Валентинов день кота Василия

Великолепный и несравненный кот Василий возлежал на подоконнике и величественно помахивал хвостом, подчиняя его взмахам биение сердца Вселенной. Примерно так: кончик хвоста приподнимается на четыре с половиной сантиметра над банальным подоконником, и вся Вселенная затаивает дыхание. Птицы замирают, ветер застывает, ветки за окном прекращают трепетать в благоговении... и кончик хвоста плавно опускается на подоконник. Вселенная вздыхает с облегчением и продолжает существовать по своим почти непостижимым законам. Она может существовать спокойно и далее, пока у великолепного и несравненного Василия есть силы. А сил у него было в избытке. Не далее как четыре часа назад Василий имел приятное общение с мясником Вахой, к примеру. Не от голодухи, нет-нет, не подумайте о верных служителях Гаврилове и Кирилле плохого! – и даже не потому, что плохо лежал, а просто из любопытства Василий стянул роскошный стейк. Почти с прилавка. Почти из-под носа у Вахи. Почти лишившись хвоста, на который едва не опустился топор. Просто для того, чтобы убедиться, что минус шестьсот двадцать восемь и четыре десятых грамма положительно сказываются на общих мобильных способностях организма. Иными словами, Васька похудел и вспомнил, что такое быть не просто шустрым, а очень шустрым. Служитель Гаврилов на такие мелочи внимания не обращал. Служитель Кирилл был слишком увлечен сакральным действом под названием «каникулы», чтобы замечать такие мелочи, и Василий доказывал самой важной для него во всем мире особи – себе – что он может похудеть. Смог. Что и продемонстрировал, взлетев на дерево черной молнией перед огромным, слюнявым и придурковатым ротвейлером, перепрыгнув пантерой с ветки на ветку, приводя в неистовство ворон, ужом проскользнув между жирными голубями, кучковавшимися в проходе между домами, после чего эти тупейшие птицы недосчитались товарища, и увенчав сей замечательный торт вишенкой – утащенным стейком. Если бы Василий мог позволить себе плебейскую мимику, он бы улыбнулся. Но Василий был выше этого – ибо базилевс. И в знак своего удовлетворения он приподнял хвост на пять с половиной сантиметров. Вселенная застыла – Василий щелкнул хвостом по подоконнику – Вселенная счастливо продолжила существовать. Он самую малость оскалил ослепительно белые зубы, позволив себе еще пару секунд посмаковать воспоминания об отборнейшем мате мясника Вахи, звучавшем гимном ему, Василию. Как говорится, талантливый самец человека талантлив во всем, что Ваха демонстрировал, воспевая в веках способности Василия славословиями, образованными от неких слов из трех, четырех, пяти и еще раз пяти букв. С чувством глубочайшего удовлетворения оглядывал Василий свой город. Да, он пока выглядел неприглядно. Кругом эта влага в разных агрегатных состояниях, да еще смешанная с отрыжками геологии, промышленной химии, а иногда и физиологии, особенно в местах кучкования голубей. Но человеки в меру своих способностей развлекали себя, нашлепывая всякие огоньки-мишурки-украшалочки в ужасающих количествах; человекам только дай повод, все, что можно, отдекорируют. А повод был. Притянутый за я... в смысле, яркие и ослепительные истории. Типа был самец человека, который безвозмездно, то есть даром, брачевал всех, кто попадал ему под руку. Ну что ж, хобби могут быть разные. Кто-то вон в кёрлинг играет. Кто-то всех подряд женит. Такая сублимация базового инстинкта. То, разновидностью чего сантехник Гаврилов и студент Кирилл занимались у себя в комнате, благоразумно ограждая Василия от травм закрытой дверью, – это аморально, а если хотя бы как-то над этим кадилом помахать – то уже вроде и пристойно. В любом случае, лишний повод упражняться в базовом инстинкте, пусть и в его несублимированном виде, оказался среди человеков весьма востребованным. И даже верные служители несравненного Василия поддались общей ажитации и отправились в ночной клуб. Дело было заполночь, с утра студенту Кириллу надо было на учебу, сантехнику Гаврилову – на работу, а эти безответственные существа все не возвращались. Василий лениво сел на подоконнике, оглядывая двор. С их стороны это было вопиющей безответственностью. С другой стороны, Василий когда-то был совсем юным котенком, восхитительным в свое невинном очаровании, способным покорить самые черствые сердца простым движением век. И в то время он был готов бодрствовать все время. В перерывах между сном, разумеется. Так что пусть уж служители порезвятся. С третьей же стороны, время уже позднее, вернее раннее, пора и честь знать. И Василий принялся умываться, непоколебимо уверенный в том, что эти его простые движения намоют служителям дорогу домой. Так и случилось – а кто бы сомневался? Во двор шагнул решительным шагом студент Кирилл. За ним следом семенил сантехник Гаврилов. Василий уставился на мизансцену. Угрюмый Кирилл – и лебезящий Гаврилов?! Что случилось такого вдали от бдительного ока Василия? Василий спрыгнул с подоконника – грациозно, между прочим, спрыгнул, почти невесомо опустился на пол, не потому что не мог опуститься совсем невесомо, а потому что оказал уважение гравитации, заметьте; элегантно прошелся по комнате, изысканно взмахнул хвостом и изящно повел ухом. Затем томно потянулся, доставляя удовольствие стенам созерцать великолепие линий и отточенность движений, и замер за входной дверью. Служители не заставили себя звать. Служитель Гаврилов басом сюсюкал: «Ну Кирочка, ну что ты...». Служитель Кирилл свистящим шепотом, очень уж напоминавшим звук зубной машины, неизобретательно в сравнении с руладами Вахи, но вполне по существу обвинял его в собачьем поведении. Василий не удержался и зашипел, вздыбив на загривке шерсть. Что Гаврилов не дурак понаслаждаться базовым инстинктом, Васька знал давно. Что Гаврилов вел себя не как аристократичный кот, а как самый что ни на есть кобель, – что за манеры? А Кирюша – мальчик хозяйственный, совершенно по-кошачьи не желает делиться своим. А своим он явно считает все в квартире служителя Гаврилова, включая его самого. Вот только не ожидал многомудрый кот Василий, что ворвавшись домой, Кирилл не за воспитательные меры примется, а за собирание вещей с безответственным намерением оставить служение ему и уйти прочь. А Кирилл именно это и был намерен сделать, еще раз объяснив на прорабьем языке сантехнику Гаврилову, что тот был крайне неосмотрителен, позволяя каким-то ... и ..., которые ... и ..., а еще ..., ... и ..., вешаться ему на шею. Шея-то у него хорошая, надежная, вынесет и двоих, но Кирилл делиться не намерен. Нет, в мальчике определенно что-то есть. Учитывая объем пожитков студента Кирилла – скудный, и объем его же сумки – огромный, который вкупе со внушительным отверстием обеспечивал не просто скорое, а скоростное собирание первых и запихивание их во вторую, уже через десять минут Кирилл направлялся в прихожую. Гаврилов пробасил еще раз умоляюще: «Ну Кирюша», – вызвав своей нерешительностью негодование Василия, но на пути решительного Кирилла стать не посмел. Правильно, в общем, не посмел, потому что если Василий был прав, а Василий прав всегда, то быть ему биту. Не калечену, но обезображену точно. М-да, потерять такого служителя – недопустимое расточительство. И Василий печально вздохнул. Вот так всегда. Служители напортачат, а расхлебывать ему. И он, пошатываясь, вышел из темного угла прихожей. Сел посреди оной, кашлянул. И еще раз. Пошатываясь, направился к ванной; внутренне содрогнувшись от жертв, на которые ему приходится идти от этих бестолковых служителей, стукнулся головой о косяк двери в ванную комнату. Сел и прислонился к стене. И закашлялся, костеря на чем свет стоит этих служителей, которые застыли пнями и совершенно не спешат приступать к своим непосредственным обязанностям. У него уже легкие заболели, а они все не реагируют. Хорошо Кирилл подтвердил, что по праву носит титул интеллектуальной элиты среди служителей – догадался, что Василий демонстрирует признаки нездоровья. Он уронил сумку на пол и подошел к Василию, опустился на корточки и растерянно произнес: «Вась, ты чего?». Василий мог бы очень красноречиво объяснить, чего он. По возможности припомнив не менее трех четвертей из воспетого ему совсем недавно Вахой гимна. Но это же человеки, что с них взять. Доходит с трудом, да и то не в полной мере. Все-то им объясняй и разжевывай... И движимый отеческим снисхождением Василий закашлялся еще раз, надеясь, что Кирилл догадается, что дело швах. А сантехник Гаврилов действительно был адептом труда физического – до него это дошло только после того, как Кирилл рявкнул: – Что стоишь как пень, не видишь – Васька заболел! Сантехник Гаврилов засуетился, насколько может засуетиться огромный мужик в крохотной прихожей. Как мебель оказалась цела, а стены не поколеблены, осталось только догадываться. Василий уже и не рад был своему – назовем это тактично – авантюризму. Сантехник Гаврилов приволок свой любимый свитер, после окрика Кирилла выхватил плед, закутал Василия так, что если бы тот не был более чем здоров, то задохнулся бы враз, уложил его на кресло, сел перед ним на корточки и жалобно уставился влажными глазами, дрожащей рукой гладя по голове. Василий задумался, не слишком ли хороши его артистические способности, что не самый глупый служитель решил, что Васька богу душу готов отдать. Но надо, надо радеть за личное счастье этих двух остолопов. И Василий тяжело вздохнул и обреченно прикрыл глаза. – Я вызвал такси, – тихо выпалил Кирилл, садясь рядом. – На второй Советской ветеринарка дежурит, поедем туда. Если бы Василий мог хотя бы как-то демонстрировать свой ужас, он бы изогнулся, зашипел, вздыбил шерсть и оцарапал пару... десятков... дюжин...кого-нибудь. Но он был нещадно спеленат и пойман в свою собственную ловушку – имитацию страшной, практически смертельной болезни, и ему только и оставалось, что обреченно вздохнуть. Так как сантехник Гаврилов закутывал, то есть заматывал, то есть спеленывал, рассчитывая не на изящное (теперь уже) строение Василия, а на свою силу, получилось у него надежно в ущерб комфорту. И вздох захлебнулся в пледе, и Василий натужно закашлял. Получилось так себе, нисколько не артистично, но оба служителя уставились на него перепуганными глазами, а Гаврилов даже протянул беспомощно: «Вась, ну что же ты...». Кажется, в уголках его глаз заблестели скупые мужские слезы; и если скупость его слез хотя бы сколько пропорциональна его размерам, то в их озерах утонет не один «Титаник». Замечательно благоразумный Кирилл стукнул его в плечо и твердо сказал: – Не переживай, это же кот, выкарабкается, не может не выкарабкаться. Гаврилов благодарно шмыгнул носом и склонил к нему голову. Василий тихо взмолился всем подряд богам, и не только кошачьим, чтобы они тут не начали благодарить друг друга на всех относительно горизонтальных поверхностях, а хотя бы для приличия подождали его выздоровления, пусть и мнимого. На счастье Василия, приехало такси. Ветврач подозрительно осмотрел Гаврилова, на голых татуированных дубоподобных предплечьях которого возлежал кулек, в котором мог поместиться щенок той-терьера, но никак не взрослый кот, хотя морда высовывалась самая что ни на есть кошачья, обреченная, судя по всему жадно глотавшая воздух, и попятился. Но над кульком возвышалась бочкоподобная грудь, над ней широченные плечи, над ними уголовная морда, а на ней моляще блестели глаза. Каким счастьем было общаться с нормальным парнем, который и объяснил, что они были на вечеринке в канун Дня Святого Валентина, а когда вернулись, то вот. И ведь давно приметили, что Васька худеет, спит постоянно, а тут вот – еще и кашляет. Ветврач выслушал его, деловито кивнул и решился: он подкрался к этому мужику, осторожно снял кулек с котом и потащил его в смотровую. Кирилл подался было за ним, но остановился под его суровым взглядом. Ветврач, чертыхаясь, развязал пелены, чуть не ставшие для Василия погребальными; великолепный кот с наслаждением вытянулся во весь свой немалый рост и замер, готовясь отстаивать свое здоровье. Но ветврач оказался благоразумным – или ленивым, что куда более вероятно, немного пощупал, немного потискал; учитывая общую помятость прекрасного облика Василия после усердий служителя Гаврилова, решил, что ну да, не то чтобы совсем здоров, но ничего такого, что не смогла бы исправить миска корма и ласки хозяина, и вернул кота служителям, надавав наставлений. Витамины и лекарства были куплены тут же и с офигенными наценками – Василий даже глаза вытаращил от такого расточительства, забыв, что должен имитировать болезнь; но решительность служителей позаботиться о его здоровье тронула его самым приятным образом, и он довольно зажмурился. Служители бдили поочередно до самого утра. Затем служитель Гаврилов опустился рядом с кроватью на корточки, просюсюкал басом: – Кирюша, мне на работу надо, ты побудь с Васькой, а?, – и уставился на него щенячьими глазами. Сердце сурового служителя Кирилла дрогнуло. – Ладно, – бросил он. Сантехник Гаврилов подался было, чтобы привычно чмокнуть его в область лица, но замер, виновато глядя. Кирилл тяжело вздохнул и клюнул его в небритую щеку. Василий с трудом сдержался, чтобы не фыркнуть от этих нежностей. Затем служитель Кирилл звонил какому-то Старосте – не иначе как адепт неприличного культа – и «отмазывался». Василий перевернулся на спину, блаженно потянулся, пока он не видит, и довольно вздохнул. Кирилл повернулся к нему – и тут же лапы Василия повисли беспомощно, хвост обреченно вытянулся, а сам он задышал неровно и поверхностно. Нет, жаль, что котам не выдают Оскары – Василий непременно заработал бы себе парочку. Сантехник Гаврилов вернулся в полдень, на цыпочках подкрался к кровати, которую надежно освоил Василий, и гулким шепотом спросил: – Ну как он? Если бы в их многоэтажном доме спал хотя бы один глухой пес, то он был бы непременно разбужен этим шепотом. Но Василий решил побыть великодушным и даже не пошевелился. – Вроде лучше. Немного молока попил даже. – Я ему паштета купил, и рыбки. «А сыра, сыра купил?» – мгновенно оживился Василий. – Может, подождать пока? Вдруг ему нельзя еще. Кто его знает, как организм отреагирует. Василий бессильно вздохнул. – Наверное да, – печально согласился служитель Гаврилов, гладя его. – Надо бы укол сделать, – тихо прошептал презренный Кирилл, вожделеюще глядя на огромную и при этом искусную руку Гаврилова – он смеет думать о разврате, и это когда Василий болен! Гаврилов помолчал, продолжая гладить Василия. – Надо, – печально согласился он. – Ох Ваське не понравится! Он был прав частично – в той части, которая «не понравится»; в той же части, которая «ох», он явно скромничал. Василию не понравилось категорично, до белой ярости, до ультразвуковых воплей, до разодранной кожи и разбитой посуды. Василий попытался спрятаться на шкафу, но Кирилл набросил на него плед на подходе, нарушив великолепие стремительного прыжка; сил Гаврилова с трудом хватило, чтобы еще и удержать его в пледе. Наконец, укол был всажен куда-то в шерсть, вроде даже что-то попало в мышцы, и Василий был отпущен на свободу. Он взлетел на шкаф и тут же начал умываться, чтобы избавить свою шерсть от малейших флюидов этого кошмара. – М-да, – философично изрек Кирилл, рассматривая свои руки. Они были покрыты красивой, симметричной, приятно-алой сеткой на нежно-розовом фоне. – М-да, – согласился с ним Гаврилов, изучая свои руки, на которые Василий нанес похожий рисунок, но еще разбавленный перфорацией от зубов. – Зеленки бы, что ли, – вздохнул Кирилл. Василий злорадно прищурился. – Перекись есть, – умильно пробасил Гаврилов, жаждая приблизиться к недоступному Кириллу и робея, сладостно замирая и отчаянно надеясь. Кирилл посмотрел на него и криво усмехнулся. – Пошли, что ли, лечиться, – сказал он. Служитель Гаврилов, который временами демонстрировал чудеса находчивости, замер у него на пути, глядя жарко, переставая улыбаться и надвигаясь вроде как угрожающе, но и оберегающе. Василий суетливо отвернулся к стене – его хрупкая котовья психика к этим валентинениям была все-таки не готова. Впрочем, любопытство все-таки взяло верх, и он обернулся, чтобы посмотреть, как они справляются друг с другом, будучи изукрашенными его зубами. Ничего справлялись, надо признать, увлеклись, забыли о всех своих бедах. Василий возлежал между ними, положив голову на бедро Гаврилова, хвост на бедро Кирилла, довольно прищурив глаза, выпуская и вбирая когти. Ему перепало куриной печеночки, затем достались два куска сыра и в довершение – целый ломтик сырой картошки, его любимая конфетка. Кирилл умудрился положить голову на плечо Гаврилову, не тревожа при этом Ваську. Этот сентиментальный сантехник Гаврилов наварил блекло-розового, ярко-алого и почти пурпурного мыла с разными забавными фиговинами внутри вместо валентинок, которые и висели по всей квартире, а куда более циничный студент Кирилл украсил комнату бордельно-бордовыми гирляндами. Людишки, одно слово – любую бордельную идею способны облагородить и любую благородную идею оборделить. Но что великолепный кот Василий не сможет понять никогда – какого пса нужно охлаждать эти снаряды с шампанским, затем наливать в тощие пробирки непонятную жидкость, похожую на жиденькую мочу недокормленного кролика куда более, чем на благородный напиток, чокаться, и чтобы обязательно за любовь. Василий перевернулся на спину и вздрогнул – эти двое снова делали что-то непонятное с губами друг друга. Он тихо зашипел – мелодично и многозначительно, коротко царапнул Гаврилова, проверяя, насколько тот увлечен, убедился, что увлечен тот сильно, и отправился на свой любимый подоконник. Народ гулял вовсю, не обращая внимания на слякоть, ночь, мерзопакостную фиготень, сыпавшуюся с неба, назло природе, судьбе и чему там еще радуясь жизни. А в квартире было уютно, как может быть уютно в месте, охраняемом Василием. По стеклу скатывались капли воды, и Василий тронул его лапой. Оглядываться не хотелось – звуки были крайне недвусмысленными. Человеки, что с них взять. Василий зевнул и вытянулся на весь подоконник. Все-таки он молодец, в который раз удержав служителей от глупостей. Все-таки хорошо, что и день этот только раз в году – поводов ссориться явно меньше. Уличный гул за окном замирал, служители убрались наконец в свою спальню. Василий удовлетворенно взмахнул хвостом и прислушался: жизнь продолжалась. И неплохо продолжалась, надо сказать.