Один шаг

Тарас всегда любил младшего сына меньше. Остап начал замечать это, когда был ещё совсем несмышлёнышем, голодранцем; но тогда уже стало для него очевидным отцовское предпочтение: ему с ранних лет тот дарил игрушечные, а потом и настоящие сабли, его брал с собой в короткие вылазки, ему описывал в красках предстоящую службу. Андрий же участвовал во всей этой деятельности с видимой неохотой, хотя и беспрекословно, и несмотря на его деланную внимательность, становилось ясно, что привычные для отца занятия его самого интересовали мало. Бульба звал его мазунчиком, сопляком, маменькиным любимчиком, даже толкал порой мальчика, не сильно, но ощутимо, надеясь, видимо, заставить того дать сдачи, но Андрий всегда либо уворачивался, либо сносил тумаки и грубые слова со сдержанно-покорным выражением, только больше раздражающим Тараса, да и Остапа тоже, которому младший брат казался каким-то лживым, изворотливым — словом, далёким от идеала, привитого ему отцом. Поначалу Остап жалел Андрия — не по-мужски уступчивого, скрытного и даже как будто ущербного. Со временем сочувствие гасло; отец обладал для старшего сына непоколебимым авторитетом, и он пришёл к выводу, что Тарас вправе распоряжаться своей любовью, как ему вздумается: хочет — делит пополам, но это ещё заслужить надобно, а значит, нет ничего противоестественного в том, что большая её часть досталась ему, Остапу. То ли дело мать — она частенько обнимала младшенького, гладила по голове, называла ласковыми прозвищами. «Иди, иди, спрячься ей под юбку», — хохотал Тарас и посылал Остапа запрячь себе лошадь для очередной прогулки. Шли годы; Остап вырос и раздался в плечах, ломал голыми руками железный прут и не сносил спокойно ни одного дурного слова от обидчика. «Вот он, настоящий мужчина растёт, настоящий казак!» — то и дело гаркал Тарас, хлопая его по плечу. Андрия же он как-то раз назвал даже «красной девицей», хотя в росте тот был точь-в-точь как старший брат и телосложением ему уступал лишь немного. Однако и это оскорбление он проглотил и даже улыбнулся в ответ как-то криво; с того самого случая всё ещё теплящееся в Остапе сочувствие сошло на нет, сменившись презрением. В киевской бурсе, куда братья уехали учиться, они не виделись толком: Андрий прилежно учился днями, а ночами пропадал на улицах вместе с новоприобретёнными друзьями; Остап же ни тем, ни другим не увлекался. Он твёрдо помнил, как отец презрительно фыркал на грамоту и философию, и на все прочие науки, что вдалбливали им в головы, а потому не особо усердствовал. Близких знакомств тоже не заводил, хотя общался со всеми ровно, — все они были, как его брат, мелкого пошиба. И всё же иногда прокрадывалась в сердце зависть, когда Андрий получал от семинариста похвалу, или когда доносились его беззаботные смешки, каких в родительском доме он себе не позволял. И только однажды, почти перед окончанием, Андрий сам пришёл к нему. Было за полночь, Остап уже раздевался, когда его младший брат скользнул через полузакрытую дверь, остановился, опираясь на стол. — Не спишь ещё, Остап? — Чего пожаловал? — сдержанно спросил он, и Андрий обнажил в улыбке белые зубы. Странное дело: дома он не улыбался почти, а тут постоянно лыбился. — Да так, брат… Возвращаемся скоро. Пока есть время, признаться хочу. — Ты пьян, что ли? — удивился Остап и тут же понял, что угадал. — Может, и так, — пожал плечами младший. — Ну что, будешь слушать? А, впрочем, всё равно выслушаешь; не то здесь место, чтобы я у тебя разрешения спрашивал. Так вот, брат, хоть ты чурбана едва умнее и слепой, как тот самый чурбан, а всё-таки люблю тебя. Остап тут же и задохнулся: никогда ещё Андрий не смел ни одного грубого слова произнести, а уж в любви так и вовсе никогда не признавался. — Ну, спасибо, — сурово сказал он, хлопая младшего по спине. — За это, так уж и быть, прощу тебе оскорбление. Но только один раз, так и знай. — Да ты, видно, не понял, — хмыкнул Андрий. — Не так я тебя, брат, люблю, как нужно бы. И улыбнулся ещё шире, почти оскалился вызывающе. Остап вдруг заметил, какие сочные у того губы, и правда, почти как у девушки. Он вдруг почувствовал стыд оттого, что не одет; виданное ли это дело — брата стыдиться! Но Андрий уже словно и не брат ему был, вмиг стал чужим, порочным. — Да что ты… в своём ли уме… батька узнает — в кровавую кашу изобьёт, — только и пролепетал он, чувствуя себя вдруг ужасно слабым, чего никогда с ним ещё не случалось. — А ты только его и боишься? — продолжал напирать Андрий. — Да брось, ты ведь не расскажешь ему, Остап. Или донесёшь? Сердце у Остапа забилось чаще, краска бросилась в лицо, будто от стыда, хоть он и понимал, что младший брат его лишь дразнит. — Не донесу, — твёрдо сказал он. — Только если ещё придёшь ко мне с такими разговорами, сам разберусь с тобой. — Как знаешь, — только и сказал Андрий и спешно ушёл.

***

Этот разговор не выходил у Остапа из головы ни на одну ночь. Тарасу он так ничего и не сказал, как и обещал, Андрия же проклинал что есть сил, называл про себя подлым змием, и вот, неожиданно для всех, он это звание оправдал, переметнулся на чужую сторону, купился роскошью и белой девичьей шеей. Остап видел его не единожды с тех пор: на вороном коне, с поднятой головой и знакомой уже улыбкой, а как-то раз заметил мельком под руку с полячкой. Что-то шевельнулось тогда у него в душе — знакомая ли зависть или другое, но терпеть больше не было сил. В ближайшем сражении — и не стеснялся же выходить против своих! — он загнал его в редкий лесок на пригорке; вернее, тот сам дал себя загнать, придержал поводья, остановился, выжидая. — Хорошо тебе живётся, брат? — угрожающе спросил Остап. — Не жалуюсь, а что же ты? Вижу, тоже хорошо. Вышколенный, бесстрашный — отец тобой, должно быть, гордится. Что, убивать будешь? По глазам вижу, что нет. Батьке своему привилегию оставишь? Где он, далеко ли? Сколько мне осталось? — Сколько осталось, гнида, и того не заслуживаешь, — сквозь зубы ответил ему Остап. — Променял нас всех на бабу. — А ты, никак, ревнуешь? Я, Остап, не к бабе ушёл, я от вас ушёл, от тебя и от отца. — Ты, брат, Родину свою предал, — тихо сказал ему Остап, и Андрий вдруг расхохотался. — Родину? Родину? — закричал он исступлённо, мигом теряя былое самообладание. — Да из таких, как вы, родина сплошь и состоит! Не нужна мне такая родина! Пропадите вы пропадом! Ненавижу! Ненавижу обоих! Сзади уже слышался топот копыт, крики, среди которых особенно выделялся зычный голос Тараса: «Вон он, вон он, оставьте, я сам!..» Андрий весь побледнел и пришпорил коня, не бросив на Остапа больше ни одного взгляда, но скакал он слишком медленно, сам приближал свою смерть. Остап отвернулся и бросился в противоположную сторону. Своим врагам он всегда смотрел в лицо, но на этот раз так и не посмел обернуться, да и без надобности; всё уже было решено и кончено. Сзади послышался тонкий предсмертный вскрик – а, может быть, он всего лишь почудился ему, но именно в этот миг Остап понял, что признание в любви от брата было слышать ему куда приятнее, чем признание в ненависти.