подозревал, будто она и ее брат могут быть теми самыми «двоими», но потому что каким-то образом начал воспринимать их как одно целое – возможно, вообще всех наших друзей вне нашего замкнутого поневоле круга. Может, потому употребил и местоимение «мы» – также как одно целое. Но больше всего меня все-таки беспокоила Жанна и то, как я с ней обошелся. – Выставили перед собой как живой щит. Я выставил…       – Ты веришь, что они в этом замешаны? Или Колиньи?       – Нет. – На самом деле, нет. Я покачал головой, чувствуя себя весьма странно. К тому, чтобы не верить в то, что происходит, я уже привык. Как будто каждый день я обнаруживал в себе нечто, существования чего прежде не предполагал. Но каким бы новым это мне ни казалось, я понимал, что это не что-то чужое. Не кто-то другой что-то сделал за меня, не бес попутал и не черт вселился. Это был я сам, я знал точно. – Но следующий же шаг, уже не зависящий ни от нас, ни от Колиньи, просто круги по воде, как с Таннебергом… и я так просто согласился поставить их под удар, причитающийся нам.       Отец вздохнул. В камине потрескивали сосновые поленья и немного можжевеловых веток, придающих дыму особый тонкий привкус.       – Согласился. Потому, что это был единственный выход, придающий правдоподобность происходящему и, значит, наименее опасный для всех. И для них тоже.       – Ты в это веришь?       – Ты сам в глубине души это знаешь. Потому я и рад, что ты разыграл все спокойно, без заминки, именно так, как нужно.       Я снова покачал головой.       – Мне не следовало ни о чем заикаться раньше! Надо было держать себя в руках, как ты и говорил.       – Напротив, – возразил он спокойно. – Если бы ты не привлек подобным образом внимание, если бы даже этого не сделал Огюст, как можно было бы попробовать что-то изменить? Здесь все правильно.       Пусть иногда наши мысли слишком схожи и, чтобы сделать что-то одно, нам не нужно сговариваться, иногда они расходились. А может быть, все-таки и нет…       – Нет ничего правильного. Вообще – ничего!..       – Может быть, никогда и не было, – он коротко пожал плечами, глядя на огонь.       Подмигивая разгорающимися глазками, дразня алыми язычками, шевеля черными лапками, в огне сновали шипящие саламандры. Все вокруг казалось дышащим. Таким живым и ранимым, что становилось больно – за пляшущих в огне недолговечных саламандр, за поднимающиеся и опадающие пепельные башни, за мириады невидимых вселенных, рождающихся и умирающих с каждым наших вздохом.       Что в этом мире может быть правильного?              А весь следующий день безнадежно потонул в бесконечных и бесполезных торжественных церковных службах, истекающих дымом ладана и патокой.