Коронованный лев

I

      К полудню дождь превратился в ливень. И было как-то бесполезно слушать бодрые рассуждения Фьери о том, что дождь в дорогу – хорошая примета. Вспоминалась волей-неволей совсем другая народная мудрость – о беспримерном везении утопленников.       Струи шпарили по дороге, превращая ее в поток жидкой и вязкой грязи. Плотные плащи ничуть не спасали. Вода благополучно катилась всем за шиворот и в сапоги, пропитав уже, казалось, все на свете. А ведь кричала какая-то старуха вслед, что зря мы выходим и дождь будет сильный, лучше бы нам обождать. Ну что ж, война, как говорится, дело не только грязное, но и «мокрое»…       Вообще-то, ничего не имею против хорошего ливня, когда в конце пути, который непременно должен находиться неподалеку, ждет теплый дом с уютным камином и сколько угодно стаканчиков горячего терпкого глинтвейна. А так, вспоминалось, как еще совсем недавно… а недавно ли? Уже года три назад, но раз все еще в этом веке, значит, недавно, да и примерно в той же компании, было у нас несколько совершенно жутких рейдов, которые так и вошли в историю отряда под названием «мокрых» или «мокрейших». В последнем «мокрейшем» мы проклинали все на свете. Вся армия отсырела до последней нитки и пороховой пылинки. Лошади увязали в бурой глинистой почве почти по колено. Липкая грязь всюду летела комьями и брызгами. Местность была холмистая, что делало все предприятие еще веселее. Вскарабкиваться на пригорок по скользкой жиже – удовольствие сомнительное, но еще остросюжетнее скатываться по другую сторону по крутому предательскому склону, рискуя переломать себе шеи и ноги лошадям. Пару животных пришлось из-за этого действительно пристрелить. Вокруг только стены дождя и ничего толком не видно в отсыревшем сумраке. «Поехали!» – скомандовал Мержи и канул куда-то вниз. И уже снизу донесся дополнительный, чрезвычайно важный приказ: «Налево не падать – там болото!»       Но такие сравнительно мелкие неприятности вспоминать потом даже весело. На удивление весело было мне и теперь. Тем более что уж по сравнению с тем походом, поток жидкой грязи под копытами был довольно широким и ровным, лишенным многих неожиданностей, и вряд ли появится необходимость хоть кого-то пристрелить из милосердия. И веселился не я один. То и дело слышалось бодрое фырканье не только лошадей, но и кавалеристов, смешливые выкрики, а кто-то даже пытался на редкость фальшиво петь. Контуры предметов были нереально размыты – по дороге сквозь хлещущие струи упрямо двигалась вперед причудливая армия неунывающих тритонов, оседлавших гигантских морских коньков.       Небеса озарила яркая вспышка, кто-то опасливо вскрикнул, гром прокатился дробной канонадой так, что заложило уши.       – Ого!.. – крикнул Фьери. – Салют! – и ему ответили приветственные выкрики и смех, под замелькавшие новые вспышки и торжествующие раскаты.       Настроение, несмотря ни на что, у всех было чертовски хорошее.       «А как же суеверия?» – праздно припомнил я. Хотя, на то они суетны, что то ли они есть, то ли их нет. Если призадуматься, даже всеобщее религиозное чувство, которое мы относим к людям прошлого, в достаточной мере преувеличено. Политика, обычаи и привычки, поэтические преувеличения и переносный смысл – вполне обыденные вещи. Людей ни во что не верующих всегда было куда больше, чем это потом стало представляться. «Мы» относим к людям прошлого? Гм, и кто это «мы»?..       – Ваша милость!.. – Мишель подскакал ближе и наклонился, сгорбившись, пытаясь одновременно заслонить лицо полями шляпы от потоков, низвергающихся из хлябей небесных, и перекричать их. – Вам бы лучше сесть в карету.       – Да? – переспросил я и, задрав голову, посмотрел на небо, глаза пришлось закрыть – их тут же залило водой. Я рассмеялся, опустил голову и встряхнулся. – Что-то не хочется!       Слишком много в последние дни было солнца, тягостного и утомительного. Да и вырваться наконец из города было просто великолепно! Все равно, что выбраться из стоячих вод. В конце концов, разве мы уже не победили? Остается только немного прибраться, навести порядок, расставить точки над «и» и довести кое-что до конца. И чтобы почувствовать это, стоило только вырваться на вольный воздух… или в вольные воды!..              Грома и молний! – требует сердце,       Грома и молний! – жаждет душа,       Трудно есть мясо без соли и перца,       Трудно сражаться, коль жизнь хороша!              Грома и молний! Стали и дыма!       Волн ураганных пуль и огня! –       Пусть пронесется все это мимо,       Ляжет, как прах, под копыта коня!              Мчась через бурю к сполохам Рая,       Ад повергая в дорожную грязь,       Помни о том, что живешь – умирая,       Но умираешь, над этим смеясь!              – Ваша милость! – снова озабоченно выкрикнул Мишель. Кажется, он начал беспокоиться еще и за состояние моего рассудка со странными перепадами настроения. Возможно, он был не так уж неправ.       – Дождь скоро кончится, – крикнул я ему в ответ, не без сожаления. Будет, пожалуй, даже солнце. С одной стороны «увы», а с другой, все-таки, не мешало бы и просушиться. – Нескольких минут не пройдет.       – Не думаю! – скептически заметил Мишель.       – Увидишь, – пообещал я. Гроза всегда вызывала у меня приступы легкого пьянящего умопомрачения, и по собственному состоянию и настроению я порой мог сказать точно, что с погодой будет твориться дальше. Уж по крайней мере, в ближайшие четверть часа. За ясновидение не сойдет, только за внутренний барометр, какой есть у каждого и иногда вдруг включается в полную силу. Вот как сейчас – эйфория принялась отчетливо спадать и сменяться сытой легкой сонливостью. А небеса посветлели, понемногу превращаясь в роняющее капли расплавленное серебро.       Мишель снова замаячил рядом, когда падали последние редкие капли из до донышка выжатых небес.       – Гм… – сказал Мишель.       – Что я говорил? – поинтересовался я       Мишель воззрился на меня из-под своей промокшей шляпы с подозрением. Люди и лошади повсюду шумно фыркали и отряхивались. Гром еще гремел то и дело, но уже в стороне, уходя от нас все дальше и дальше вправо.       – Теперь будет ветер, – продолжал беспокоиться Мишель.       – Быстрее высохнем, – заключил я.       Мишель неодобрительно покачал полями шляпы. Наливаясь влажным паром, засияло изрядно поднадоевшее солнце. Галопом, выбрасывая из-под копыт огромные комья мокрой земли, подскакал Каррико – его вороной недовольно скалил зубы, страшно выпучивал глаза и мотал головой, стряхивая с себя оставшуюся влагу – скакать по травяному супу ему не нравилось. Теперь, когда все прояснилось, Каррико бдительно промчался вдоль всего строя, покричал на отстающих, подтянул поближе обоз, чтобы никто не потерялся, и вернулся гордо сообщить, что все в полном порядке, и никто пока нигде не увяз.       Как раз в этот момент сзади послышались ржание и крики. Одна из телег умудрилась угодить колесом в глубокую выбоину и встала. Впрочем, заминка вышла недолгой, колеса оказались не повреждены, телегу быстро вытащили, и мы двинулись дальше. От лошадей клубами валил пар. Кстати, а как там чувствуют себя наши дамы?       Дамы ехали в карете, сопровождаемые небольшой свитой из не отрывающихся от окошек Ранталя с друзьями и Фонтажа, беспрестанно рассеянно подкручивающего свои светлые усы. Так с кем это, говоря откровенно, Фонтаж вызвался ехать? Обогнув петлей возок с прислугой, я подскакал к нему сзади, чтобы застать врасплох.       – Кажется, погода нам ничуть не мешает?       Этьен вскинул всполошенный взгляд и немного порозовел.       – Ты меня почти напугал…       – Да ну, – удивился я, – с чего бы это? Едем с целым табуном со всадниками, и тебя еще беспокоит стук копыт?       – А вдруг копыта стучат козлиные? – едко вставил Лигоньяж, подозрительно выглядывающий с другой стороны кареты. Фонтаж с неопределенным выражением на лице приподнял почти бесцветную бровь.       Я ответил Лигоньяжу сочувственным взглядом и сокрушенно поцокал языком.       – Стало быть, за вами уже стучат?       Лигоньяж немедленно отвел взгляд, буквально отдернул, и пустил коня вперед, отъехав на несколько шагов подальше. Фонтаж тихо усмехнулся, будто мурлыкнув.       – Забавные эти кальвинисты… – заметил он.       – Я требую мою лошадь! – заявила Диана, высунувшись в окошко. – Мы давно уже не в городе. Тут слишком тесно и душно! И уже не дождь!       Я посмотрел на ее раскрасневшееся сердитое лицо, с мечущими молнии глазами цвета грозовых туч под бархатным валиком серебристо-серой шляпки, и кивнул, несколько озадаченно – с чего бы ей так сердиться?       – Разумеется, – ответил я. – Сейчас отдам распоряжения. А кто-нибудь еще желает?..       Рядом с Дианой вдруг появилась головка Жанны, как будто такой же раскрасневшейся и сердитой.       – Да! – воскликнула она страстно.       Я едва удержался, чтобы не присвистнуть. Стремление дам к свежему воздуху естественно и понятно, как у всех нас, но в данный момент отдавало настоящей воинственностью. Это было бы обычным для Дианы, но для Жанны?.. Что у них там происходит, не ссорятся же они там на самом деле? Но вслух, конечно, спрашивать я их об этом не стал.       – Мишель! – позвал я. – Проследи, чтобы у дам было все, чего они пожелают. Этьен, надеюсь, и ты со своей стороны присмотришь, чтобы у них ни в чем не было недостатка?       – Конечно! – с готовностью кивнул Фонтаж.       – Надеюсь на вас, – я улыбнулся Жанне, махнул всем рукой и отправился восвояси, в голову колонны, все еще немного озадаченный – что могло так разозлить девушек? Но, похоже, не они сами и не Фонтаж.       Через минуту меня нагнал запыхавшийся и нахмуренный Бертран дю Ранталь.       – Шарди! Я не думаю, что это хорошая мысль… – он мотнул головой куда-то назад. «А, так вот оно что…» – подумал я.       – Что вы имеете в виду? – спросил я, подозревая, что спрашиваю уже просто для проформы.       – Не стоит позволять им выходить!       – Почему это? – поинтересовался я, опять же, совершенно академически.       – Это же колонна, тут полно солдат.       – Полно вам, Ранталь! Они прекрасно знают, как себя вести даже во дворце.       – Но тут ведь не дворец!..       Я с интересом посмотрел на хлюпающую под копытами грязь.       – Вы совершенно правы, Бертран. Как это вы так тонко подметили?       Бертран сердито выдохнул.       – Кажется, вы меня не понимаете…       – Кажется, и вы меня не понимаете. Я говорю вам, что дамам здесь совершенно ничто не грозит. Не вижу причины объявлять тревогу по пустякам. Какая муха вас укусила?       – Ваши кузины могут делать что хотят, но своей сестре я этого не позволю! – необычно резко заартачился Ранталь, и на его щеках отчетливо проступили два ярких пятна.       Я пристально посмотрел ему в глаза, отчего в них вдруг появились неуверенность и растерянность.       – Что это вам вдруг пришло в голову разыгрывать семейного тирана? – полюбопытствовал я. – Раньше за вами такого, кажется, не водилось.       Бертран нервно дернул поводьями.       – Ну а теперь… – он как-то неопределенно взмахнул рукой, будто собираясь отъехать, но я перехватил его поводья.       – Бертран, что происходит? – спросил я.       – Ничего… – огрызнулся он. – Да отпустите же меня!       – Вот и дамы хотят именно этого, – сказал я, выпуская его поводья. – Отчего вы так расстроены? Что происходит не так?       Он какое-то время созерцал меня то растерянным, то яростным взглядом.       – Что не так?.. Соловья не кормят баснями!       – Так спрашивайте. О чем угодно. Обо всем, что не дает вам покоя.       Он отвернулся на мгновение, подумал и спросил:       – Что вы намерены с нами делать?       – Простите?.. – не понял я.       Он понял, что я действительно не понял, и по его губам скользнула улыбка.       – Что не так?.. У меня такое чувство, будто мы ваши заложники! Я, мои друзья, моя сестра…       – Постойте-ка, Ранталь... А вы намеренно поставили упоминание о своих друзьях прежде, чем о вашей сестре?.. – Он резко вскинул голову – ему не понравилась моя интонация. Но промолчал. Я сделал ошибку – не стоило говорить вслух то, что само рвалось с языка, хоть это и было верно. А может, это и не было ошибкой, он запомнит, что его задело и задумается. – Ваши чувства вас обманывают, – проговорил я спокойно и ровно. – Вы всегда совершенно вольны отправиться куда вам вздумается, и поступать как вздумается. Вы никому не обязаны даже сейчас ехать с нами. Но будьте благоразумны – сейчас безопаснее ехать с отрядом, а не одним со слугами. Разве не таково было ваше желание – оставить Париж и вернуться домой?       – Именно вернуться домой! – тихо вырвалось у него. – Но...       И он снова резко замолчал.       – Мы едем не в Труа, – заметил я.       – Я знаю, – сказал он отрывисто. – Послушайте, вы действительно преследуете свои неведомые цели? Чего вы хотите достичь?       – А Жанне вы уже не верите? – спросил я тихо.       – Как я могу!.. – Ранталь прикусил губу. – Это она мне не верит! Ничего не скажет толком. А где она пропадала третьего дня вечером? И ночью? Служанка лгала, что она уже спит. Но ведь никого из вас в доме не было. С утра она выглядела бледной и уставшей. Чем вы все, черт побери, занимались? Может, резали черного козла?..       Резали, и почти что черного козла… но я понадеялся, что на моем лице не слишком сильно отразилось согласие с этим предположением. Так что я просто сменил тему.       – На что вы намекаете, Бертран? На то, что никакой опасности не существует, и мы все выдумали, только затем, чтобы вас похитить? Как хотел когда-то поступить Дизак?       Бертран уставился на меня потрясенно, даже перестав хмуриться.       – Нет… – выдавил он довольно фальшиво. – Как вы…       – Давайте начистоту. Я уже привыкаю слышать о том, что чуть ли не лично поднес яблоко праматери Еве. Если Дизаку это показалось забавным – ладно, мы всегда были врагами. Но теперь это кажется забавным и вам – прислушиваться к сказкам умалишенных хранителей? Может быть, вы прежде всю жизнь знались со мной только потому, что боялись?       – Боже, что за чушь вы городите?!       – Именно чушь. Или она не похожа на то, о чем вы думаете? Намеки на что я постоянно вижу, даже сейчас, в вашем взгляде?       Взгляд его дрогнул. Бертран стушевался.       – Все это не так, – произнес он так же фальшиво, как прежде.       – Пытаетесь оставаться честным, хоть вам все труднее. И все время размышляете, когда именно заключаете сделку с совестью, когда верите мне, или когда не верите. Делайте что хотите, только не прячьтесь в раковине как улитка, тогда вы точно не узнаете правды.       – Я прячусь в раковине как улитка? – изумился он.       – Именно это и делаете. Но признаю, в этом и наша вина – в том, что мы пытались оградить вас от всего, ради Жанны. Но что касается ее самой, ваша власть над ней заканчивается не там, где начинается моя, а там, где пожелает она сама. – Он уставился на меня в полнейшем изумлении. – Что вас так удивляет? – поинтересовался я. – Она разбирается в некоторых вещах куда лучше нас с вами.       Бертран тряхнул головой.       – Но, в конце концов, она же всего лишь женщина, она не может поступать так, как захочет! Она слабое существо. – И это не его слова, он никогда не говорил так прежде.       – Может, еще и неразумное?       – И подверженное смятению чувств...       – Ранталь.       – Что?       – По-моему, вы сейчас чрезвычайно неразумны и подвержены смятению чувств. К тому же, это даже не ваши слова.       Он посмотрел мне в глаза, и мне показалось, что он ищет у меня поддержки.       – Тогда чьи?       – Неразумного существа, подверженного смятению чувств, – ответил я. – Ранталь, вы всегда были гораздо более разумны. Конечно, вынужденное бездействие располагает к такому, но, прошу вас, не подменяйте истинные опасности мнимыми просто от скуки, а ночи, которые нам пришлось провести во дворце, а Жанне, возможно, полными кошмарных видений, какие я не могу даже представить, посвященными черной магии, в которую вы сами едва ли верите.       Бертран посмотрел в сторону и вздохнул немного стушеванно, с облегчением. Видения в случае Жанны оставались последним и железным доводом.       – Возможно, вы правы, – сказал он и, придержав коня, стал отставать.       Оглянувшись через некоторое время ему вслед, я убедился, что он совершенно спокоен и не препятствует маленькой красочной кавалькаде дам гарцевать у подсыхающей дороги. Заодно я увидел и Лигоньяжа, подъехавшего почти вплотную к Каррико и что-то ему втолковывающего. Лейтенант то осаживал коня, отодвигаясь от собеседника, то пытался проехать вперед, чтобы тот на него не наседал, но все-таки слушал, так что, похоже, разговор его одновременно и раздражал, и забавлял. Я сделал знак продолжать движение в том же темпе, отметил важный кивок Фьери, а также корнета Жерне, и повернул коня. С корнетом история была особая, когда-то я знал его старшего брата, погибшего примерно в том же возрасте. Может, братья и не походили друг на друга как две капли воды, но прошедшие, хоть и не многие, годы уже не давали этого четко вспомнить. Приходилось напоминать себе, что это другой человек. А так как еще и Каррико напоминал мне Нейта, то отряд походил на шальную компанию призраков, будто в нем самом были как-то сдвинуты времена и пространства, без прямой помощи настоящей машины времени. Да и само то, что я в него вернулся, тоже отдавало чем-то призрачным.       – О чем беседуем, господа? – светски поинтересовался я, приблизившись к Каррико и Лигоньяжу.       Лигоньяж одарил меня еще одним неприятным взглядом.       – У нас приватная беседа, Шарди…       – Неужели? – оборвал я насмешливо. – О чем же у вас может быть приватная беседа с моим лейтенантом?       Каррико сделал страшные глаза, с заговорщицкой усмешкой кивнув на Лигоньяжа, и бесшабашно выпалил во весь голос:       – О чем же, как не о моем капитане!       Лигоньяж сердито вздрогнул и глянул на него с превеликим возмущением.       – Да и стоит ли дивиться, – доверительно продолжал Каррико, – разве для господ-протестантов не у всех папистов валит из ушей серный дым. А кстати, из моих еще не валит? – Каррико с любознательной готовностью покрутил головой, чтобы дым легче было увидеть, если бы он действительно валил. Но пока повсюду лишь валил влажный пар.       – Лейтенант! – гневно засопел Лигоньяж, оскорбленный в каких-то своих лучших чувствах.       – Истина, – с веселой мстительностью заявил Каррико, – прежде всего! Это не я сказал, а Аристотель! И нет ничего явного, что не стало бы тайным… э… виноват!.. Нет ничего тайного, что не стало бы явным! Воистину! Как Бог свят! Вовеки веков, да славится Матерь Божья! Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Аминь!       Лигоньяж рефлекторно от него шарахнулся, чего Каррико, забавы ради, и добивался.       – Боже мой! – воскликнул он с мальчишеским восхищением. – А что бы было, если бы я вздумал сказать: «Изыди!»       Лигоньяж раздраженно пришпорил коня и помчался прочь, к концу колонны.       – Получилось! – заметил я Каррико.       Но если Лигоньяж опять, судя по всему, намерен докучать дамам… И я отправился вслед за ним.       – Стойте, Лигоньяж!       Тот с неохотой придержал коня, и, набычившись, поджидал меня.       – Что вам от меня надо?       – Да нет, Лигоньяж, это вы скажите, что вам нужно.       – От вас – ничего!       – Лжете, – отрезал я. Он содрогнулся от возмущения и, засопев, вздернул голову. – Что это было с моим лейтенантом – подстрекательство к неповиновению?       – Вот его и спросите!       – Кажется, он уже ответил, и довольно ясно.       – Он ненавидит протестантов! – напыщенно заявил гасконец.       – Похоже, вы долго этого не замечали, что-то упорно ему втолковывая. И не ему одному.       – Что вы имеете в виду?       – Куда интереснее, что вы имеете в виду, Лигоньяж. Сейчас совсем не время сводить счеты, даже если они у нас есть.       – Даже если есть… – он похватал ртом воздух, как будто не знал, что сказать, потому что, по-видимому, по его мнению, счетов было предостаточно.       – Может, вам станет легче, если я скажу, что, по крайней мере, по одному поводу спорить больше не из-за чего? Мадам де Ла Гранж собирается под венец. И вовсе не со мной.       Лицо Лигоньяжа побагровело.       – Вы еще смеете издеваться, зная, что я ничем не могу вам ответить?       – Во-первых, я не издеваюсь, а во-вторых – отчего же не можете? Тем более что вы уже это делаете у меня за спиной. По крайней мере, я еще никого против вас не настраивал…       – Да к дьяволу мадам де Ла Гранж! – выпалил Лигоньяж.       – Прошу прощенья, что вы сказали? – переспросил я довольно зловеще.       – К дьяволу мадам де Ла Гранж! – заорал Лигоньяж во весь голос, дрожа от ярости. На нас принялись озадаченно оборачиваться.       – Вы понимаете, что не оставляете мне выбора? – осведомился я, понизив голос. – Как бы то ни было, мадам де Ла Гранж хороший друг, и она, как-никак, дама. Возьмите свои слова обратно.       Лигоньяж набрал в грудь побольше воздуха и взял себя в руки. По крайней мере, так казалось.       – Что ж… пожалуй, я погорячился. – Но это вы виноваты, вы меня разозлили! Я вовсе не собирался оскорблять даму. Разумеется, я не желаю ей ничего дурного.       – Хорошо, – согласился я.       – И это все? – спросил он, прищурившись, с ноткой прежней язвительности.       Я приподнял бровь.       – Вы хотите еще что-то сказать?       – Нет, вовсе не хочу! Но вам что же, довольно этого? И все?..       – Возможно, – сказал я сдержанно.       – Так я был прав! – воскликнул он торжествующе. – Вы испугались!       – Помилуй бог, чего бы это? – заинтересовался я.       – Вы не можете меня задеть! – заявил он. – Как бы ни грозились! А вы еще смеете грозиться! Хватает подлости! – Что ж, в какой-то степени он был прав. Как-то в сердцах я чуть не пообещал убить его, если он будет путаться под ногами, дал ему это понять. И впрямь сорвался. Хотя нельзя сказать, что у меня не было причины. Этого он никогда не сможет забыть. – Вы прекрасно знаете, что моя кровь ляжет между вами и…       – И? – с холодной вежливостью продолжил я.       – Мадемуазель дю Ранталь! – завершил он, то ли мстительно, то ли с каким-то еще неведомым мне выражением.       – А… – протянул я задумчиво, еще раз окинув его оценивающим взглядом. – Долго же пришлось ждать, чтобы вы признались.       Лигоньяж непонимающе нахмурился:       – Что значит «долго»?..       – Пока Дизак не умер. С ним вы уж точно не взялись бы спорить, верно?       – Опять вы меня оскорбляете!.. – возмутился Лигоньяж.       – А вы других ни-ни, никоим образом. Даже пушинкой не заденете. Может быть, вот почему вам так хотелось, чтобы мы сцепились с Дизаком как можно скорее, хотя и так было ясно, что рано или поздно сцепимся. А что бы вы делали, если бы победил он?       – Бертран был бы на моей стороне!.. – выпалил он, и тут же замолчал, выпучив глаза и вскинув руки, будто хотел зажать себе рот. Теперь-то он и впрямь проговорился слишком явно. – Ах ты, дьявол рыжий!.. – прорычал он, и в этом рыке прозвучали истерические визгливые нотки.       – И что же дальше? – подначил я, пока он бесился. – Обвенчались бы и сбежали на край света? И надеялись бы, что он вас там не найдет? Или придумали бы что-нибудь еще, чтобы от него избавиться? Что бы, интересно, вам в голову пришло? Даже жаль, что так не вышло, любопытно было бы взглянуть!.. – разумеется, взглянуть у меня вряд ли бы получилось, но любопытству это ничуть не мешало.       Не говоря более ни слова, Лигоньяж сдернул с трясущейся руки перчатку и швырнул ее мне в лицо. Не попал. Я поймал ее, подумав, что прежде не раз ловил так его любимый мячик. И вообще, во всем этом было слишком много абсурдного. Я начал терять чувство реальности.       – Сдается мне, что вы в отчаянии, – заметил я любезно. – А в отчаянии люди способны на совершенно безумные поступки и слова. Еще не поздно сделать вид, что ничего не произошло, все это просто глупо. Давайте прекратим, – я кинул его перчатку обратно, точно тем же движением, что некогда мячик, и Лигоньяж рефлекторно поймал ее.       – Ну уж нет! – опомнившись, он кинул перчатку обратно. Я снова поймал ее и опять отбросил тем же манером.       – Подумайте хорошенько. Здесь мой отряд. Что вы будете делать, если победите?       – Боитесь перед всеми опозориться?       Я снова поймал перчатку.       – Ну что ж… Вы хоть сознаете, что самоубийство – грех?       Лигоньяж насмешливо задрал нос, гордо топорща усы.       – Я не собираюсь пресекать свою жизнь собственными руками!       – А перчатку вы тоже не собственными руками бросаете?       – Я дерусь за то, во что верую, и не страшусь погибнуть! – И бросил при этом украдкой взгляд пониже моего левого плеча.       – Во что же вы верите, позвольте спросить?       – А это уже только мое дело! – еще один взгляд, и уже не украдкой. На этот раз он сознательно давал мне понять, во что он верит – в то, что я еще не оправился от недавнего ранения. Хотя он не мог не знать и того, что сильно рискует, но его неукротимое упрямство брало верх.       – Ну что ж. Ваше, так ваше. Тогда на ближайшем привале…       – Сейчас же! – задыхаясь, выпалил разгоряченный гасконец. – Немедленно!       – Это вы меня вызвали. Стало быть, выбор за мной. Пришлите мне своих секундантов.       Лигоньяж пришпорил коня и помчался прочь. Я проследил за ним взглядом. На этот раз он поскакал вдоль дороги вперед, просто срывая на коне злость и пока не пытаясь ни к кому прибиться, даже чтобы позвать в секунданты. Его перчатка осталась у меня в руке как сувенир.       Все-таки скверно. Я почувствовал себя злодеем. Если я хотел расставить все по своим местам, следовало поступить как-то иначе. Но я не мог сдержать раздражения, понимая, что именно он делает, и желая, чтобы он прекратил. Или мне стоило быть откровенно злее – влепить ему прямым и честнейшим образом пощечину, а потом и рапиру в грудь по рукоять – это было бы нормально, совершенно в порядке вещей в наши времена – адекватная и ясная реакция на провокацию. А я сбивал его с толку на каждом шагу, и выходило, будто я и впрямь над ним издеваюсь? Изящно и изощренно? Прямо ужас… Я невесело усмехнулся своим мыслям. Все же мы и впрямь живем с тройным стандартом в голове? Что в одной моей жизни нормально и естественно, для других может быть неприемлемо. А на что похоже нечто среднее – остается разве что пожимать плечами. Как, возможно, на саму мысль о «тройном стандарте». Может, и им я лишь оправдываюсь, а на самом деле всегда был такой коварной сволочью, как он думает? Впрочем, что касается «коварных сволочей», вся горячность и прямота гасконца не мешали ему пускаться на явные «военные хитрости».       Я снова взглянул на красочную дамскую кавалькаду. Фонтаж и д’Авер самоотверженно не отъезжали от нее и, судя по оживленным жестам, даже пытались поднять дамам настроение. Каррико, носившийся взад-вперед вдоль колонны, охотно помогал им в этом, чем мог. Я даже услышал смех.       Ко мне снова подъехал хмурящийся в сомнениях Ранталь:       – Что произошло у вас с Шарлем?       – Мечтает подраться, – ответил я меланхолично. – Видно, застоялся, как конь в загоне.       – Только он и мечтает? – уточнил Ранталь.       – И должно быть, не первый день, – предположил я и пристально посмотрел на него. Ранталь чуть было понимающе не кивнул, потом спохватился и только чуть покраснел.       – Да, пожалуй… – пробормотал он. – Не могу сказать, что я вас не понимаю. Должно быть, к этому все шло…       – Конечно, не совсем по правилам говорить вам это. Но, по-видимому, вам придется быть его секундантом. – Я разжал руку и задумчиво посмотрел на оставленный сувенир.       – Ох ты господи… – в сердцах проговорил Бертран, забирая у меня перчатку. А в следующее мгновение пораженно застыл. – Что же это?.. Что я делаю? Почему-то это показалось мне таким естественным, но… – он замялся, не зная, что теперь делать, отдавать мне ее или нет, и на что это будет похоже.       – Не берите в голову, Бертран. Отдайте ему, еще руку поводьями натрет. А его намерение и так достаточно ясно. На первой же остановке я весь к его услугам.       – О нет… – простонал Бертран. – Это уже слишком далеко заходит.       Я только пожал плечами. Конечно, я мог бы его заверить, что, насколько это будет зависеть от меня, никто не умрет. Но уже и это попахивало бы пренебрежением. Так зачем же расстраивать заранее? И все-таки я не выдержал:       – Только если он будет продолжать настаивать.       – Вы не в равных условиях! – я приподнял бровь, но, оказалось, Бертран беспокоился обо мне: – Вы совсем недавно были ранены, должен же он понимать…       – Но по мне ведь не скажешь, верно?       Диана помахала нам издали, и вся сказочная дамская кавалькада, гарцуя, направилась в нашу сторону. Смотреть на них было любо-дорого – просто дух захватывало. И в колонне, конечно, прокатилось некоторое оживление, кавалеристы подтянулись, забыв о скуке мерного движения, и даже кони, как будто, приободрились. Диана царственно помахала и колонне.       – Отстаете, – заметила она, подскакав к нам и красиво осадив ладную серую лошадку. – Что-то случилось?       – Да нет, ничего особенного…       – Вижу, – перебила Диана, кивнув на скомканную перчатку в руке Бертрана.       – Это не мое… – сказали мы с ним хором. Фонтаж, а за ним и все остальные невольно рассмеялись.              Через некоторое время мы нагнали Лигоньяжа, всклокоченного, плетущегося по дороге на взмыленном коне, еле передвигающем ноги. Бертран отдал ему его перчатку и принялся что-то упорно внушать. Уж не знаю, о чем они говорили, но секундантов гасконца я так и не дождался. Тем временем давно пора было сделать остановку, тем более что земля уже основательно подсохла.       И вот на этой-то остановке дамы и затеяли шуточный «турнир». Почему шуточный? Потому что «рыцарем-зачинщиком» выступала Диана, грозно помахивающая деревянной рапирой. А рапиры на турнире использовались только такие – в обозе хватало всякого учебного скарба. Сперва дамы затеяли сражаться друг с другом, совсем весело и несерьезно, затем заманили ничего не подозревающих д’Авера, Фонтажа, Жерне и Каррико, смеющихся и недоумевающих по поводу собственной странной неловкости, впрочем, не вызывающей у них ни малейших подозрений, они ведь и не пытались подходить к «турниру» ответственно, и полагали свою неудачливость лишь естественным следствием собственного эмоционального размягчения мозгов. А потом, подойдя уже с предложением заканчивать и продолжать путь, как-то и я опомниться не успел, как у меня в руках оказалась деревянная рапира с шариком на конце, а напротив – лукаво улыбающаяся Жанна. И хотя начали мы с ней также в шутку, после первых же секунд и некоторых странных маневров, я понял, что что-то здесь не так. Конечно, Жанна держала рапиру как начинающая, не очень ловко и не очень правильно, но «не очень», это далеко не означает «совсем». Не переставая отбивать ее настойчивые выпады, я стал озадаченно оглядываться. И Диана, и Изабелла, смотрели на нас и коварно посмеивались. Оставалось только сдаться. Картинно поскользнувшись на влажной траве, я рухнул на одно колено и, чуть-чуть направив движение рапиры Жанны собственным клинком, дал ей ударить меня прямо в грудь деревянным шариком.       – Вы поразили меня в самое сердце! – провозгласил я, смеясь, под всеобщее бурное веселье.       Жанна восторженно и смущенно раскраснелась, казалось, если бы не столько людей вокруг, она бы бросилась мне на шею. Да я и сам с удовольствием подхватил бы ее на руки, забыв, что полагаться приходилось пока только на одну из них. Как сияли ее глаза!       Но тут что-то рядом изменилось. К нам поближе протолкался Лигоньяж. В его деснице была сжата деревянная рапира, а в глазах горел зловещий огонек.       Поймав мой взгляд, он взял свою деревянную рапиру двумя руками и, с треском сломав ее, швырнул обломки на землю.       Все кругом притихли.       Я поднялся на ноги, глядя на гасконца так же пристально, как он буравил взглядом меня, и небрежно махнул деревянным клинком:       – Выходите!       Лигоньяж вышел вперед и извлек из ножен настоящий клинок.       – Теперь вы! – сказал он.       – К дьяволу, – презрительно улыбнулся я. – Вы так и не прислали мне своих секундантов.       – Шарль!.. – устало, сквозь зубы, воскликнул Ранталь.       – Оставьте, Бертран, – попросил я, не глядя на него.       – Так я не буду с вами драться, – фыркнул Лигоньяж. – Вы не хотите доставать оружие, потому что боитесь!       – Шарль!.. – гневно воскликнула Жанна.       – Простите, мадемуазель дю Ранталь. Диана, – мягко сказал я, не оборачиваясь, – пожалуйста, отведи всех подальше.       Каррико и Фонтаж, оглядываясь, поспешили помочь Диане. Изабелла отвела в сторону Жанну.       – Ну?! – воскликнул разошедшийся Лигоньяж.       – Я вас жду, – заверил я. – Сколько можно лаять и не кусаться?       – Не на этом оружии! – заявил он с презрением.       – Вы опять забыли, что оружие выбираю я, – напомнил я не без издевки. – Но так как свое вы сломали, пусть будет это. А я останусь при своем. Или вы испугались деревянной шпильки с шариком на конце?       – Браво! – услышал я авторитетный снисходительно-одобрительный возглас вездесущего Фьери, и кругом засмеялись. Это для гасконца было уже слишком.       – Негодяй! – выкрикнул он оскорбленно. – Значит, думаешь, я оставлю это безнаказанным?!. – И, как я того и ожидал, наконец ринулся вперед, чаша его печалей и терпения была переполнена.       Но пострадала от пламенного наскока одна лишь его коленная чашечка. Я увернулся и слегка подсек ему ногу. Возможно, это были не совсем оправданные и благородные действия, но, в конце концов, я тоже был выведен из себя.       Лигоньяж растянулся на траве под всеобщий хохот.       – Поднимайтесь, – велел я безжалостно.       Лигоньяж перекатился на бок и молча воззрился на меня. Однако тут же вскочил, похоже, до странности собравшись и взяв себя в руки. Он и сам понял, что эмоции ему тут не помогут. И я с интересом, отстраненно, отметил, что он может быть куда опасней, чем кажется. И, наверное, не стоило относиться к нему, как к клиническому идиоту. Впрочем, так уж вышло, что я все же мог себе это позволить.       – Прошу вас, продолжим, – приглашающе позвал я.       Лигоньяж размеренно и на удивление спокойно снова атаковал. Из чего я заключил, что не так уж он и горюет из-за того, что рапира у меня деревянная. Это и впрямь было любопытно. Как и то, что он, будто, не очень-то старался. Что можно было объяснить и тем, что ему зазорно проявлять чрезмерную серьезность, раз я ему в ней отказываю. Или тем, что он пытался еще крепче усыпить мою бдительность.       Стоп… – подумал я. – Да ведь это, кажется, уже запущенная глухая паранойя. Я побывал когда-то в сознаниях очень многих людей, все вариации их мыслей наложили свой отпечаток на мое мышление. Но теперь – это что-то вроде взрыва? Приступа? Я перестаю воспринимать предметы такими, какие они есть, они становятся абстрактными, такими, какими только могли бы быть, теряют конкретность. Сколько в этом от естественного стечения обстоятельств, а сколько от искусственности моего состояния – от физической потери адекватности и чуткости до психической? Или я зря этого боюсь и на самом деле все оправданно?.. По крайней мере, неуверенность лишь все ухудшает, и я начинаю еще меньше обращать внимание на реальность.       Я позволил ему сделать выпад мимо, описал небольшой пируэт, оказавшись сзади, и окликнул, предлагая развернуться, что он и сделал, даже не раздражаясь по пустякам. Странно все же… Неужели на поверку мы оба оказались такими хладнокровными расчетливыми тварями?       Как бы там ни было, гасконец снова нападал, задумчиво и выжидающе. И погасить мерцающий у меня в голове сигнал тревоги я не мог.       Следующим шагом я выбил рапиру из его руки. И, разумеется, любезно посторонился. Лигоньяж терпеливо ее поднял, не обращая внимания на царящее кругом оживление.       Это чертовски настораживало. Будет ли странным, если в итоге таких насмешек у него вдруг действительно что-то получится? И можно ли будет его при этом в чем-то обвинить?       Выходит, он рассчитывал на мое насмешничество? И на то, что оно, по-видимому, будет долгим? Пока я не устану?       И что оно будет безопасным для него? Он ведь верно заметил, что его труп для меня крайне нежелателен. Это правда. Если только не считать его самолюбия.       Но долго это не продлится.       Я дождался новой атаки, уклонился и, отбросив свою деревянную игрушку, от чего по сбившейся толпе зрителей прокатились испуганные и изумленные вскрики, тут же поймал рапиру Лигоньяжа за дужку. Используя инерцию, выдернул ее у него из руки, и приставил его же клинок к его шее.       – Довольно, закончим эту игру, – сказал я холодно, с нажимом на последнем слове.       – Игру? – прохрипел Лигоньяж, бледнея. Я не совсем уловил, было ли больше в его голосе гнева или облегчения и затаенного злорадства. На лбу его выступили капельки пота. Значит, он все-таки опасался, что все может оказаться не игрой. И, тем не менее, настаивал?       Я сделал шаг ближе, не надавливая на острие, но гасконец попятился. Еще не уверенный в том, что делаю, я рванулся вперед и схватил его за шиворот. Ощущение от чего-то под тканью было жестким. Впрочем, все эти детали костюма, с китовым усом, с проволокой, просто плотно прошитые, в любом случае были бы жесткими. Но глаза Лигоньяжа вдруг раскрылись в таком испуге, что, прекратив сомневаться, я ухватил покрепче край воротника, резко дернул, под изумленные возгласы, и увидел то, что уже ожидал увидеть. На солнце под колетом Лигоньяжа блеснула кольчуга. Вот и еще одна причина «вдумчивости» его движений. Гасконцу было тяжеловато, и пот с него катился по самой элементарной причине.       – Разумеется. Вам повезло, что это была игра.       Лигоньяж чуть презрительно скривился и снова было задрал нос, в очередной раз убеждаясь в своей священной неприкосновенности.       – Потому что мы в походе, – продолжил я. – В походе дуэли запрещены. И тот, кто ищет удовлетворения, тот его не получит. Тот, кто намеренно затеет ссору, будет расстрелян. По моему приказу. Это ясно? – Мне ответила потрясенная гробовая тишина.       – Вы этого не сделаете! – тихо прохрипел Лигоньяж.       – Посмотрите мне в глаза, Шарль, и сами решите, сделаю, или нет, – так же тихо ответил я.       Он посмотрел мне в глаза и отчего-то отчетливо содрогнулся. Отведя взгляд, он принялся лихорадочно оглядываться и трясти головой.       – Нет, вы этого не сделаете… Он же этого не сделает, верно?! – его голос немного окреп. Вопрос он задавал подошедшим ближе Каррико и Фонтажу.       – Сделает, – безмятежно-равнодушным голосом ответил Фонтаж. – А вы, кстати, никогда не читали «Сказание о Дракуле воеводе»?..       Сомневаюсь, чтобы Лигоньяж его читал, но он снова экспрессивно дернулся. Я и сам изумился, в какой момент Фонтаж решил продемонстрировать свой интерес к Восточной Европе, по крайней мере, более восточной, чем та, в которой мы находились.       – Сделает. Как Бог свят, – прибавил Каррико мрачновато, еще ссылаясь на недавние свои шутки, но тон его был уже не шутлив, а предостерегающ, возможно, даже с ноткой христианского сочувствия.       Не сводя с гасконца взгляда, я взял его рапиру за клинок и протянул ему, эфесом вперед.       – Вложите ее в ножны, – приказал я.       Рука Лигоньяжа дрожала, будто он пытался изо всех сил удержать ее, но что-то неуклонно ею двигало, следуя приказу. Медленно, неловко, со скрипом, с огромным усилием, он вложил в ножны свой клинок. И только после этого что-то его отпустило, дав перевести дыхание:       – Все-таки я своего добился! – негромко пробормотал он. – Я показал всем, что вы – не человек! – За это он даже готов был умереть.       – Трогаемся! – объявил я, равнодушно отвернувшись.       – А знаешь… – запыхавшись, проговорила догнавшая меня Диана. Бегать в длинных юбках куда неудобней, чем сражаться. – Это было жестоко! Мы все-таки не совсем люди этого времени!..       – Именно, – отозвался я. – Разные времена – разные глубины безнравственности. Только поэтому он еще жив.       Диана фыркнула, похоже, не поверив. Даже странно. Каррико и Фонтаж в то, что все могло кончиться куда хуже, определенно верили.       

II

      – А как ты собираешься понять, что, может быть, придется возвращаться? – поинтересовался ехавший рядом Фонтаж.       – Достаточно будет увидеть багровое зарево над Парижем, и мы все поймем, – пошутил я в ответ, и он рассмеялся и покачал головой, рассеянно теребя светлую гриву своего коня. Его глаза в сумерках сдержанно-азартно поблескивали, он с удовольствием вдыхал запах влажных вечерних трав и доносящегося откуда-то мирного дыма.       – А что мы будем делать в Труа? Не спалим же его, в самом деле? Да и хотел бы я посмотреть, как мы с этим справимся…       – Сперва посмотрим, а там разберемся.       – Придем, увидим, победим?       – Поживем – увидим. Все может обстоять на деле совсем не так, как кажется.       – Донесения могли быть ложными?       – Вполне возможно.       На деле – практически исключено. Чтобы защититься, Линну необходим хаос. И если отбросить мою утреннюю эйфорию, я знал, что сейчас он может все. Или почти все. Каково бы ни было противостояние естественной среды – сперва быстрое отравление и переориентация нескольких ключевых фигур в любом выбранном месте, затем в момент растерянности и паники отравленным оказывается уже большинство жителей, еще не понимающих толком, чего нужно опасаться, пока не становится поздно, и теперь уже они сами угрожают всему естественному порядку вещей. Как в триллерах про зомби. Лучший способ тут, конечно, затеряться среди заразы, проникнуть к ее источнику и быстро его уничтожить. Чем, собственно, и занят Рауль. И чем, может быть, стоило бы заняться нам всем. Но если мы все это сделаем, то слишком откроем «тылы». Не свои собственные. Этого времени. Пока еще мы просто отпугиваем угрозу от локальных «ключевых фигур», внешне, не допуская паники. Сокращая возможные потери? Если фактически, то, пожалуй, увеличивая – раз войну создает не нападение, а сопротивление. А морально – да. Создавая некий иммунитет со всеми сопровождающими – с воспалением и жаром. Что тоже само по себе опасно. Но без иммунитета – еще хуже.       До заката дорога оставалась легкой и приятной, без каких бы то ни было осложнений. После заката тоже, но это была уже не дорога. Огни, окруженные радужными ореолами, переместились с небес на землю. И почему-то вспоминалось… Бородино. Нельзя же считать настоящей ассоциацией потрескивание хвороста в кострах, или фырканье лошадей, или полязгивание металла, запах дыма, ночной сырости и размятой кожи. Если уж на то пошло, могло бы вспоминаться любое другое время, мне было из чего выбирать.       Но вспоминалось именно Бородино. Вовсе не тысяча восемьсот двенадцатого года, а конца двадцатого века. То, что я вспоминал, было безобидной игрой. Нечто совершенно безмятежное. Но тогда тоже думалось о совсем других временах, а не о «настоящем». Мечталось о том, что для других нас, в другом времени, было реальностью. Над теми чувствами хотелось улыбнуться. Но ведь и они были реальностью. В каком-то смысле, ближе всего в другом времени и мире к ощущениям, которые мы испытывали сейчас. Видно, потому и приходили те безмятежные воспоминания, вместо других, более ярких, волнующих, грубых, из которых впору было бы сложить чудовищную пирамиду, будто из отрезанных голов. История человечества – история войн…       Особенно, если путешествовать, в основном, по войнам.       Подсознательно хотелось какой-то передышки.       Я махнул своим лейтенантам и, откинув плотный полог, вошел в палатку, доверху наполненную теплым светом лампы на складном столе. Каррико и Фонтаж вошли следом, когда я уже разворачивал карту.       – В Труа мы пока идти не намерены, – напомнил я, делая на карте пометку, где мы остановились, – но подходим все ближе. Чем дальше, следует быть осторожнее.       – Посты проверены, – отчитался Каррико, слегка отчеканивая слова. – Все предупреждены, что смотреть надо в оба.       – Местным жителям доверия никакого, – меланхолично заметил Фонтаж. – Я понимаю, почему мы стоит отдельным лагерем. Проще отделить своих от чужих.       – Как зерна от плевел, – добавил Каррико, с неким значением приподняв бровь. – Хотя довольны, конечно, не все…       – Люди всегда недовольны, когда думают, что у них есть выбор.       – Уже не думаю, капитан, – усмехнулся Каррико.       Я улыбнулся в ответ и поднял маленькую чарочку с хересом, из тех, что заранее подготовил Мишель. Каррико и Фонтаж сделали то же самое.       – Гнусная история в миниатюре, – негромко и словно бы нехотя проговорил Каррико, потрепав и поперекладывав из стороны в сторону вихор надо лбом.       – В миниатюре? – прищурился, разглядывая пляску теней в своем хересе, Фонтаж. Чарочку он держал в левой руке, с мизинцем на отлете, а говорил тихо, почти не разжимая губ, по своему задумчивому обыкновению.       – В ней, – подтвердил Каррико, печально кивнув для убедительности. – Вот так все для виду – мир да любовь, а чуть тряхнешь, и омерзительная правда лезет наружу. Во всей красе.       Я пожал плечами.       – Что дело пахло и все еще пахнет новой войной с протестантами, когда все уже надумали мириться, ни для кого не секрет. Но есть пока проблема помимо них. Союзы всегда заключаются против кого-то.       – А бывает, что просто кто-то один завоевывает другого, – заметил Фонтаж.       – Бывает, если тот другой не найдет, с кем удачно соединиться.       – Лишь бы удачно…       – Главное, держать в узде всякую мелочь, – добавил Каррико.       – Лейтенант, – сказал я прохладно. – Я не желаю более слышать ничего подобного. И не желаю, чтобы вы выражали явно свое отношение. Надеюсь, это ясно? Все помнят, с кем мы воюем или придется напоминать каждый раз заново?       – Совершенно ясно, капитан, – кивнул Каррико, чуть оторопело, но покладисто, не особенно горюя из-за отповеди. Несмотря на болтовню, он не умел испытывать ни к кому настоящей ненависти.       Я перевел взгляд с одного из них на другого, и в который раз почувствовал себя странно. Самое странное в этом было то, что еще неделю назад я куда больше понимал себя и окружающих, по крайней мере, относился с большей терпимостью, готов был мириться с разными стандартами, разными отношениями к миру, считая это неизбежностью. А теперь, внутренне, отчего-то ощущал, что стал куда меньшим философом, чем раньше, хотя, казалось бы, стоило ожидать обратного. Однако теперь я не относился к ситуации так, будто она была чересчур уж чрезвычайной. Да и в сравнении со всеми временами, что я знал… с теми различиями, что есть в каждом из них, я уже не был склонен, с одной стороны, все списывать на естественность и неизбежность, а с другой, раздражался от того, что это меня раздражало. Ведь сущие мелочи, на которые и внимания обращать не стоило. Возможно, я трактовал их неверно, искаженно, со «смещенным центром тяжести», опираясь на другие события, другие знания, другие времена… Или на что-то другое в ином смысле? Ложную самоуверенность, ложное самочувствие? Я остро чувствовал, что реагирую неадекватно. И старался подавить свои реакции. Но, возможно, дело было как раз в том, что я слишком уж старался следить за собой. Это лишь приводило к обратному результату.       Мы дообсудили наши планы и уже собирались расстаться, когда за пологом раздался какой-то шум, складки раздвинулись, и из них появился, будто только что пробивший скорлупу всполошенный цыпленок, Мишель.       – Ваша милость, к вам посланец! – Мишель казался встревоженным до глубины души. – От королевы! – понизил он голос до хриплого шепота.       – Здесь? В чистом поле? – удивился я.       – Прикажете пристрелить? – серьезно уточнил Мишель. Я понадеялся, что его серьезность была напускной.       – Потом, – ответил я в том же духе, взглянув на него с укором. – Приведи его. Вы меня простите, господа?       – А что еще нам делать, капитан? – весело изумился Каррико. И они исчезли вслед за Мишелем, который тут же вернулся, чтобы приподнять полог и впустить сутулящегося человека в темном плаще и опущенной чуть не до самой бороды шляпе. Его сопровождал, а вернее, бдительно конвоировал идущий за ним по пятам вездесущий Фьери.       Человек поднял голову, задержавшись на пороге, и над бородой, под полями шляпы, бодро сверкнули два черных, близко посаженных глаза.       – Жиро! – воскликнул я дружелюбно.       – Ваш покорный слуга, господин капитан. Не могли бы мы поговорить с глазу на глаз?       – Ну разумеется, – я жестом отпустил Фьери и Мишеля, неуверенно потоптавшихся у входа еще мгновение, и тихо удалившихся. Опустившийся за ними полог мирно заколыхался. Жиро даже не посмотрел им вслед. – Вы что же, пустились в путь сразу за нами, что так быстро нас нагнали? Или пытались перехватить нас еще в Париже, да не успели?       Жиро, несмотря на проделанный немалый и скорый путь, судя и по тому, как остро пахнуло от него потом при движении, выглядел более отдохнувшим и спокойным, чем при нашей последней встрече, и больше походил на давнишнего весельчака из «Пулярки». Даже глаза его так же задорно блестели. Только теперь я знал, что это вовсе не праздный весельчак с большой дороги, а агент тайной службы ее величества, Джеймс Бонд нашего времени.       – Не то чтобы… – он усмехнулся, и его темные глаза забегали по палатке, цепко выхватывая мелочи. Нельзя сказать, чтобы мне понравился его взгляд, пусть, конечно же, это был только профессиональный рефлекс. – Но, если бы я не выехал вскоре за вами, я или загнал бы лошадь, или нагнал бы вас только завтра.       – Разумеется. Дурные новости? – Взамен багровому зареву над городом?       – О, вовсе нет… – и он загадочно замолк, пристально глядя куда-то в потолок палатки. Может, он вздумал увлечься на досуге энтомологией и разглядел жука или бабочку?       – Не желаете ли сесть? – я указал ему на складной стул с чувством, будто предлагал поиграть в какую-то игру. Его взгляд цепко метнулся вслед за этим движением. Сравнение при этом пришло в голову неприятное – его глаза напоминали ринувшихся подальше от света шустрых черных тараканов. Я сморгнул, чтобы избавиться от впечатления, испугавшись на мгновение, что после наших опытов с Изабеллой мог доиграться до галлюцинаций.       – Пожалуй, да… – кивнул он садясь, и наконец перевел взгляд на меня – знакомо тревожный и выжидающий. – Я вижу, вы быстро поправляетесь, – отметил он.       – Благодарю. Да и вы выглядите не столь усталым, как тогда в Париже.       – Ох уж эти города… жизнь в них дьявольски утомительна, это вы подметили верно… – и снова повисла пауза.       Я подлил хереса себе и ему, и снова посмотрел на него испытующе.       – Но ведь вы ехали так быстро не для того, чтобы порассуждать о городах?       – Разумеется, нет… Но, видите ли… Мне довольно трудно начать. Предмет, который я должен с вами обсудить, довольно скользкий…       – Скользкий? – переспросил я. – Насколько?       – Невероятно скользкий, – заверил он. – Скользкий, как лампадное масло. – Он произнес это с неким значением, будто ждал от меня какой-то ответной реакции.       – Хорошо, – отозвался я беспечно. – Другого я и не ждал. Вы радуете меня хотя бы тем, что предмет беседы, похоже, не столь далек от того, чем мы и так заняты. Так в чем же дело?       – Мадам послала меня к вам затем, что ранее она не сказала вам всего.       Я мысленно повторил про себя эту его фразу: «Мадам…» Если она не сказала всего в более доверительной и загадочной обстановке, если предпочитала обходиться обиняками, с чего бы ей теперь передавать нечто важное через третье лицо? И что именно? Разве что нечто, чего не должен был узнать отец? Я ведь непременно передал бы ему все что знал, будь он рядом.       – Чего же именно?       – Что вы не должны уничтожать это масло.       – О. И что же с ним следует делать?       – Доставлять его к ней. Как можно больше. Столько, сколько его удастся захватить.       Кончики его губ задрожали в неприятной нетерпеливой улыбке. Я еще немного отпил из чарочки.       – Признаться, Жиро, вы меня не удивили. А письменного приказа у вас, случайно, с собой нет?       Жиро помедлил, приглядываясь ко мне, затем принялся расстегивать воротник. Я с рассеянным видом внимательно следил за каждым его движением. Но он действительно вынул из-за пазухи только запечатанный пакет и протянул мне. Я осмотрел его, не притрагиваясь, на расстоянии, особенно печать.       – Вскройте, – велел я.       Не выказывая удивления, Жиро вскрыл письмо, развернул и, не взглянув на написанное, снова протянул мне.       «Отравлено, но не ядом»… Ошибка, подумал я, ты бы знал, что нельзя этого делать. По крайней мере, предупредил бы об этом. Либо прекрасно представляешь, насколько необычны обстоятельства, и каких можно ждать подвохов. Только почему ты не ждешь подвоха от меня? Или, все-таки, ждешь?       Я взял письмо, но не спешил в него заглядывать.       – Вы отчего-то полагаете, что этот приказ может меня расстроить?       По его лицу пробежала тень – несколько быстро сменившихся выражений.       Пожав плечами, я перевел взгляд на письмо. Все было именно так, как говорил Жиро. Четко и ясно, черным по белому.       Я раздумывал, разглядывая подпись и печать.       – Я должен уничтожить это письмо? – наконец поинтересовался я.       – Напротив, вы должны его сохранить, – очень серьезно ответил Жиро. Поглядев на него искоса, я увидел, как он напряженно ждет моей реакции.       – Вот как? Чтобы сохранить доказательства?       – Доказательства чего?       – Предательства королевы. – Я, конечно, нес чепуху. Я не был настолько наивен, чтобы не ждать чего-то подобного. Это было логично. Совершенно нормально. Если бы не некоторые детали. И еще кое-какие детали я хотел бы прояснить. А упираться для меня тоже было бы вполне естественно.       – Будьте осторожны, виконт. Такими словами не бросаются.       – Нет, не бросаются. Но вы, кажется, не слишком яро мне возражаете? – заметил я.       – Я всего лишь понимаю, что вы можете чувствовать, – заверил Жиро фальшивым тоном. Уголки его губ снова нетерпеливо задрожали.       – В самом деле? Вы понимаете? Каким же образом?       – Вы слишком молоды, виконт, и вы не политик, – заговорил он негромко и певуче. – Вы видите в этом зелье одну лишь опасность. И не представляете, какая от него может быть польза. Польза для государства, польза для истинной веры. Для заблудших душ, для тех, кого больше никогда не придется приговаривать к смерти, потому что это будет не нужно.       Да, конечно, все это могло быть правдой. Все эти соображения, все желание королевы заполучить побольше столь ценного средства. Ценного и опасного. Опасного даже в наших руках или именно в них. Она не могла об этом не задумываться, не могла этого не страшиться. Рано или поздно подобное неизбежно встанет между нами.       – Отчего же, – возразил я. – Представляю лучше, чем вы думаете. От моего отца у вас тоже есть письма?       – Нет... – вопрос явно сбил его с толку.       – Вы не знали, что он возглавляет эту кампанию? – полюбопытствовал я. – Ему было послано такое же письмо?       – Да… – протянул Жиро скрипуче и неуверенно.       Достаточно. Я улыбнулся и сунул письмо в пламя лампы.       – Что вы делаете?! – воскликнул Жиро, вскочив на ноги, но, кажется, не очень экспрессивно? И застыл – пламя уже весело пожирало листок. Жиро, в свою очередь, пожирал пламя своими черными немигающими глазами.       – Королева не писала этого письма. Никогда.       – Она… – Жиро зачарованно смотрел на огонь.       – Нет, – я бросил скукоженную пепельную шкурку в медную тарелочку, на которой Мишель до того выставил чарочки.       – От того, что вы сожгли письмо, ничего не изменится.       – От того, что вы принесли его сюда – тоже, – заверил я.       – Вы еще пожалеете об этом! О своем преступном легкомыслии…       Нельзя сказать, чтобы он брызгал слюной от ярости, лишь пытался меня убедить, что все действительно так, как он говорит. Но что-то такое прорывалось… Будто в нем боролись две маски. Одна хотела, чтобы я поверил, что письмо от королевы, а вторая желала, чтобы это меня расстроило. Чтобы я не желал с этим мириться и топал ногами, чтобы я не хотел верить, но верил. И в этот момент трудно было решить – идет ли все так, как надо, или нет. Не верю ли я на самом деле, или только на словах. Жиро разрывал тяжелый внутренний конфликт. И он никак не мог с ним совладать, как и хоть в чем-нибудь разобраться самостоятельно. Пора было дать ему определенность:       – Спасибо за попытку вбить между нами клин, Жиро, но кто же делает это так очевидно? Разве только наш наивный идеалистичный глупый маркиз де Клинор?       На лбу Жиро вздулись темные жилы, будто пошли трещины по обжигаемому глиняному сосуду. Побагровевшему, будто мало было обтекавших его лицо огненных бликов от лампы.       «Ах ты чертов сукин сын!..» – подумал я с горечью, вовсе не о бедняге Жиро, который вместо ответа кинулся на меня как развернувшаяся из тугого клубка дикая рысь. Давно готовый к такому, я без труда перехватил его руку с кинжалом, вывернул и бросил несчастного шпиона на землю, придавив коленом. И тут же осознал, что, пока он так брыкается, долго мне его не удержать. Так что, пока левая рука не онемела, я надавил ему на пару точек на запястье, чтобы его рука отнялась первой. Из груди Жиро вырвался вопль – не боли, которой он теперь практически не чувствовал, а ярости – оттого что ему было до меня не добраться. За полотняными стенами палатки тоже кто-то крикнул и Мишель, Фьери и еще несколько солдат ворвались внутрь так стремительно, что ткань полога затрещала и все сооружение закачалось.       – Как ты узнал, дьявольское отродье?.. – свирепо прохрипел Жиро, безуспешно пытаясь вырваться.       – Ты только что признался сам… – ответил я. – Фьери!       – Да, господин капитан!       – Помогите мне его связать и обыскать.       – Так он, стало быть, не от королевы? – уточнил Фьери, делая знак остальным приблизиться. Мишель кинулся искать веревку.       Солдаты схватили Жиро покрепче, и я смог отпустить его и перевести дух.       – Ни в малейшей степени.       Фьери решительно кивнул и от души пнул Жиро под ребра.       – Поганый предатель!..       Тот даже не поморщился, продолжая с черной ненавистью прожигать меня своими глазами-буравчиками.       – Прекратить! – прикрикнул я. – Он не отвечает за свои действия. И вы бы на его месте не отвечали.       Фьери посмотрел на меня совершенно круглыми глазами.       – Так что ж ему теперь, и предавать можно?..       – Нельзя. Поэтому придется его связать. Чтобы он не натворил дел.       – Этот дьявол вам всем задурил голову!.. – возвысив голос, убежденно провозгласил Жиро.       – Не правда ли, чудесен мир, сотворенный господом? – полюбопытствовал я мрачно.       – Не тебе говорить об этом, враг человеческий!..       – Индивидуальный подход, – вздохнул я, – и все-таки недостаточно тонко. Будь вы настоящим, Жиро, вы бы так просто и глупо не попались…       – Не вечна тьма, придет рассвет божий и разгонит ее!..       – Заткнуть ему глотку? – поинтересовался Фьери, так и лучась энтузиазмом.       Я покачал головой.       – Позже. Мне еще надо с ним поговорить.       – Я ничего тебе не скажу!.. – огрызнулся Жиро, брызгая слюной.       Мишель наконец принес хороший моток веревки и солдаты быстро упаковали Жиро, будто ценную посылку. В палатку вошел Каррико, за ним протолкнулся и Фонтаж.       – Что деется-то, черт возьми?! – выпалил изумленный лейтенант.       – Становится чертовски тесно, – заметил я как бы между прочим. Каррико взглянул на меня с хорошо разыгранной детской обидой. – Господа, не могли бы вы пока оставить нас наедине? Я позову вас после.       Но у «порога» раздались еще голоса, и в палатку решительно заглянула… моя сестрица Диана.       – Что происходит? – спросила она совсем по-хозяйски. И пусть я чрезвычайно ценил ее беспокойство и готовность прийти на помощь...       – После! – выдавил я сквозь зубы, вскакивая со стула, на который присел отдохнуть после короткой, но бурной схватки. – Господа и… дамы! Прошу вас удалиться!       Диана оскорбленно задрала нос и исчезла. Вышли за ней с необычной готовностью и Каррико с Фонтажем, не иначе как затем, чтобы дружно перемыть мне косточки из сочувствия к неправедно притесняемой тираном деве. Ох, отольются мне еще эти мышкины слезки…       Я посмотрел на Жиро. Тот хмуро сидел на полу, не пытаясь уже ни рваться, ни что-либо сотворить с веревками.       – Так зачем вас сюда послали? – спросил я, внимательно к нему приглядываясь. – Только передать это письмо? Или, быть может, еще что-нибудь? Клинор ничего не велел вам сказать мне на тот случай, если все обернется так, как обернулось?       – Кто? – будто туповато переспросил Жиро. И, похоже, он меня не разыгрывал.       – Маркиз де Клинор, – повторил я, невольно ощутив неуверенность.       – Зачем ты зовешь мессию суетным человеческим именем?       – А каким же его нужно звать?       – Он посланец божий. Его следует называть Учителем.       – Он не мой учитель. – Хотя и был когда-то, в буквальном смысле. – И мне его так звать ни к чему. Чему же он учит?       – Добру и свету, – твердо ответил Жиро. Я взял со стола лампу и поднес ее поближе к его лицу – приблизил к одному глазу, затем к другому. Реакция зрачков была совершенно нормальная, разве что немного гипертрофированная – чуть быстрее, чем у нормального человека, а вот рефлекторное дрожание век отсутствовало, будто Жиро абсолютно все равно, где находится лампа, и светит ли она ему прямо в глаза. Я поставил лампу на место.       – Стремление «к добру и свету» заложено в человеческой природе. Обращаясь к нему, всякий обращается к тайным желаниям каждого – к жажде безопасности, благополучия, к желанию избавиться от темных углов, в которых могут таиться чудовища, к желанию простоты и легкости, к желанию наслаждения…       – Тебе никогда этого не постигнуть, пока не снизойдет на тебя благодать.       – Если у каждого свое представление добра, то да, будет трудновато.       Говорить ему это было совершенно бессмысленно. Разумеется. Просто хотелось понаблюдать, как он станет реагировать, так же, как я сделал это с лампой, так же, как когда-то мы с Изабеллой следили за мышью. Посмотреть, что именно в него вложили. Какие слова, ассоциации, интонации вызовут отклик.       – Люди не должны понимать, – уверенно, но как-то замедленно произнес Жиро. – Они должны чувствовать. Их должен вести чистый восторг в сердце. Тогда они будут знать, что правильно, а что нет.       – И чистый восторг в сердце ведет их убивать?       – Мы никого не хотим убивать, – еще медленней, будто засыпая. А это еще что за реакция?.. Я наклонился к нему поближе.       – А меня ты не хотел убить?       Жиро моргнул, будто у него внутри сменилась программа.       – Я хотел доставить тебе письмо. От королевы.       – Оно было не от королевы. – Хотя могло бы быть и от нее.       – От королевы.       – Лжешь, потому что так велит тебе «чистый восторг в сердце»?       Глаза Жиро потускнели, затем без всякого интереса, безжизненно и вяло он ответил:       – Да.       – Моревель был тебе другом?       – Нет, – ровно ответил Жиро.       – Испытал ли ты чистый восторг, когда он умер?       – Нет. Тогда нет…       Я пристально присматривался к нему и раздумывал. Глаза у него теперь были будто стеклянные. Казалось, после провала, он все больше впадает в транс. И впрямь как сломанная игрушка. Одноразовый инструмент. По крайней мере, он не умирал, как бедный отец Франциск. Я резко щелкнул пальцами у него перед носом. Его глаза быстро отреагировали на движение, но тут же взгляд снова стал отрешенным. Он не пошевельнулся.       – Тебе было велено убить меня, если я пойму, что письмо не от королевы?       Жиро промолчал, глядя в никуда.       – Представь себе, что тебе бы это удалось.       Жиро моргнул. И снова окаменел. Мне показалось, я каменею вместе с ним, его заторможенность болезненно затягивала словно болото.       – Я верю тебе, – сказал я, решив вернуться еще больше назад. Будто еще больше назад во времени – для Жиро, похоже, так оно и было. – Письмо было от королевы. И она хочет, чтобы «лампадное масло» досталось ей.       «А кто именно назвал это чертово зелье лампадным маслом?» – подумал я. Первыми были мы сами – я, Рауль, Готье… возможно, потом так называли его и при посторонних.       Жиро тихо вздохнул, повернул голову, посмотрев на меня искоса, и задышал как-то живее… Не то, чтобы мне был как-то особенно близок Жиро. Но ведь были и будут другие. Много других. И некоторые из них могут оказаться нам очень близки и дороги.       – Значит, вы верите мне? – Его голос, движения, он сам – все преобразилось и будто задышало.       – Конечно, верю, Жиро. Я знаю, кто вы, и что вам можно доверять. Вы ведь превосходный шпион, умнейший человек, проницательный, неуловимый, и вдруг бы такая глупость. Нет, вы бы никогда ее не сделали. Всё правда. Но вы ведь понимаете, что я никак не могу сказать этого остальным?       – Так значит, вы исполните ее просьбу? – его голос был полон появившейся неведомо откуда будто бы искренней настороженности.       – Нет. Не могу.       Он чуть прищурился и улыбнулся. Полная иллюзия сохранившегося интеллекта, но после того, как он выглядел и говорил всего несколько минут назад, это вызывало лишь грусть.       – Так что же мне ей ответить? – спросил Жиро.       – Ничего.       – Вы не можете так просто от нее отмахнуться.       – Конечно, не могу. И это очень жаль. – Мне почти не понадобилось изображать глубокую скорбь. – Скажите-ка, Жиро, когда вы в последний раз виделись с д’Эмико-Левером? – спросил я, будто невзначай переменив тему, пока он оставался «в сознании» или его подобии.       – Недавно… – Жиро задумчиво поджал губы. – Тому два дня.       – В самом деле? – Ответ показался мне слишком безмятежным. Будто еще частью спектакля. – Значит, на него так и не снизошла благодать?..       – Снизошла, – прогудел Жиро деревянным голосом, и я, замерев, вцепился в него потрясенным взглядом. Вцепиться мне хотелось ему в воротник, обеими руками, и трясти, долго, ударяя обо что-нибудь головой, но это бы, увы, не помогло.       Но, может быть, он лгал? Как будто он был способен... Но тот, кто послал его, определенно способен был.       Его взгляд снова стал отрешенным.       Черт побери!.. – выругался я мысленно. И на то, что, может быть, произошло с Раулем, и на то, что происходило сейчас с Жиро.       – Стало быть, вы видели его позже, чем несколько дней назад, вы видели его совсем недавно.       Жиро промолчал, странно беззвучно шевеля губами.       – Что же в том плохого? – улыбнулся я, внутренне ломая хребет себе самому. – Ведь благодать – это прекрасно! Это чудо, ниспосланное с новым мессией, великое будущее человечества.       Верный ход – взгляд Жиро снова сфокусировался на одной точке, примерно на уровне моей переносицы.       – Значит, свершилось? – вопросил он, будто весь просветлев. – Ты тоже?..       – Разумеется. Ты должен это знать. Не правда ли, чудесен мир, сотворенный Господом?       – И сохранится в мире, – ответил он на этот раз, как завороженный. – Да. Вы должны быть вместе! Учитель сказал, что этот час настанет!       – Но об этом здесь никто не должен знать.       – О да, ангел господень!..       – Ангел?..       – Посланник Учителя, Господа нашего!..       Я снова выдавил из себя улыбку и кивнул, но повторить эти слова в ответ язык так и не повернулся.       – Да... Но никто не должен знать об этом. Ты мне поможешь. Все это касается только тебя, меня, Учителя и – будущего человечества. Грандиозного, великого, светлого будущего, без войн и потрясений, без преступлений и несчастий, в мире, где все будут добры и исполнены чистой радости.       – Да! Да!.. – тихо восторженно захлебываясь, проговорил Жиро.       Грубая работа. Проклятое «светлое будущее»… Но как же без него?       Поднявшись, я выволок из угла палатки, из-под других вещей, небольшой квадратный ларец сандалового дерева с потайным замком. Сладковатый запах самого ларца разлился раньше, чем я его открыл. Это был не запах его содержимого, просто предупреждение. Тревожный сигнал.       «Главное – не перепутать как-нибудь невзначай флаконы…» – рассеянно подумал я, извлекая один, который мне самому никогда бы не пригодился.       

III

      Я выглянул из палатки. Перед глазами напоминанием о свете лампы заплясали в темноте огненные змейки. Я моргнул несколько раз и различил неподалеку отчетливые силуэты. Ближе всех сидел на каком-то чурбачке, в ожидании, Фьери с остекленевшим взором, в котором отразились блики от света из-под приподнятого мной полога. С остекленевшим? Хм…       – Фьери, – позвал я вполголоса.       Солдат встрепенулся, стряхнув сонное («всего лишь, с людьми бывает», – напомнил я себе) оцепенение, бодро завертев головой, будто филин – только не на двести семьдесят градусов, разве что на сто восемьдесят, не больше, и вскочил:       – Господин капитан…       – Где лейтенант и де Фонтаж?       – Должно быть, спят, господин капитан.       – Спят? – изумился я, будто не убеждал себя только что, что сонное оцепенение случается, и невольно посмотрел на небо – не начало ли уже светать, но никаких признаков этого не наблюдалось. В лагере, правда, стало значительно тише, но чтобы они и впрямь спокойно заснули после того, что тут происходило, даже не верилось. Они же не куковали в одиночестве на часах. – Как это – спят?       – Одну минуту, господин капитан… – Спросонья Фьери превратился в этакого заводного болванчика. Он и впрямь изготовился рвануть куда-то в темноту – всегда был таким бодрячком, чем и гордился, подавая пример молодым.       – Стой. «Господин капитан» передумал.       Я вдохнул поглубже свежий ночной воздух и подумал было: да к черту все, забыть и отправиться бы тоже спать…       – Заберите этого человека. Не обижайте, но ни в коем случае не развязывайте. И не заговаривайте с ним. Если будет много говорить сам, заткните ему рот, только аккуратно. Помните – собой он не владеет. И отправляйтесь уже спать сами.       – Будет исполнено! – с искренним энтузиазмом пообещал Фьери.        Подбежал и Мишель. Я пропустил его внутрь, а сам вышел и пригляделся издали к палаткам, которые сейчас интересовали меня больше всего. Обе испускали сквозь стенки слабое свечение. Это необязательно значило, что там никто не спал, но свет там горел, и в любом случае заглянуть туда стоило.       Я заколебался над трудным выбором – куда отправиться в первую очередь. Совесть требовала заглянуть сперва к девушкам, они более всех имели право быть в курсе всего, что и как происходит. Но откуда у меня совесть?.. И я направился к палатке Ранталя и его друзей.       По сторонам горели костры, под ногами шмыгала какая-то живая мелочь. В небе дрожали крупные звезды. Уже подходя к палатке, я окончательно убедился, что там не спят – изнутри доносились голоса, и довольно отчетливые. Слуг поблизости снаружи не было – кто-то устроился позади в своем маленьком шатерке, кто-то, возможно, был внутри.       – Ты настоящий нечестивец, Бертран… – раздраженно говорил Лигоньяж.       – Да сами-то вы кто!.. – неожиданно многословно возражал д’Авер, но на него явно обращали мало внимания.       – Как вы можете во все это верить? Это же чудовищный папистский заговор! Чтобы не отвечать за свои преступления, за покушение на адмирала – раз дело не выгорело, они придумали каких-то хранителей! Нашли козлов отпущения – какую-то несчастную общину, да еще ту, что хочет только мира, и свалили на нее все грехи, будто все подлости, что они творят, творят вовсе не они, а все это одно подстрекательство тех бедолаг, чтобы посеять меж нами смуту. Да меж нами смута была от века! И навеки! Ибо все в них – одна неправда! И как только тебя угораздило влезть в самое змеиное гнездо?!       Послышался вздох.       – Может, ты и прав, Шарль…       – Да как он может быть прав? – горячился д’Авер.       – Гиасинт, ты у нас душа невинная и незамутненная, это нам хорошо известно…       – Но твои единоверцы, знаешь ли… – пробормотал Бертран.       – Вот!.. – со зловещим торжеством воскликнул, будто припечатал, Лигоньяж.       – Что «вот», что «вот»?! – кипятился д’Авер.       – А не была бы она католичкой, – приглушенно и искренне печально проговорил Лигоньяж, – нечистый бы к ней не подступился, чтобы смущать какими-то видениями. – Вот увидишь, Бертран, едва примет она нашу благую веру, все эти ее страхи как рукой снимет.       – Не могу, – после паузы, вызванной каким-то замешательством, сказал Бертран. – По завещанию родителей я не могу ее к этому принуждать.       – Тебе нужно разрешение родителей, чтобы спасти невинную душу? – довольно ядовито поразился Лигоньяж.       – Все это неправильно, – снова распетушился в мрачной тишине д’Авер. – Мы веруем в одного Бога, в одного Иисуса Христа…       – Ваша церковь никогда не была ему близка, – уверенно возразил Лигоньяж. – Верьте в кого хотите, а церковь ваша дьявольская, настоящий князь мира сего.       «И опиум для народа», – прибавил я мысленно не без одобрения. И не она одна. Если не правит одна сволочь, то ее место занимает другая, остается только выбрать меньшее из зол или знакомое – и смягчать последствия.       – Знаете что, Лигоньяж… – обиженно заговорил д’Авер. – Вы… вы… заблуждаетесь! И как заблуждаетесь! Множество чудес подтверждает истинность нашей веры! Только слепец этого не увидит!       – Да ты сам как слепой кутенок, – сердясь, но и с жалостью, ответил Лигоньяж. – Тычешься носом и не знаешь толком, откуда молоко берется…       – Да что там говорить! Не правы вы, вот и все!       – Да ради Бога… – проворчал Лигоньяж. – Когда оно не далеко заходит, то и Бог с вами. Но ты на бедняжечку-то посмотри, она же с ума сходит! Надо что-то делать.       И воцарилось тягостное задумчивое молчание.       Замерев в двух шагах от входа, я едва не отступил назад.       В каком-то смысле услышанная перепалка уже сама по себе была ответом на вопрос, не могло ли тут быть замешано что-то извне – поведение Лигоньяжа днем показалось мне все-таки весьма странным. Но ведь люди ведут себя неразумно и непоследовательно не по какой-то одной искусственной причине, это вполне в их природе, не надо их для этого заставлять так поступать какими-то изощренными методами. Последние больше имеют смысл, когда нужно заставить кого-то вести себя «правильно».       И все-таки после появления Жиро думалось о многом, о чем думать не хотелось. О том, что должно произойти рано или поздно. Не бывает вечных политических союзов, не бывает слишком щепетильных политиков. Пусть в этом нет ничего нового и поразительного, напоминание должно было деморализовывать. Хотя бы тем, что не ко мне одному мог прибыть такой посланец, с выдвижением очень вероятных требований.       Просто так. Тук-тук. Помните, вы смертны. Пусть никто не заблуждается на этот счет, все равно паршиво.       Эти мысли приводили к тому, что, какими бы идеями ни руководствовался Лигоньяж, во многом он был искренен, это чувствовалось, и он был прав. Жанна сильно рисковала рассудком, оставаясь рядом с нами. И жизнью тоже. Почему бы ей не выбрать такого, как он, полного простых глупостей, от худших из которых ей было бы легко его удержать? И он был бы для нее лучшей защитой – непроницаемой, глухой, вязкой, беспечной и прозаической стенкой между ее необычностью и миром.       В этом было что-то похожее на темное самоубийственное искушение. Отойти в сторону. Чтобы я не пожалел о том, что не сделал этого, после, когда все кончится. Со мной она никогда не будет в безопасности, в самом лучшем случае.       – Но уж вера тут совершенно ни при чем! – сердито заявил д’Авер.       – А что же тогда «при чем»? – вопросил Лигоньяж. И добавил, зловеще понизив голос: – Или, вернее, кто?       – Да бросьте уже, Шарль… – с досадой проворчал Бертран дю Ранталь. – Все это выдумки!       – Такие ли выдумки?.. С какой стати он здоров как бык, если три дня тому назад мы едва не собрались его хоронить? Может, это уже не он вовсе, а черт знает что в него вселилось!       – Вам так кажется. Да, приемы он использует нечестные. Оттого что нездоров и оттого что не желает по-настоящему навредить. Одно то, что он бывает не в себе, говорит о том, что до здоровья далеко!       – Мне, конечно, только мерещится, как же! А откуда берутся все эти разговоры?..       Отчетливый вздох Ранталя перебил возмущенный театральный шепот Лигоньяжа:       – Да оттуда, Шарль, что не только вам нужен козел отпущения!       На мгновение воцарилась тишина. Но, пожалуй, это все равно был разговор бесконечный и зацикленный, как движение планеты по орбите. Я громко кашлянул. Внутри раздался всполошенный шорох.       – Ранталь! – позвал я. – Не разрешите ли войти?       – Ну разумеется, входите, – отозвался Ранталь в явном замешательстве. Кто-то придушенно возбужденно пискнул. Должно быть, д’Авер – трудно представить, чтобы такой звук издал великан Лигоньяж, разве что он изо всех сил пытался подавить рвущиеся из души и легких невыразимые чувства.       В палатке напряженно затаились, я отодвинул полог и заглянул внутрь. По выпученным глазам Лигоньяжа и надутым щекам, я решил, что писк все-таки издал он. Д’Авер сидел с открытым ртом и глядел на меня совершенно зачарованно.       – Еще не почиваете, господа? – осведомился я.       – Вот помянешь черта… – сдавленно проворчал Лигоньяж. Глаза его в полумраке загадочно и нехорошо сверкали, прямо-таки бликами адского пламени.       – Да полно, – возразил я негромко. – По имени вы меня не поминали, причем довольно долго, уж не знаю, как раньше.       Лигоньяж, подскочив, так и взвился в воздух. Раздался знакомый скрежет скользящего из ножен клинка. Ранталь и д’Авер инстинктивно пригнулись и зажмурились, когда шпага Лигоньяжа, свистнув, рассекла воздух над ними, прежде чем застыть с подрагивающим острием у моего горла.       – Я это предвидел, – заметил я. – Успокойтесь, Лигоньяж, я на вас не в обиде. Вы и впрямь не поняли меня превратно.       Брови Лигоньяжа, выгнувшись двумя крутыми арками, поползли вверх, изумленно, возмущенно и растерянно.       – Да как вы только можете?.. – только и выдавил он.       – А почему бы нет? – отозвался я мрачновато. – Мы же, паписты, все сволочи, нам так положено, даже если мы не деремся в кольчугах. Или вас не радует, что вы правы?       Лигоньяж проглотил упоминание о кольчуге, только рапира его чуть дрогнула. Точно не «хранитель», тот бы не дрогнул. А этот даже попунцовел.       – Вы шпионили за нами, и у вас достает наглости спокойно в этом признаваться?!. – просипел гасконец.       – Совершенно верно, – я двумя пальцами отвел зависшее рядом острие в сторону и прошел вглубь палатки.       – О Боже… – бесконечно устало пробормотал Ранталь. – Обязательно вам обоим надо?!.       – Нет-нет, не надо, – успокаивающе отмахнулся я, и без приглашения уселся на чью-то походную кровать. – Знаете, Лигоньяж, услышав кое-что, я подумал, что в своих намерениях вы искренни.       – Что? – все то же возмущение и изумление.       – Вы любите мадемуазель Жанну, искренне желаете ей добра и хотите защитить.       Гасконец сдвинул брови и засопел.       – И что же?       – То, что во многом вы правы. Я представляю для нее опасность.       Д’Авер принялся безмолвно подпрыгивать и взмахивать руками.       – Шарди, да вы что, белены объелись?!. – не сдержавшись, вымолвил Ранталь. – Теперь вы оба несете черт знает что!..       – Нет, сперва выслушайте. Нас действительно угораздило вмешаться в не самое лучшее дело на свете. Не то чтобы мы считали его неправым, нет. Но это очень опасно для всех, кто может оказаться рядом.       – И именно поэтому вы столько дней не выпускали нас из собственного дома? – язвительно вставил Лигоньяж.       – Просто приходилось выбирать из двух зол меньшее.       – А откуда вы знаете, что оно было меньшим? Только не говорите про Жанну! Я знаю, что вы вовсе не следовали всем ее советам. – В голосе Лигоньяжа прозвучала неожиданно какая-то почти детская обида.       – Верно. Вы тоже не всем ее советам верите. Не хотите им верить и думаете, что ей опасно в них верить самой. И только поэтому хотели столкнуть меня с Дизаком, разумеется, чтобы избавиться от него, а не от меня. Сперва, по крайней мере.       Лигоньяж судорожно сглотнул и отвел взгляд.       – Вы всерьез верили, что я справлюсь, и досадовали на женские капризы и на то, что из-за них мы без толку топчемся и тянем время. А потом все может кончиться гораздо хуже, окончательно запутаться, или даже он что-нибудь предпримет…       – Да… э… – невольно подхватил Лигоньяж и снова насупился. Правда, невольно подхватывал и «проговаривался» он уже по разным поводам и с разными значениями. Возможно, его просто каждый раз увлекало развитие мысли.       – Но к тому времени все уже запуталось, причем так, что Дизак перестал казаться мне такой уж серьезной опасностью.       – Как это?..       – Так, что какое-то время я понятия не имел, что он связан с заговором.       – Каким заговором? – Опять двадцать пять…       – Сидя у нас дома, вы мало сталкивались с живыми хранителями и не разговаривали с ними. Вот и не верите в них всерьез. А хотите посмотреть на одного?       – На кого?       – На то, во что превращается человек, если попадет в руки к их предводителю.       Все трое начали нервно переглядываться.       – Честно говоря… – начал Ранталь, Лигоньяж шумно выдохнул, д’Авер помотал головой. – Мы же их все-таки видели, – продолжил Ранталь. – И не только в окно. Вы же помните, когда завязался бой, все мы к нему присоединились. Только это было так странно…       Он помолчал.       – Как страшный сон? – переспросил я. – Да еще ночью?       Все кивнули.       – И с тех пор вы пытаетесь отделаться от этого ощущения, говоря себе, что такого просто не могло быть?       Еще одна согласная молчаливая пауза.       – А теперь, снова ночью – это уже не кажется вам таким уж маловероятным?       Лигоньяж медленно кивнул третий раз подряд.       – Не кажется. – И закашлялся, чтобы прочистить горло. – Не кажется…       – Ну что ж, тогда если надумаете, сможете посмотреть на него завтра при свете дня. Он не совсем таков, как те, кого вы видели, увидеть, что они бывают другими, вам тоже не помешает.       Все трое смущенно переглянулись и поежились.       – Ну а теперь к делу… – сказал я. Мы, кажется, немного отвлеклись.       – К какому? – с взволнованным придыханием тихо и опасливо спросил д’Авер.       – Если вы, все трое, стремитесь оберегать Жанну, оберегайте ее. Если понадобится, защищайте ее даже от меня. – Они невольно побледнели и вытаращили глаза. – Да что с вами? Я ведь сказал, что мы для нее опасны, просто потому, что рядом с нами – опасно. Не с нами – опасно тоже. Но вскоре нам в любом случае придется столкнуться с источником опасности лицом к лицу. А вот вам это делать совсем необязательно. Тем более что при столкновении может произойти все, что угодно. Но и отказываться от защиты, которую могут предоставить войска, не стоит. Завтра мы с вами расстанемся, отряд двинется дальше к нашим замкам, а мне нужно ненадолго отлучиться по делу. По крайней мере некоторое время меня точно опасаться не придется, но и посоветовать я ничего уже не смогу. Будьте осторожны, держитесь там, где безопаснее, на ваше собственное усмотрение.       Я надеялся, что апелляция к их собственному усмотрению снизит напряженность и не даст им наделать глупостей «в знак протеста».       – А что за источник опасности? – снова подал голос д’Авер.       – Есть один человек, с которого все и началось. Человек очень странный и обладающий… хотя лучше уж сказать – обремененный многими знаниями…       – «Кто умножает знание, тот умножает скорбь…» – машинально пробормотал Лигоньяж.       – В данном случае – так и есть, – кивнул я. – А живет он там, куда мы, собственно, и едем.       – Кто же это? – испугался д’Авер.       – Вы с ним даже знакомы. И вряд ли когда-нибудь подумали бы о нем плохо.       – Маркиз де Клинор? – без всяких эмоций осведомился Ранталь.       Этого я не ожидал. Я удивленно приподнял брови.       – А вы откуда знаете?..       Бертран озадаченно пожал плечами. В конце концов, с чего я решил, что Жанна скрывала от брата все подряд?       – Он же католик, – также пожав плечами, без особенных эмоций обронил Лигоньяж. Похоже, в подобном предположении он не находил никакой дикости.       – Быть не может! – воскликнул д’Авер.       – Он всегда был странноват, – заметил Ранталь. – Кроме того, вы сами сказали, что о нем трудно подумать плохо. А не слишком ли он молод для того, чтобы быть таким уж опасным?       – Я и не ждал, что вы мне сразу поверите. Поверить в это вообще трудно. Но вы должны знать, чего опасаться – кого опасаться, даже если не поверите. Опасность эта почти метафизическая. Но если ему легко подбирать для своих врагов яркие эпитеты и распространять их через тех, кто задумываться уже ни о чем не станет, то нам труднее даже намекнуть, кто он такой, потому что в это все равно никто не поверит.       – Отчего же, – задумчиво проговорил Ранталь. – Я, пожалуй, поверю…       Лигоньяж тоже преспокойно кивнул.       – Странно... Тем более что вы верите мне.       – Гм, знаете ли… – проворчал Лигоньяж, – не так трудно вам верить, как трудно выбить из вас признание, чего именно нам остерегаться. Хоть с одной стороны заходи, хоть с другой, ни гу-гу, ничего путного и вразумительного. Ну уж коли разродились, то и слава-те господи! Давно пора.       – Не понимаю, – теперь уже я упрямо покачал головой. – То вы меня смертельно ненавидите, то ухом не ведете, когда я плету странности.       – А я вас не ненавижу, – заявил Лигоньяж. – Вы меня просто раздражаете. Особенно когда темните. Вот тогда уже точно черт знает что подумаешь! – Лигоньяж вдруг обнаружил, что все еще стоит и опирается на свою обнаженную шпагу. Тихонько досадливо плюнув себе под нос, он поднял клинок, заботливо осмотрел его, вытер запачканный землей кончик и аккуратно вложил в ножны, подобранные с неразобранной постели, на которую наконец уселся сам. Странная штука эта человеческая дружба.       – А как же он может быть опасен? – удивленно проговорил д’Авер. – Бес в него, что ли, вселился?       – Примерно, – сдержанно ответил я, тем более что о нас всех можно было сказать то же самое. – Как бы то ни было, видите ли, зачем я пришел… что я хотел сказать…       Они выжидающе уставились на меня во все глаза.       – Я вовсе не уверен, что Жанне следует связывать со мной свою жизнь.       Молчание стало почти зловещим.       – Что вы хотите этим сказать? – осведомился Ранталь, явно готовясь рассвирепеть.       – То, что опасность не исчезнет вместе с Клинором. Когда с ним все закончится… Или если не закончится… Рядом со мной, с нами, со всеми, кто замешан в это дело, Жанна всегда будет в гораздо большей опасности, чем…       Я замолчал и посмотрел на Лигоньяжа. Через несколько секунд тот окончательно залился пурпурной краской, а потом опустил голову и уставился в пол. Я понимал, что, в сущности, делаю нечто довольно страшное. Я давал ему надежду, которую вряд ли поддержит Жанна, и в то же время, всерьез, зримо, обрезал нити, которые нас с ней связывали. Но в этом было что-то более правильное, чем казалось на первый взгляд. Нельзя войти дважды в одну и ту же реку. Не склеить разбитое. А мы давно были разбиты, и все, что нас связывало, как бы мы ни пытались уверять себя в обратном.       – Пообещайте, что будете защищать ее, что бы ни случилось.       – Обещаю, – тихо сказал Лигоньяж.       Я кивнул, поднялся и, будто во сне, снова поднял полог в звездную ночь.       – Доброй ночи, господа.       Отойдя подальше, чтобы больше ничего случайно не услышать, я остановился и постоял немного. Вдохнул холодный влажный воздух. Выдохнул. Снова вдохнул. Ничего не изменилось. Итак, я это сделал. Отказался от нее на словах. Потому что давно следовало так поступить. Отпустить ее. Это было разумно. Разумнее, чем все прежние сумасшедшие доводы. Разумнее, чем позволять девушкам подвергать опасности ее и себя самих.       После высказанного я уже мог посмотреть на все отстраненно, оценить заново. В том числе и страх потерять все, что когда-то имело здесь для меня значение, и страх этот был не только моим. Был он и у Жанны. Невозможно было преодолеть его за одну минуту, слишком все случившееся странно и фантастично, чтобы его осознать, но понемногу… не прощаясь сразу, мы дали себе отсрочку на то, чтобы привыкнуть к этой мысли. А до тех пор мы себя обманывали. Или только я. Я же знал про обет Жанны. Она что-то «предвидела», подсознательно предчувствовала, что может что-то произойти за это время и изменить все. Не то чтобы мы всерьез верили в предчувствия, но некоторые побочные эффекты от самих перемещений во времени в крупных масштабах не исключались, именно так мы объясняли порой наблюдаемые в разных эпохах легкие странности. Неважно, что она говорила. Важно, что она делала. Меня прежнего больше нет.       А что же есть? Есть Линн, намекающий на то, что наибольшая опасность исходит для нас не из полустертого туманного грядущего, а из настоящего. И постоянное допущение, что мы можем воссоединиться, не обязательно является угрозой. Не исключено, что следующим шагом он попробует с нами договориться. Не без надежды, конечно, завладеть в итоге полным контролем, но и это может стать не обязательным, если он будет уверен, что ему удалось увлечь нас своей идеей.       Будет ли это следующим шагом, или через один, через два? Пока он только пробует нашу силу, да и свою тоже, пытается исподволь отрезать нас от действительности, выжидает, пока пройдет наша первая злость, ну а там… Не проще ли пытаться заманивать светлыми идеями, когда дело уже наполовину сделано? Когда его возможность видна наглядно. И когда разница между нами и «двуногими тварями, называющимися здесь людьми, подверженными множеству заблуждений и темных инстинктов» будет становиться все более и более отчетливой. Отчего бы не составить здесь из нас новый пантеон, не положить начало новой истории? Для этого даже необязательно травить ядом все человечество целиком, только достаточную его часть, чтобы придать движению в новом направлении нужную инерцию, проложить новое русло, сделать невозможными войны и перевороты на первых порах, чтобы были невозможны ни сомнения, ни интриги. Даже эта шутка насчет Люцифера – что, как не намек на предложение нести свет вместе? Только настоящий «светоносный ангел» тут сам Клинор. Ах да, забыл. Он метил выше.       Можно ли совершенно исключить такой исход? Гипотетически? Так ли уж это невозможно? Или даже недопустимо? Ежащиеся звезды в небе как будто бил озноб. Было и правда холодно? Или это была какая-то другая дрожь? Притаившегося рядом сумасшествия?       Ощущение тающего, текущего под рукой мира, в котором ничто нельзя нарушить в действительности, к которому не стоит относиться серьезно, ведь все, что происходит – не настоящее, все можно отменить, стереть, исправить с самого начала, по-новому смешать краски, написать новую картину, а затем стереть без жалости и ее, чтобы изобразить нечто еще более новое.       Если это возможно, – подумал я, – значит, все это уже «было», не раз. А мир все еще не так хорош, как хотелось бы. Подумаешь, «броуновское движение».       А что до сказок о богах – кто смел, тот и съел? Это отчего-то жутковато веселило. В этом времени нам действительно никто не мог противостоять. В таком случае опасность для тех, кто был нам здесь близок, мы же могли и устранить. Насовсем. Что же касается тех, кто нам небезразличен из других времен, это будет значить, что с ними никогда не происходило ничего плохого, как и хорошего. То, что они «были» – ничем не отлично от того, чем станет их существование с обычным ходом времени. Quares quo iaceas post obitum loko? Quo non nata iacent. Они лишь призраки, как все мы, то, что могло бы случиться при определенном стечении обстоятельств. Может быть, им не придется родиться, но не придется и умирать. Эфемерные фантазии вселенной, которые иногда будет приятно вспомнить – а значит, неким образом, они войдут в новую вселенную. Тонкие материи – тоже материя. Что же касается тех, кто «смел и съел», или посмеет и съест, сколько бы их ни было, и когда бы ни было – это всегда будет какой-то игрой, чем-то несерьезным, новым буйным детством истории, которому место только в сказках. Что тогда будет иметь значение? Даже для них самих всякое значение исчезнет, их жизнь превратится в бессмыслицу, они станут призраками, мифами, чья реальность смехотворна. И дорываться до такого намеренно вряд ли когда-нибудь, при любых волшебных гипотетических обстоятельствах, станет тот, кто заслуживает доверия – лишь те, кому и хрустальный шарик доверить не захочется. Из кажущегося волшебства последуют падение и дикость, потому что даже если можно каким-то невероятным образом все рассчитать и предусмотреть, тот, кто будет переворачивать мир, никогда этого не сделает, и лишь целую вечность спустя начнется новый, очень медленный подъем наверх, если очень повезет. Так, как если бы все происходило естественным образом, потому что только такой фундамент выдержит здание. Если вмешательство не станет фатальным, это будет словно переворачивание шара с домиком и искусственным снегом внутри. Снег опадет вниз, и все станет, как «было».       Но сам снегопад… Он будет чего-то стоить?       Звезды продолжали биться в ознобе.       «Не бойтесь, – шепнул я им. – Меня вам бояться нечего». Почему-то я все еще был в этом уверен. Но вправе ли я пребывать в такой уверенности?       Порой достаточно лишь легкой потери равновесия, чтобы потерять привычную траекторию, изначальную инерцию, и то, что кажется неприемлемым, вполне может стать обычным, реальным, быть может, единственно возможным и правильным. Из каких мелочей состоим мы сами и наши намерения? Целый ворох вероятностей – для каждого из нас, для каждой элементарной частицы и для частиц не столь элементарных. Для частиц стабильных и нестабильных, между которыми если и есть разница, то весьма условная. Шаг в сторону, и звезды окажутся под ногами. Они все равно всегда там есть – по ту сторону Земли.