...К роняющей цвет вишне

Бледно-розовый лепесток вишни, росшей во дворе, медленно летел на землю. Никуда не торопясь, словно подыскивая подходящее место, постоянно меняя свой путь. Наконец лепесток, видимо, выбрал себе пристанище и полетел в сторону дома, уже не сворачивая. Мягко опустился на струны сямисена, лежащего на крыльце... Почти беззвучно, но лёгкого звона хватило, чтобы разбудить дремлющего перед раздвинутыми сёдзи. В этот день, когда на душе стало так светло и спокойно, Такасуги Шинске осознал очень важную вещь — он умирает. Осознание пришло, как только он очнулся, но казалось, что оно просто сидело у изголовья, пока Шинске дремал. Чтобы успеть стать привычным. Он ведь до самого конца не думал об этом. Нельзя было думать. Помнить, знать, быть готовым, как того требует Бушидо — да. Но к смерти он привыкнуть не успел. Столько было дел, что на собственную смерть времени просто не хватало. Так что в конце концов у неё лопнуло терпение, и она заставила-таки своего злостного должника расплатиться, не слушая никаких просьб об отсрочке и подменив мысли горячечным бредом. Какое уж тут осознание... Осторожно приподнявшись на футоне, Шинске повернулся в сторону раскрытых сёдзи. Грустно усмехнулся. Помнится, Матако и Бансай спорили на эту тему... Матако сказала, что для Шинске сейчас любой сквозняк — смерть, поэтому сёдзи она позволит открыть только через свой собственный труп. Бансай же просто взглянул на Шинске, бессильно вытянувшегося на футоне, потом на неё... и Матако, сникнув, позволила впустить в комнату весенний ветер. «Что за вздор... как такое может убить?», - подумал Шинске, расслабленно следя за полётом вишнёвых лепестков. Повинуясь внезапному желанию, он медленно завёл руки за голову, потянул за узелок бинта, размотал повязку и аккуратно сложил её на пол. Конечно, этим глазом он всё равно уже ничего не увидит, но всё-таки... Его взгляд неожиданно упал на сямисен, лежащий на крыльце. Близко, но не дотянешься, какая жалость... Шинске осторожно поднялся с футона. Постоял немного, слегка пошатываясь. Воровато оглянулся — за тонкой перегородкой вполне могла сидеть недремлющая Матако. Шагнул вперёд — так медленно, что чуть не услышал, как сокращаются его собственные мышцы. Сделав ещё три неимоверно длинных шага, он смог наклониться и подобрать сямисен. Снова застыл, задумавшись — ему не хотелось возвращаться в комнату, в которой всё пропахло... нет, не смертью. Болезнью. Умирать было не страшно, разве что совсем чуть-чуть. А вот о горячке никаких приятных воспоминаний не сохранилось. Шинске начал спускаться с крыльца. Чуть не упал, но в самый последний момент сохранил равновесие, балансируя выставленной влево рукой. «Каким же слабым стало моё тело, - мелькнула мысль. - Словно оно перестаёт быть моим...» ...Шинске медленно шёл по тропинке, бережно неся в руках сямисен, и чувствовал подошвами беззащитное тепло нагретой земли. Беззастенчиво наслаждался этим ощущением — в последний день можно. Наконец нелёгкий путь до цветущей сакуры был преодолён. Шинске начал было сгибаться, но ослабевшие ноги не выдержали веса тела, подломились, и он рухнул на колени. Боли не было. Может быть, падение смягчила трава, а может, он просто уже не способен чувствовать боль. Прислонившись спиной к нагретому шершавому стволу, Шинске подставил лицо ласковым солнечным лучам, жмурясь, словно довольная кошка. Если закрыть глаза и не сосредотачиваться на хрипах в груди при каждом вдохе и выдохе, можно представить себе, что рядом стоит Шоё-сэнсэй... Совсем как тогда, давно-давно, ещё в той жизни, когда они любовались цветением все вместе. Шоё-сэнсэй говорил, что невозможно научить человека восхищению красотой. Но останавливать своих учеников и указывать на то, чего они раньше не замечали, у него получалось. «Шоё-сэнсэй... скоро встретимся». - Губы Шинске тронула слабая улыбка. Он вспомнил, что всё ещё держит в руках сямисен. Шинске вытащил бати, зажатый между грифом и струнами, положил рядом. Привычно пощипал струны, подкрутил колки, настраивая. «Жаль, что петь я уже никогда не смогу...» Бати нерешительно коснулся струн и замер. «Спою струнами». Тишина длится ещё несколько полётов вишнёвых лепестков, затем раздаётся первый звук. Долгая чистая нота разносится по двору. Вот она уже почти отзвучала, но обертон, оставшийся от неё, соединяется со следующей нотой. Пальцы уверенно скользят по грифу, звучит, льётся только что придуманная мелодия. Как обычно, Шинске сплетает в ней то, что видит и чувствует, только сейчас сямисен звучит непривычно спокойно. Весеннее утро как будто становится дополненным, обретя мелодию. Звучат теперь падающие — нет, летящие! - лепестки, сплетается с их пением звонкий голосок ветра, звенят уже не струны сямисена — струны солнечных лучей на грифе тёмного ствола сакуры... Слышно, как поёт само пространство вокруг. Мелодия стихает, уходит, дрожа в колебаниях последнего звука задетой струны. Но тишина уже не такая, какой была до мелодии. Она как будто изменила свой смысл... Словно пространство продолжает звучать, только этого никто не слышит. И правда — ведь ничто не исчезает бесследно? Значит, где-то там, далеко, продолжит звучать последняя мелодия, даже после того, как Шинске отложит сямисен. Ветер внезапно усиливается, шквалом обрывает нежные лепестки, и они сыплются на землю, точно снег. Шинске вскинул голову и тихо, счастливо рассмеялся, чувствуя, как ветер треплет и лохматит его отросшие волосы, сплетая тёмные пряди с течениями воздуха и бледными лепестками. Была в этом какая-то ирония. Человек, перевернувший вверх тормашками всю страну и встряхнувший Космос, тихо умирал от болезни. И в свои последние минуты не сжимал в руках рукоять верной катаны, не готовился пронзить своё тело вакидзаси, а любовался цветением сакуры и играл на сямисене. На мгновение Шинске показалось, что с ветки сорвался цветок — слишком уж крупным было это светлое пятнышко. Однако, присмотревшись, он понял, что это всего лишь мотылёк. Шинске протянул к нему руку, и мотылёк, покружив над ней, опустился в раскрытую ладонь, щекоча кожу невесомыми лапками. - Пора? - одними губами прошептал Шинске. Мотылёк коротко трепыхнул крылышками. Пространство выжидательно примолкло. Ещё один лепесток сорвался с ветки и, кружась, слетел на землю. Вытянутая рука Шинске безвольно упала на колено, голова склонилась на грудь. ...А в воздухе, пронизанном солнечными лучами, порхало два белых мотылька.