***
Ночью он томился в карцере, прижимаясь к таким же, как и он. Чужая кровь не грела, собственная кожа была холодна. Ныли, настойчиво и внятно, простуженные почки. Боль стала естественным и верным спутником, как нелюбимая теща, время от времени напоминающая о себе. Ему вновь повезло больше, чем другим. Семнадцать человек, включая Ивана, были размещены в камере, почти прилегающей к территории крематория. Даже сквозь толстую стенку чувствовался жар, но жизнь от этого ни на йоту не становилась теплее. А душа, нежно спрятанная за семью замками и толстой оболочкой мутного льда, за людей, замученных до смерти и растворявшихся в пламени печи, не чесалась совсем. Влажный от частого дыхания воздух неприятно холодил кожу и грязная, пропитанная потом и маслянистыми пятнами рубашка, уже прошерканная на локтях, прилипала к телу. Иван сидел почти у стены, прижимаясь к боку даже не человека — существа. Они давно потеряли себя, свою Родину и то, ради чего следовало жить. Иван уже давно сомневался, подлинно ли имя, которым он называет себя, или оно тоже безнадежно утеряно. Семнадцать человек и ни одной национальности — какой в этом смысл, если яма на всех одна? От скуки русский давил обломанными ногтями вшей. Какофонию тревожных вздохов прорывал тихий скрежет. Человек, который совсем недавно был евреем, выцарапывал что-то камешком на стене. Иван не слышал, найдя единственное утешение в рассматривании того, как лопаются под сбитыми и грязными ногтями, надоедливые насекомые, которые, в отличие от этих людей, способны утолить свой голод. Иван не слышал, а в густом полумраке почти ничего не видел, и чтобы рассмотреть хоть что-то, до боли щурил глаза. Потрескавшиеся губы стягивала привычная, и такая же постоянная улыбка. Эта улыбка, как знак, как напоминание о том решающем промахе, теперь до скорого конца жизни будет сводить скулы русского — его контузило, парализовав и закрепив мышцы лица в жутком оскале. Фугас разорвался слишком "близко", и Иван попросту не успел донести это до товарищей. А враг его запомнил. Его нашли, он остался один, оглушенный и обозленный на себя и на эту войну. Из ушей текла кровь, и впервые Иван был рад, что не слышит окружающие шорохи. Все взгляды были устремлены в угол, где копошился жалкий, никому не нужный человек, старательно выводящий слова. Никто не видел, что штришок за штришком с таким упорством царапает еврей, но каждый интуитивно догадывался, чувствуя, как к общей боли примешивается волнение: "Нас никто не спасет". Докорябав это, еврей обернулся, изобразив беззубым ртом подобие улыбки. Его руки постепенно слабели. Лишь только Ивану было все равно. Он не слышал. И в том, что его никто не спасет, он убедился первый.***
Следующий день не принес в эти кошмарные, невыносимые будни совсем ничего хорошего. Но Иван, безразличный ко всему, но все так же отчаянно желающий жить, не мог не удивиться. Русские военопленные, измотанные и изнуренные, огражденные забором, словно стадо, уже через раз дышали, сдирая лопатами руки и колючкой спины. Иван, лишь на секунду отведя от кучи глаза, выбился из колеи. За колючей проволокой вели военопленных. Англичан. Они не были худыми, они даже смеялись. А сердце в груди Ивана стукнуло в разы сильней, грозя пустить по ледяной оболочке трещину. То, что один из англичан жевал яблоко, а затем бросил куда-то в сторону ямы огрызок, заставило мысли вновь забурлить. Англичанин обернулся, чувствуя на себе тяжелый, давящий и, несомненно, полный осуждения взгляд. Эту кровожадную улыбку он никогда не сможет забыть. Даже в предсмертной горячке. Огрызок упал у ног Ивана. Кормили их раз в день и очень скудно. Желудок, свернувшись в агонии, сделал сальто. Ребра тугим обручем сдавили тело. От голода русский готов был грызть землю. Задыхаясь, он упал на колени, к своему сожалению, даже не сомневаясь, что если свалится окончательно, его моментально и сразу же пустят по склону в свежую гору иссохшихся трупов. Его рвало долго, больно. В этой жизни стало слишком много желчи. В горле першило, а во рту стоял мерзкий, кислый привкус. На грани обморока он рыдал, кривя губы, но глотал всхлипы и голод от этого бессилия отступал на второй план. Руки сжимались в кулаки, оставляя неглубокие борозды в утоптанной земле. В первые за все это время его сердце нестерпимо заныло. Ему не все равно, не плевать. Иван хотел жить. Только после громкого оклика надзирателя, он собрал в ногах последние силы, чтобы подняться. Ради яблочного огрызка он даже нашел в своей робе карман. Вытерев о плечо нос, он на подгинающихся ногах вернулся к ненавистному, опостылевшему занятию. Если бы он лучше вглядывался в лица, то непременно узнал бы еврея, который вчера так старательно, с упорством, наверное, только умирающего человека, выводил на засаленной стене буквы. Комья земли засыпали его глаза, его нос, забивались в беззубый рот и путались в волосах. Ночью в камере было не так душно. Их осталось четырнадцать.***
Кормежка раз в день, но голод превращал помои в божественную эссенцию. Русский хотел жить, он это ел, а сердце, окруженное пеленой холода, обливалось кровью. Гордость орала под инстинктом самосохранения. На улице было холодно, и простуженные внутренности давали о себе знать. Работать было вдвойне тяжелей, руки, покрытые синяками, с огромным трудом могли копать, а земля слегка подмерзла. Иван не знал, какой сейчас месяц и какое число, он совершенно потерял счет времени. Все его силы уходили на то, чтобы поддержать в теле жизнь, которая плескалась и кипела, сдерживаемая истончившимися стенками сосудов. Сегодня шел снег. Серые от дыма труб хлопья можно было бы спутать с пеплом, но каждое прикосновение к коже оставляло после себя прохладные капельки. Иван вновь упал на колени, устремляя взгляд в небо. И даже внезапная ломящая боль в ногах донеслась до русского с неохотой, словно пробиралась через толстый матрас. Иван вновь заплакал, и мысли в его голове стремительно сменяли одна другую. Он лихорадочно думал и жалел, вспоминал. И сердце его билось, пропуская каждый второй удар. Он шире открыл глаза, позволяя себя ослепить. И стоило жить, и работать стоило. Иван впервые молился. А душа, так скрупулезно спрятанная ото всех, грозила вновь проклюнуться. Впервые молились на него. Хлопья мягко ложились на его засаленные волосы, Иван был белее снега. Еще на фронте его виски тронула легкая седина. До войны он был русым. А снег неторопливо засыпал людей и кучу тел, облепляя их, как облако бледных мух. Земля становилась тверже, а значит, это конец. Иван очень хотел жить.***
Зима ударила прямо по лицу, разбивая в кровь изжеванные губы. Иван, закаленный морозами Сибири, едва пережил холод польских краев. Январь лишил его ноги.***
Как он выбрался из этого ада, Иван не помнил. Когда трубы крематория, как пики устремленные вверх, удалялись, русский не чувствовал ничего. Он выжил, он жив, и для этого не нужна была цель. Рыжеватого фрицика расстреляли на его глазах. Ему сказали, что войска вошли в Берлин. Иван понял это с третьей попытки. Сытость отупляет. Когда он ел, тарелку с кашей из изувеченных цепких пальцев вырывали силой. Пища могла стать самым опасным ядом. И желудок, до этого ноющий от голода, теперь болел вдвойне. Но бороться с тошнотой намного легче, чем с сосущим все силы, пустившим корни глубоко внутри, голодом. Иван украдкой прятал в карманы сухари.***
Седой, контуженный и никому не нужный. Стоило ради этого так отчаянно цепляться за жизнь? Определенно, стоило, русский чувствовал это сердцем, которое все еще продолжало биться. Иван видел немцев, которых зажали в угол. Его улыбка стала мягче, когда каждого из них прошила насквозь предназначенная судьбою пуля. Немецкий командир держался достойно, предпочтя смерть унизительному позору. Светлые волосы красивым ореолом обрамляли потом размозженную голову. Его кровь на асфальте казалась самой яркой.***
Толстая прослойка льда дала трещину. Сердце больше не болело никогда.