1. Пробормочите это в телефонную трубку, произнося все нечленораздельно и звуча как тот виски, что вы употребили для храбрости. Ощущение не из приятных. Вы будете чувствовать себя, словно проходили в одной одежде несколько дней. А теперь ждите, когда он все заметит.
Это не секрет. Больше не секрет. В конце концов, для всех, кроме него. Гарри знает, и парни знают, и Ник знает, а это все, что действительно важно сейчас. Это значит, что они не будут смотреть на него, как на чудака, когда он пойдет к бармену за очередной рюмкой. Достаточное количество ликера уже находится в его организме, так что его движения сейчас так смутны, непонятны и неадекватны. Впрочем, как и мысли в его голове. Не то чтобы его мысли не имели никакого значения, ведь, черт возьми, они — единственная вещь, которая сейчас имеет значение. Просто все, о чем он сейчас думает, это: Вау, а этот ликер отличный. Сжигает мою глотку на пути вниз. Это похоже на то чувство, когда ты влюбляешься в Него, а он просто приходит домой и говорит только о своих вечеринках. Он берет еще одну рюмку. Все перемешивается, смывается как в тумане, будто Он сейчас во мне, а все остальное так невинно и неважно. И Луи. Да, точно, все в точности так же! И Луи когда-то был таким же. Еще одну. Поцелуи Ника такие настойчивые и грубые, он открывает рот так широко, будто пытается тебя проглотить, а не удовлетворить. Луи никогда не любил этого. Его поцелуи иногда мягкие, воздушные, как перо, а иногда такие тяжелые, как всё в этом мире, и безжалостно горячие. И все зависит лишь от того, забирает ли он тебя с собой на небеса или проклинает ко всем чертям в этот вечер. Он продолжает произносить эту бессмысленную молитву: Луи, Луи, Луи. И произносит это имя каждому встречному, готовому уделить ему хотя бы минутку. Завораживающе, мрачно и так же отчаянно, как это сковывающее чувство в его животе. И никто даже не вздумает глянуть на этого парня с каплей жалости, пока он плетется во мраке переулка, перебирая номера на экране телефона, которые путаются перед глазами. Хотя он даже толком не думает, ведь Его номер заучен наизусть. Он мог бы даже позвонить Ему во сне, если бы тот, кому он звонил, не находился двумя этажами ниже или двумя дюймами и целой Вселенной дальше, а рядом с ним в кровати. Он ответил после третьего гудка: — Гарри? «Привет» и «пока» — формальности на фоне всего того, что творится между ними. Эти слова — пустая трата времени, так что можно перейти сразу к делу. — А я пьяный, — Гарри смеется из-за всех тех вещей, которые вот-вот должны вырваться из его уст, хотя смех — явно не одна из них. — Я могу объяснить. Конечно, он может объяснить, и каждый бы смог, ведь слова Гарри сейчас ровно настолько же скомканы и нечленораздельны, насколько и мысли в его голове и вообще всё в этом чертовом мире. За исключением Луи, Луи, Луи. — Я же не просто так напился. Луи ничего не ответил. А что бы вы сделали с пятым я-же-не-просто-так-напился за месяц? — Я напился, потому что я люблю тебя. Я пьян, потому что ликер — лучшее оправдание, чем совершение какой-нибудь глупой херни. Я напился только из-за тебя. Наступила тишина. Гарри сказал два предложения. Два предложения, которые Гарри должен был сказать, а Луи — услышать. И где же хэппи-энд? Где душещипательное «я тоже люблю тебя» или «приходи домой» или что-нибудь еще, что может означать ту же нужду Луи в Гарри, что и Гарри в Луи? — Скажи хоть что-нибудь, умоляю. Ему это нужно. И господи, если Луи не любит Гарри, то пусть так и скажет, разбив ему сердце. Или может, пусть это начнется с простого «я люблю залезать к тебе в кровать после долгого дня», или «я люблю чувствовать тебя в себе или рядом со мной, потому что в такие моменты я знаю, что теперь не одинок в этом мире», или «мне нравится думать, что кто-то меня любит», и, как всегда, закончится ожидаемым «но я не люблю тебя». Но Луи еще ничего не сказал, потому что такая просьба — не самая понятная из всех, которые мог бы предложить пьяный человек. Но все же это первый раз, когда слова сыпятся из его рта в нужной последовательности. — Что ты хочешь услышать, Гарри? Голос так нетерпелив, что Гарри мечется в попытках найти подходящий ответ. Гарри хочется услышать «я тоже люблю тебя». Гарри хочется услышать «не думаю, что я должен сказать тебе очевидное». Да Гарри смог бы жить с простеньким «я знаю, но я не могу любить тебя». Но единственное одинокое словечко, которое вылетает из его рта: — Что-нибудь. — Как это? Знаешь, у меня будет ответ на твой вопрос, когда ты перестанешь испытывать нужду в роме с колой каждую ночь, которую мы проводим вместе. У меня будет ответ, когда ты удостоверишься в том, что действительно влюблен в меня. И он ощущает это. Чувствует, как сердце разрывается, разрывается мучительно медленно. Но на этот раз он не уверен, был ли это Луи, его Луи. Он вешает трубку и неуклюже сует телефон в карман, прежде чем отыскать обратный путь к бару и заказать две рюмки рома с колой для них. Ну, на всякий случай.2. Простоните это ему в пространство между зубами и языками. Не позволяйте вашим губам двигаться, когда говорите это. Произнесите все так легко, в воздух. Может, даже во время пика удовольствия.
За прошлый год было испробовано множество видов секса: разъяренный секс, пьяный секс, праздничный секс, секс-извинение, секс-секс. А каким будет этот секс? Он мягко целует Луи в губы, что все еще пребывают в шоке после того, как менеджмент увел Луи из комнаты новой «подружки» в его собственную комнату. Луи принимает все с улыбкой, пока Гарри сидит прямо напротив него, пошире раскрыв глаза на секунду, чтобы украсть кусочек пылающего лица Луи, которое сияет, разумеется, по одной известной причине — они выступали на Madison Square Garden этим вечером. И ничего более. Но Гарри-то может притвориться. Гарри хорош в притворстве. Он рыдал, чтобы только поспать в руках Ника, представляя их чуть более теплыми и любящими. Он брал блондинку с тонкими губами и хрупким телом на одну ночь, представляя, что целует кого-то другого. Он целовал людей, которые никогда и ничем его бы не зацепили. Он делал это ни для чего другого, кроме как для того, чтобы заставить самого себя поверить, что это чувство внутри него действительно существует. А, может, он и не так хорош в притворстве, как думает. Но прямо сейчас притворяться бесполезно, даже не нужно. Потому что те руки, которые уволакивают его к кровати, теплые, мягкие, и, вообще, принадлежат Луи. Ему не нужно бороться, чтобы почувствовать бабочек в его животе, когда он так близок к солнцу, что почти невесом. Поцелуи везде. Они топят его в любви, или по крайней мере в чем-то очень близком к ней. И это здорово. Именно поэтому сейчас Гарри живет, сейчас Гарри дышит. Он наклоняет голову вперед к Его губам, отталкивается спиной от кровати, позволяя жаждущим рукам ухватиться сперва за рубашку, а затем и за кожу. Кожа. Кожа повсюду. Кожа Луи против его, касается и придавливает Гарри сверху. Кожа вокруг их губ, как и поцелуй, становится все глубже, убедительней, она жжет еще сильнее, сжигает дотла, пока рубашки мостятся меж двух дрожащих тел. Больше тяжелых вздохов и меньше одежды. Они давят друг на друга с чем-то большим, чем обычное желание. Это должно быть больше, чем просто желание. И нет никаких лишних слов, они связаны куда большим, чем словами. — Помедленнее, — ворчит Гарри. — Я не думаю, что смогу продержаться дольше, — стонет в ответ Луи. С наступлением ночи Гарри охотно отбрасывает всю неловкость, накрывая губы Луи своими. Теперь помешать может только воздух. Кудрявый оставляет поцелуи на его подбородке, затем вдоль ключиц… Внезапное ощущение внизу его живота убивает его подобно мягкому хихиканью и дыханию, щекотавшему шею. Гарри отдаляется, поднимаясь вверх к губам парня и лихорадочно одаривая их поцелуями. И звучит лишь мягкий стон, исчезнувший среди поцелуя: — Сейчас. Тягучие, покоряющие поцелуи; медленные, нежные рывки; они движутся вместе и одновременно, будто океан. Это так естественно — он и Луи. Занятие любовью — это океан, это землетрясение, это неистовый шторм, поглощающий тебя, и Северное сияние, увлекающее тебя за собой своей красотой. Но Гарри замечает нечто более великолепное. Он видит бесконечные лазурные глаза, дрожащие розовые губы и Луи, Луи, Луи. Затем он видит невинность. Он видит Луи и невинность. Они оба такие невинные, чистые, белые. Это очаровывает и успокаивает его, заставляя задуматься, когда он вернется на землю. — Я люблю тебя. Это — первые слова, которые он произносит, проскользнув сквозь дверь. Они — единственная вещь, которую он способен чувствовать последние полгода. Они — и тайна, и обещание, и вопрос. Они — все, что для него важно. Но Луи ничего не говорит, ничего не делает, помимо тишины и присутствия его губ, которые надавливают совсем легко и медленно. В такие моменты разум Гарри покидает комнату подобно его телу, покинувшему очередной отель.3. Купите ему цветы. Купите ему шоколад. Купите ему плюшевого мишку, потому что именно этим вещам вас учат романтические комедии. Пригласите его в хорошенький ресторанчик, где в течение всего вечера вы не будете чувствовать себя неловко и постоянно откашливаться в попытках привлечь внимание друг друга. Не забывайте о том, что все ваши действия должны больше походить на предложение, нежели на беседу о чем-то, что вы всегда знали.
Галстук слишком туго завязан, еда слишком дорогая, а Луи обращает на него внимания больше, чем достаточно. Но ничего не испортит этот момент. Он планировал свою речь дни, недели, почти столько же, сколько эту дурацкую затею с галстуком. Но этот момент очень важен, потому что сейчас ему не на кого будет свалить свой вероятный провал и не на кого смотреть, чтобы хоть немного разрядить всю напряженность ситуации. Здесь и сейчас. Только он и Луи. И этот отвратительный плюшевый мишка; Гарри знал, что игрушка понравится Луи. Все та же обстановка витала в комнате целый день, и ее было невозможно похоронить лишь одной красной розой, песочным печеньем или завтраком в постель. Все началось с самого утра, когда Гарри разбудил Луи йоркширским чаем с яичницей и теплым поцелуем в губы. И не было никакой взаимности, всего лишь тихое ворчание и содрогание полуденного солнечного света, сочащегося из-под занавесок. — Доброе утро, Лу. И в тот момент он понял, что день удался. Гарри знает, что какая-то часть Луи ненавидит его из-за «Гарри, пожалуйста, пообещай мне, что не будешь делать что-то невероятное на мой день рождения. Я хочу провести этот день тихо, как и любой другой день, когда я могу притвориться, что я совсем не совершеннолетний старик». Но у Гарри есть цель, которая заключается в том, чтобы доказать Луи, что это день чествования его самого, а не его возраста. Это — праздник морщинок у его глаз, его заразительного смеха и его подзагоревшей кожи. Это — праздник того, как великодушно он относится к детям, как шутит даже в те моменты, когда чувствует себя так, словно умирает, и того, что он неделю планировал, какой же подарок отправит больным людям в лечебницу. Это — праздник того, насколько он идеален, и того, как сильно Гарри любит его, того, что Гарри не позволит дню рождения Луи смешаться в один праздник с кануном Рождества. Гарри откашливается уже в четырнадцатый раз за вечер, прямо в тот момент, когда к столу подходит официант с десертом. Ну, если Луи и будет праздновать свой день рождения, то он будет праздновать его так, как он хочет и как ему нравится. И вот этот немецкий шоколадный пирог ему нравится, слава богу. Луи поочередно облизывает губы — то ли из-за еды, то ли из-за Гарри — неважно, потому что это производит все тот же сногсшибательный эффект. Комната становится меньше, галстук затягивается туже. Теперь в комнате только Луи, Гарри и гильотина, нависающая прямо над его головой. — Ты выглядишь так, будто хочешь сказать что-то целый вечер. Ну, и что же? У меня уже появились морщины? Это уже произошло со мной? — Луи подмигивает Гарри, пока галстук душит его. — Нет, серьезно, что происходит? Луи позволяет своей ухмылке появиться на лице и берет кусочек торта, выглядя при этом очень довольным собой. Хотя выглядит это так, будто Луи приглашает Гарри совершить самоубийство. Но Гарри видит его — пятилетнего малыша, радостно уничтожающего свой именинный торт. Он видит его — двадцатиоднолетнего парня, который боится быть старым, одиноким и несовершенным. Он видит его — восемнадцатилетнего парня в шапке и бабочке, в которого он влюбился. Гарри видит его, и он любит то, что видит, поэтому именно так он и говорит Луи. — Повтори? Ухмылка на его лице заменяется выражением страха. — Я сказал, что люблю тебя, Лу. Это чувство не так уж и плохо. Похоже на то чувство, когда ты нашел последний, нужный кусочек пазла. Но Гарри неправ. Улыбающиеся глаза больше не улыбаются. Цветы завяли, и сейчас Гарри больше всего хочется, чтобы галстук задушил его. Гарри неправ, потому что Луи так сказал. — Разве недостаточно того, что ты устроил вечеринку и пригласил всех? Разве недостаточно завтрака в постель, цветов и шоколада? Ладно, ты можешь пригласить меня в ресторан, взять мою руку в свою и пожелать счастливого дня рождения, но этого ты не можешь сделать. Ты делаешь слишком многое, — Гарри видит, как Луи покидает комнату еще до того, как поднимется со стула и накинет свое пальто. — Этого больше чем достаточно — поздравить человека с днем рождения, Гарри. Ты переусердствуешь, сказав, что любишь кого-то, потому что они тебе поверят…, а где ты будешь потом? Спасибо за вечер, Гарри. Он был прекрасным. Гарри хочется вернуть то напряжение обратно в эту комнату, а слова — обратно в рот, чувства вышвырнуть из его сердца, потому что если он это сделает, у него, может, будет Луи.4. Прошепчите это ему посреди ночи, предварительно подсчитав время от одного вздоха до другого и убедившись, что он спит. Закройте свои глаза, если тот вдруг повернется к вам. Возможно, вы даже шептали это во сне.
Раз, два, вдох. Раз, два, три, выдох. Раз, два, вдох. Раз, два, три, выдох. Гарри не знает, который час, какой день недели или где он сейчас. Все, что он знает — тело Луи обвилось вокруг его, что Луи, вероятнее всего, спит и что у него есть еще максимум две секунды до того, как дыхание Луи тепло обдаст его шею, немного пощекотав при этом. Откровенно говоря, это — любимая сторона нахождения в туре для Гарри. Он любит это даже больше, чем обожающих его поклонников, их лица в каждом ток-шоу и на каждом экране телевизора. Быть в туре — значит, находить Луи в руках Гарри с каждым восходом солнца. Сегодня вторая ночь тура, их первая ночь в отеле, а это значит, что кудрявому нельзя засыпать, пока он не удостоверится, что с утра Луи будет находиться в его объятьях… это должно оставаться неизменным с каждым альбомом и новой стрижкой. Гарри должен быть уверен, что Луи не изменился. Гарри не ждет, не считает, скорее хочет. Он хочет, чтобы татуировки не заставляли думать Луи, что эти участки его кожи стали менее теплыми, мягкими или привлекательными. Он хочет, чтобы мышцы на его теле делали его более мягкой подушкой для Луи. Он хочет, чтобы Луи продолжал улыбаться, когда Гарри будет проводить вверх-вниз пальцами по его спине и рисовать на ней круги. Он хочет, чтобы его волосы оставались такими же мягкими, а губы влажными, чтобы его осторожные движения показывали лишь нежность и заботу, которой не обладают его слова. Он будет хотеть всего этого до того момента, пока не станет эгоистичным и бесчувственным. Тогда он прекратит мечтать и желать. Гарри начинает запоминать все те мимолетные мелочи, которые могли бы отхлынуть от него так же внезапно, как и нахлынули. Он запоминает то тепло, которое спускается вниз по его телу, те изящные пальчики, блуждающие в его кудрях, парня в его руках, по привычке притягивающего Гарри поближе к себе. Он запоминает эти тонкие губы, спускающиеся вниз по его шее, теплое дыхание, заставляющее трепетать его кудри, и эту нежную ночь. Он запоминает плавные изгибы, золотую кожу, глаза, полные горячих эмоций. Он снова запоминает Луи. Но это не то, что он должен делать. Он запоминает Луи с того самого дня, когда они только познакомились. Мальчик с изогнутой тонкой улыбкой и родным объятием. Мальчик в шапке, у которого был парень и теплая кровать. Мальчик, который умел поддержать, парень, который обладал самыми неземными поцелуями. Гарри запоминал его шутки, его падения и его тело. И Луи не был против того, что Гарри запоминал. Лишь на минутку Гарри заикнулся. Что же он творит? Луи подарил ему все, что только мог. Гарри должен оставить его. Гарри должен сделать это для Луи и оставить его. Есть еще одна кровать в комнате по соседству и часы, извещающие о том, что до нового путешествия осталось порядка трех часов. Если бы он только мог разубедить себя. Сон уже ждал его, чтобы избавить Гарри от мыслей, переживаний, разочарований. Гарри пытается увильнуть с кровати, но Луи лишь притягивает его ближе к себе. Беспечные слова впиваются в его кожу, останавливая его на миг: — Куда ты собрался? Слова тягучие, глубокие и нерасторопные. Вероятнее всего, они ничего не значат, а на утро о них и не вспомнишь, но именно здесь и сейчас слова — они решают все. — Никуда, — не задумываясь отвечает Гарри, пока Луи даже не ощутил, что находится в реальном мире. — Останься со мной, — Гарри чувствует, как Луи дышит ему в шею, впитывая в себя все тепло кудрявого. — Навсегда. Он чувствует довольный вздох облегчения в ответ где-то в районе своей груди, и все вокруг замолкает. Он прислушивается, заставляя мысли в голове замолчать. Раз, два, вдох. Раз, два, выдох. Раз, два, вдох. Раз, два, выдох. Раз, два, вдох. Раз… раз, два, три, выдох. Гарри усерднее прислушивается, невольно обнаружив, что он дышит в такт с Луи. Мир вокруг начинает испаряться, голова склоняется, губы тонут в волосах Луи, и Гарри высвобождает последнее не спящее дыхание: — Я люблю тебя, — он выдыхает в темноту сна. Луи окажется рядом только утром.5. Скажите это посреди импровизированного танца на кухне так же неловко, как если бы у вас имелось две левых ноги. А когда придет время, сделайте комплимент по поводу «этой рубашки» или предложите «помочь с праздничным ужином», ну, а если совсем осмелеете, спросите, «когда же мы сделаем это». Продолжайте танцевать, прикинувшись, будто не ощущаете его взгляда на себе в течение оставшегося вечера.
— Когда ты касаешься меня, меня пробирает холодом до самых костей. Он должен перемешать пасту. Он должен помочь с ужином. Он должен показать свою роль в этом доме. Но все же Гарри должен прожить с ним, не влюбляясь, так что, наверное, никто из них не идеален. — От удивления схожу с ума, едва могу о чем-то думать, — вода закипает, а за те двадцать секунд, что Гарри наблюдал за Луи, он даже не заметил, что Луи снова стоит у плиты. — Ты постоянно у меня в голове, мне трудно спать. Два года назад Гарри мог бы остановиться на полпути, пока у него перехватывает дыхание. Он мог бы спрятаться где-нибудь в темном углу, где никто не смог бы увидеть сияющее отражение изумрудных глаз парня постарше, пока Гарри пытается различить реальность и иллюзию. Он мог бы покраснеть от одной мысли о том, что кто-то видит, как он прикусывает губы, заставляя ценить все прелести действительности, а не того, что могло бы быть на ее месте. Но по прошествии двух лет Гарри научился любить Луи. — Пять минут, десять минут, теперь прошел час… — Считаешь время с той секунды, когда в последний раз проверял пасту? Он фокусируется на том, как бы сбавить температуру горелки, а не на том, что ему нужно стоять позади Луи и направлять его. Также он игнорирует тот факт, что парень в пяти сантиметрах от него качает бедрами в такт музыке. — Нет, — наконец возмущается Луи, и Гарри приходится закусить губу, чтобы не запоминать тот момент, когда он снова заставил Луи на него кричать. — Ты просто не способен на помощь! Гарри дал своим губам свободу, одновременно выпустив вздох. Он точно забыл, почему Луи так старается. Три дня назад было интервью, в котором парней спрашивали о том, как здорово им сейчас живется по отдельности: — Особенно ты, Гарри. Слышал, Луи иногда бывает просто наказанием. Ну, как, теперь легче жить без одного лишнего рта, которого надо кормить, и одного лишнего ребенка, которого надо растить? Гарри просто посмеялся, потому что какие-либо слова из его уст не прозвучали бы добродушно. Он поглядывал на Луи, пока Лиам произносил речь о том, что теперь они не живут вместе, но остаются семьей. Даже если бы он что-то и сказал интервьюеру, Луи наверняка бы не услышал этого. Он потерял тот кусочек мира, который был интересен ему в тот момент, — пол и подошвы ботинок. Айпод Луи продолжает играть где-то в правой части комнаты, и Гарри может ощутить близость кожи Луи; сейчас она отдает больше тепла, чем весь кухонный жар, и это возвращает его на землю. — А-ах, — ухмыляется Гарри, уворачиваясь от напряженности происходящего. — У меня нет профессиональных кулинарных знаний и умений. Он осознает, что шепчет Луи на ушко нечто, что могут исправить лишь два шага назад и рассеянная «встряска» головы. — Цена за твои услуги слишком велика. Кулинарные способности лишь дополнение к ним. Он задается вопросом, во что из всего этого Луи вероятнее всего не поверит, и понимает, что все сказал правильно. Если Луи найдет слова ошибочными, то хотя бы не использует их против Гарри. В каком-то затуманенном состоянии он подходит, чтобы выключить плиту правой рукой и обнять Гарри левой. И вот, что получилось. Итальянская паста готова вот уже три минуты. Припев одной из самых прослушиваемых парочкой песен этого года лавирует в комнате. Руки сжаты. Гарри наступает на ногу Луи, чтобы доказать, что «черт, Луи, я не умею танцевать», а Луи наступает на его ногу просто так. И в каком-то смысле — это прекрасно. Где-то между первым и вторым куплетами они заключают негласный договор: Гарри выбрасывает всевозможные предостережения на ветер, пока Луи соглашается вместе побыть идиотами. Начинается некое соревнование. Наглые движения ног переплетаются с медленными движениями рук, пропадая где-то в музыке или голове. Нет никаких правил, нет смысла и нет последствий, и все это так непохоже на то, что происходило между ними ранее, что у Гарри перехватывает дыхание. Где-то посреди этого конкурса прежняя музыка блекнет в чем-то теплом, в чем-то с фортепьяно и голосом, что Гарри не очень-то и нравится. Вместо того, чтобы заметить смену музыки, они лишь игнорируют все вокруг происходящее. Они игнорируют фортепьяно, голос, тягучий аромат пасты, напряжение, что когда-то имело место быть между ними, они игнорируют весь мир, но видят глаза друг друга. Они стоят так буквально в течение четырех морганий глаз, а потом тело Гарри содрогается, сокращая расстояние до искрящихся лазурных глаз. Это то, что он может сделать, что он делал так много раз прежде, так много раз, что прикосновение его губ до Луи могут навести скуку. Он хочет, чтобы Луи увидел, увидел все, что заставляет содрогнуться, разрушает и заполняет Гарри. Он хочет увидеть, как Луи наблюдает за теми словами, которые отказывается слышать, хотел увидеть, как он их чувствует. И он видит, видит все это — видит, как страх в глазах Луи обостряется, а затем почти исчезает. Он видит миниатюрную зеленую вспышку в его глазах, которая обрывает все секреты между ними, прежде чем опустятся веки. Он касается ладонями лица Луи, прочерчивая глазами все знакомые черты лица. Он прочерчивает линии любви, круги комфорта и углы легкоcти. Он прочерчивает вслепую, упрашивая Луи открыть глаза снова, моля открыть собственные, чтобы снова увидеть океаны синевы и честности, потому что это те вещи, в которых он нуждается все то время, что знаком с Луи. Но он открывает глаза, чтобы увидеть загорелую кожу, сливающуюся в одно пятно при шаге назад. Наступает момент, и Луи не смотрит на него, а воздух наполнен чем-то, помимо горячего воздуха из кастрюли с кипящей водой. Наступает момент, когда Гарри может с легкостью сказать то, что хочет, но в чем смысл этого, если не знаешь, как понимает это Луи? Наступает момент, прежде чем слова начинают литься из рта Гарри, затяжно и осознанно, будто перед этим ему задали вопрос. Но Луи ничего не спрашивал. Как только губы Гарри размыкаются, Луи бросает предупреждающий взгляд, а глаза сияют совершенно другим оттенком синего. — Я люблю-, — слова срываются с влажных губ Гарри, —.когда мы так делаем. И, может, Гарри бы издал вздох облегчения, если бы заведомо не знал, что удушился. Вместо этого вылетает какой-то сдавленный вздох, наверное, потому, что Луи пихнул Гарри, мчась к плите и крича что-то о том, что ужин сейчас остынет. Никто из них не идеален, по мнению Гарри, но даже включая все несовершенные мелочи, Луи настолько близок к совершенству, что становится больно.6. Напишите ему письмо, в котором неопределенность и тоска вместе взятые могли бы сравниться с мистером Дарси*. Определите, где бы оставить письмо — может, на подушке? В кармане его пальто? Можете бросить его в мусорное ведро вверх той стороной, где его имя небрежно начеркано неаккуратным почерком. Пусть удивится.
Ты не разрешишь мне сказать, ты не разрешишь мне показать, ты не разрешишь мне помочь тебе почувствовать это. Ну и ладно, Луи. С меня хватит попыток заставить тебя что-то сделать. Можешь оставить это письмо там, где нашел, можешь выкинуть или разорвать в клочья, и я никогда об этом не узнаю. Но все же я попытаюсь, все же я сделаю все, о чем мечтаю, чтобы ты знал, как сильно я люблю тебя. Я люблю тебя, Лу, даже если ты этого не хочешь. Но ты не можешь делать эти вещи, эти чудесные вещи, и также не можешь заставить перестать делать их меня. Если не хочешь, чтобы я тебя любил, нужно было сказать об этом с самого начала. Ты должен был прошептать мне это до и после каждого «обычного» поцелуя. Ты должен был произнести это прямо в мою кожу вместе со всеми комплиментами и обещаниями. Ты должен был сказать мне все прямо в тот день знакомства в туалете: «Привет, меня зовут Луи Томлинсон, я люблю глупые шутки, хорошую музыку, люблю заставлять людей смеяться до тех пор, пока они в меня не влюбятся». Но ты ведь этого не сделал, Луи, и не сделаешь сейчас. Я ведь не могу проснуться как-нибудь утром и прекратить любить все те мелочи, которые делают мою жизнь того стоящей. Я не могу научить свой мозг прекратить сходить с ума, когда, проходя мимо ванной, слышу, как ты поешь. Я не могу научить свое сердце прекратить вырываться из груди, когда ты поудобнее устраиваешься у меня на коленях, комментируя передачи по телевизору. Я не могу пытаться перестать мечтать о твоих чуть неровных зубах, неряшливой прическе и нежных касаниях. Как бы ты ни игнорировал это, Луи, уже слишком поздно. Я влюбился в тебя уже давно. Я был влюблен в тебя еще раньше, чем поцеловал. Я влюбился в тебя, как только заметил, что ты ненавидишь морковь, но все же продолжаешь улыбаться девушкам, потому что знаешь, как они старались. Я влюбился в тебя, когда ты забрался ко мне в постель, весь в слезах, нуждаясь в чьем-то объятии, потому что не увидишь свою семью еще две недели. Я влюбился в тебя, когда ты поправлял мою прическу, приговаривая, что все будет хорошо, хотя сам ужасно нервничал. Я влюбился в тебя, когда на Икс-Факторе ты не позволял мне уснуть в одиночестве, пробираясь ко мне в кровать и позволяя своему теплу растопить все волнения о нашей новой жизни. И Луи, как бы ты ни не хотел это услышать, я все еще люблю тебя. Я люблю твою дурацкую улыбку; особенно ту, который ты улыбаешься, подкладывая арахисовое масло мне в носки. Я люблю морщинки у твоих глаз, которые у тебя появляются, если я говорю что-то смешное. Я люблю твои мягкие прикосновения к моей талии, которые защищают меня от кричащих фанатов. И я люблю, как твоя рука закрывает экран моего телефона, когда я читаю гневные твиты. Гарри вздыхает, пробегаясь глазами по письму еще раз, читает все еще сохнущие чернила, и думает о том, что было бы здорово, если бы эмоции угасали так же быстро, как ручка на бумаге. Он так глуп. Это лишь удача, что он все еще не вернулся в пустой дом. Ему повезло, что он не просыпается от сообщений Луи, в которых говорится, что завтра он вернется за оставшейся мебелью, и Гарри совершенно не стоит волноваться о дележке посуды. Потому что Гарри влюбился в Луи, как только узнал его. И теперь он знает Луи. Гарри знает, что Луи не хочется быть слабым, ему не хочется, чтобы кто-то видел его слабым, но он знает, что таков и есть. Луи может быть горой для своих друзей, приютом для сестер, рукой помощи любому человеку на улице, попавшему в беду. Но Луи не может быть сильным только для себя, и Гарри знает об этом. Гарри снова приподнимает руки и берет ручку. Тебе нравится это, Луи. Тебе нравится защищать меня; тебе нравится защищать всех. Но разреши мне защищать тебя. Я никогда не обижу тебя, Лу. Обещаю. Ты же знаешь. Ты бы никогда со мной не жил, будь у тебя сомнения. Разреши мне сказать, что я люблю тебя. Позволь себе быть любимым. Увидь наконец прелести своего смеха, отражения и самого себя. Чувствуй себя удобно в моих руках. Не отдаляйся, если поцелуи станут слишком мягкими. Не отодвигайся от меня, когда просыпаешься посреди ночи. Потому что я никуда не ухожу, Луи. Я слишком в тебе нуждаюсь. Утро было бы не утром без твоего заспанного лица и запаха йоркширского чая. Я бы не смог уснуть, не будь рядом твоего запаха и поцелуя, едва осевшего на моих губах. Это бы не жизнь была без твоих ярко-синих глаз и нежного загара с едва различимыми неровностями. Ты мне нужен, Луи, нужно, чтобы ты был счастлив. Я никогда не уйду, пока ты не попросишь этого. На этом месте у Гарри иссякли все слова, которые только можно было сказать. Он мог бы описать тот солнечный свет, что пробирается сквозь волосы Луи, или свет лунный, сияющий в его глазах, или то, как его смех наполняет стадионы, но это оказалось бы тратой времени, потому что все уже сказано. Он просто оставляет письмо незаконченным, своего рода вопросом. Все карты на столе, и наступила очередь Луи действовать. Он аккуратно сгибает бумагу, прикладывает к конверту, где на лицевой стороне выведено «Луи». Снова сгибает бумагу до четвертинки всего ее объема, будто записку из начальной школы, кладет на ладонь, ужасаясь той мысли, что сделала его этим неловким школьником. В конце концов он немного разрывает бумагу в процессе очередного сгиба, и пялится, будто ничего и не изменилось. Он выводит имя «Луи», пока на лице всплывает улыбка. Наконец пергамент покоится в мусорном ведре поверх новенькой газеты и писем от фанатов; «Луи» еще сияет влажными чернилами. Гарри пялится на конверт, оставляя Нику голосовое сообщение о том, чтобы тот был в The Funky Buddha в одиннадцать, потому что он печется о Луи, не забывая подумать и о себе. И только Луи сейчас может вылечить его, потому что именно он вызвал недуг. Но, может, Ник и пинта пива смогли бы утешить его на эту ночь и уберечь от очередных решений, разрушающих отношения. Когда Гарри возвращается в два ночи, потягиваясь к своему бумажнику через весь стол, он притворяется, будто не замечает отсутствие конверта в мусорном ведре.7. Дождитесь чего-то ужасного, чтобы сказать, что больше не можете об этом умалчивать. Дождитесь, например, чтобы вас чуть не сбила машина, рассекающая по дорогам Лондона на красный свет, и, проклиная тупоголовых водителей города, скажите, что ужасаетесь жизни без него. Скажите это, судорожно потряхивая руками.
Гарри часто поражается тому, как его постоянно так легко уговаривают на неприятности. Он послушный ребенок, ну, или был таким. Он знает, что правильно, а что — нет, и, когда Луи шепчет ему на ухо свои ужасные планы, «компас морали» выбрасывается из окна. Луи зовет его собой перебежать через дорогу, потому что Пол убьет их за это, а Лиам не будет говорить с ними еще несколько дней, а еще будет выговор от руководства, так почему бы не убежать от этого, пока есть шанс? — Давай, ты же поп-звезда, так попробуй жизнь, — зовет он, проходя через перекресток. Гарри видит его, сияющие глаза и ухмылку, которые должны заставить юношу идти на попятную. Он видит на удивление безлюдную улицу. Он видит, что день его ждет. Гарри делает шаг навстречу улице, глаза подражают радости, спрятанной в синей глубине глаз другого, когда тот беззаботно проходит по перекрестку. Его ухмылка продолжает расцветать, пока юноша пониже мчится по улице, чтобы встретить его ровно посредине в торжественном настроении и миллионом беззвучных вопросов, один из которых будет задан прямо губам Гарри. Если бы они сейчас были в собственном доме, Гарри бы приветствовал теплые поцелуй прямо сейчас; мысль согревает его озябшие пальцы. — Что бы нам сегодня сделать? Его глаза широко раскрыты, выражение лица показывает непослушание; то выражение лица, которое Гарри узнал из выцветших фотографий. Он не выглядит, как знаменитость, он даже не выглядит достаточно взрослым, чтобы вступить в группу. Сейчас Луи — пятилетний зачинщик всех проблем, а все, что Гарри хочет — быть приглашенным в эти приключения. — Я думал, ты знаешь, глядя, как ты пересекаешь улицу. — Touché*, — все, что он говорит. В голову Гарри прокрадывается мысль: «это момент, когда все изменится». Он совсем недалеко от крохотной руки Луи, надавливающей на грудь, его лицо в двух дюймах от лица Гарри, а его улыбка превращается в нечто более светлое. Гарри нужно что-то предпринять, его руки дрожат, он застегивает его жакет на одну пуговицу, а руки возятся в золотых локонах, поправляя шапку, чтобы как-то подогреть холодный воздух между ними. Никому из них не важно. Холодно, а они загипнотизированы теплом тел друг друга и мягкой напряженностью в воздухе. Луи наклоняется к Гарри, голова чуть склоняется в сторону. Гарри не видит ничего, кроме синевы его глаз и белизны улыбки. Внезапный порыв ветра нарушает все, и мир в одно мгновение превращается в одно пятно, будто несколько вещей происходит одновременно. Гарри больше не видит синевы, но видит черную хлопковую тень — Луи пытается поправить свою шапку. В одно мгновение свет красный, и вот уже нет; чуть большее пятно сокращает дистанцию до Луи. Слова застряли в горле, свет — зеленый, шапка цепляется за тротуар, а Луи пытается ее поднять. Гарри не тратит время на слова. Он бежит. Он видит лишь отрывки мира, потому что мчится дальше; большое пятно у перекрестка, а Луи — в трех метрах; пятно в нескольких метрах у перехода, Луи — в метре; пятно уже у перехода, а Луи уже в безопасности. — Черт возьми, Гарри, что с тобой? Гарри чувствует грубый цемент под руками, он чувствует близость дрожащих рук к его груди, он чувствует себя ужасно за то, что Луи оказался лишь подушкой для падения, но все же не жалеет об этом. Если даже Луи хмурится, то ему не пришлось столкнуться лицом с капотом Форда. — Гарри. Слова. Губы. Разговоры. Все так сложно, так далеко, утомительно и не нужно. Гарри просто позволяет себе откинуть голову в кольцо шеи Луи, прислушиваясь к пульсу человека напротив. — Гарри, ты меня пугаешь. Внезапный порыв ветра встречает его щеку. Это раздается смех или рыдание? С закрытыми глазами и руками Луи, которые обхватывают, а не отталкивают, слова приходят в голову куда легче. — Но машина… машина… Мысли-то приходят быстрее, но вот их правильная последовательность где-то запаздывает. — Боже, я люблю тебя, Лу. И это — те слова, которые чувствуют себя очень уютно на языке Гарри, поток которых может сравниться с его бешеным сердцебиением. — Я люблю тебя. — О, боже, ты в безопасности. — Я люблю тебя. — Никогда не оставляй меня. — Я люблю тебя. — Не заставляй меня отпустить. Он душит Луи и знает об этом. Гарри знает, что слова сжимают горло еще сильнее, но если вдруг машина снова появится из ниоткуда, Луи будет знать, что же Гарри имел в виду. — Я люблю тебя, Луи, — он икает, и в эту паузу между вздохами начинает плакать. — Я люблю тебя, и твои глупые планы, и твои отвратительные проделки, и твою невероятную улыбку, и ненавижу, Боже, эту чертову шапку! — Ш-ш… ш-ш… Он ощущает руку в кудряшках и тает от одного прикосновения, как будто ему снова шестнадцать и он чувствует этот страх перед прослушиванием. Это так в духе Луи — игнорировать эту единственную вещь, которая вытекает из рта Гарри вот уже две минуты. — Я люблю тебя, — умоляюще, отчаянно произносит Гарри, игнорируя то, что его голос начинает ломаться. — Люблю. — Я знаю, — эти слова — не те руки, отстраняющие Гарри, не те поцелуи тонких губ, пытающихся заткнуть Гарри. Они — нежные руки, сжигающие все в Гарри. — Я знаю. И Гарри подумал, что это причина тому, что он забросит все дела ради приключения или свидания с Луи, почему он готов бросить все ради одного дня с этим человеком… Может, эта забота о Гарри заменяет те слова, что Луи сказать не в силах.8. Скажите это осознанно, целеустремленно. Пока не убедитесь, что готовы, не повторяйте этого еще раз. Смотрите ему прямо в глаза и молитесь, чтобы он однажды сказал: «Я тоже люблю тебя».
Гарри окутывает себя пледом и поудобнее усаживается на диван. Это первый настоящий отпуск, который у них был — никакой работы, никаких встреч, никаких перелетов. Это также здорово и знакомо, как «Хэй, как дела?» Джоуи и «О Боже!» Дженис*. Его глаза на секунду отрываются от экрана, чтобы увидеть Луи, свернувшегося калачиком на диване с чашкой горячего йоркширского чая в руках. У Гарри столько разных обличий, особенно если прислушаться к СМИ: он и заботливый, но развязный; и незрелый, но не глупый. Он знает, что все это недолговечно, особенно в нашем новом, не стоящем на месте мире. Дома — всего лишь здания, которые могут быть снесены в любой миг. Отношения приходят и уходят. Порядок жизни расписан, чувства угасают. Он знает, что ничто не вечно, и поэтому пользуется всем, что ему подвластно. Улыбаясь юноше и пытаясь завоевать его внимание, Гарри берет пакетик зефира со стола, того, который уже плавал в кружке с горячим какао. Он еще раз обдумывает поставленную перед собой цель, прежде чем это мягкое «оружие» пролетает через всю комнату и врезается в щеку Луи. — Упс! Он слышит звуки телевизора, слышит автоответчик и эхо от криков Луи. Гарри кажется, что эти звуки самые что ни на есть домашние. Через тридцать секунд и три кусочка зефира Гарри обнаруживает изогнутые в улыбке губы парня и тонкие пальчики на чем-то керамическом. Его пятый «выстрел» был встречен лязгом фарфора по дереву. В конечном итоге образуется комок конечностей, рук, беспомощно тянущихся к пачке зефира, находящихся вне досягаемости — на журнальном столике. Он уворачивается от удара Луи, 140 фунтов его ног, задницы и лака для волос уже облокачиваются на столик. И он устраивает шоу в попытках вырваться на свободу, втайне надеясь на сопротивление Луи. Изумрудные глаза пялятся в улыбающиеся, на радостную улыбку и спутанным волосам — к такому трудно не привыкнуть. Он знает, что не должен. Он знает, что Луи не чувствует того же, Гарри и ожидать такого не может. Гарри любит Луи, и Гарри любит его достаточно для того, чтобы знать одну вещь — однажды ему придется отпустить Луи, чтобы он нашел того, кто его осчастливит. Гарри всего лишь лучший друг для Луи, и большим он быть не может. Но Гарри хочет быть большим. Боже, Гарри ведь знает, что любит его больше, чем кто-либо сможет любить. Это должно быть ясно по его лицу, потому что ему приходится еще раз сжать запястья, прежде чем Луи вздохнет и присядет. — Да ты просто негодяй. — Вздыхает парень, но сияние глаз говорит обратное. Гарри чувствует, как ухмылка наползает на его лицо, довольный таким поворотом событий. Гарри пытается вспомнить то время, когда он еще не встретил Луи, и все казалось таким правильным. Да, так и было — вот день рождения в зоопарке вместе с Джеммой и друзьями, вот — выходные с его семьей в бунгало, а вот — белоснежное Рождество с бабушкой, дедушкой и кузенами… Теперь все кажется таким далеким. Все, кроме Луи, кажется таким угасшим и истощенным, будто воспоминания о тех темных временах, когда в мире еще не появилось красок. Гарри пытается вспомнить время до Луи, когда у него была какая-то цель. Но он не может вспомнить ни одной. — Перестань на меня так смотреть. Легкий удар в плечо относит Гарри обратно на землю к стеснительному парню, чья голова наклонена в бок. — Как так? — Улыбается Гарри. Такие моменты бывают слишком редко, но они заставляют Гарри не спать по ночам, они разжигают пламя внизу его живота, а когда он выпивает, клянется, что они греют его сердце. Но Гарри уже давно не выпивал, давно не был пьян. Иногда реальность слишком прекрасна, чтобы смотреть на нее сквозь фильтр — может, не весь мир, но его частичка. А Луи — одна из этих идеальных частичек. — Вот так! — Выкрикивает Луи, быстро продвинувшись вперед, чтобы укрыть горячие щеки в груди Гарри. Гарри старается не думать о том, как идеально их тела подходят друг другу. Заместо этого на его лице появляется выражение, которое собрало в себе всевозможную любовь, три года грусти и крохотную ухмылку. Луи не дерется, как Гарри ожидал, когда он слегка наклоняет голову. — А что, тебе не нравится, когда я на тебя так смотрю? Щеки Луи становятся красными, но он все еще не уворачивается от нежных прикосновений Гарри, он всего лишь пялится на что-то правее головы Гарри. — Ты выглядишь как какой-то отвратительный девичий фильм. — А что? Я люблю иногда посмотреть их. В горле Гарри застревает комок на слове «люблю». - Я знаю. — Шепчет парень; голубые глаза встречают изумрудные еще раз. Сейчас взгляд более мягкий, и Гарри удивляется всего на минутку, почему же глаза Луи начали слезиться. Пальцы Гарри движутся будто инстинктивно, чтобы убрать слезы. Луи принимает прикосновения Гарри, а затем прижимается к его груди. В момент тишины Гарри позволяет своему разуму блуждать. Позволяет идти к опасным местам, туда, где обычно одному ходить не стоит. Но Луи в его руках делает его храбрее. Он на секунду задумывается. Может, он станет тем, кто нужен Луи. Может, он сможет взять его руку, сердце и подержать зонт в одно и то же время. Гарри может заставить его покраснеть, может заставить его сходить с ума, он может сделать ему блинчики. Гарри может лелеять его еще лучше. Его внимание завоевывает тяжесть в груди — теплота, мягкость, ощущения, похожие на поцелуй. Его рука сползает вдоль спины Луи. — Ты и правда ненавидишь, когда я на тебя так смотрю? Он не знает, почему слова слетели с его губ. Ему не хочется знать ответ. Он чувствует горячее дыхание, обжигающее шею. На секунду Гарри задумывается, что мог бы уйти без любых последствий. Луи прижимается к груди Гарри еще сильнее, голова ложится на ключицу. Ответ щекочет шею: — Я ненавижу… — Голос Луи замолкает вместе с дыханием Гарри. Луи чувствует это, и Гарри об этом знает. Это доказано тем, что мягкие губы буквально таят напротив изогнутой шеи Гарри. Гарри чувствует дрожащий голосок. Он чувствует Луи, приводит его в чувство. — Я ненавижу, что это заставляет меня чувствовать… Если бы Гарри сейчас мог думать, он бы заволновался о чересчур частом сердцебиении Луи. — Чувствовать что? Он совсем не соображает, что очередной вопрос слетает с его языка; пальцы все еще блуждают по спине Луи. Он старается делать Луи таким же храбрым. На этот раз слова Луи медленные, осторожные, обдуманные. — Как будто… — Он говорит так тихо, что Гарри нужно наклониться и прислушаться. — Как будто ты влюблен в меня. Гарри чувствует, как напряжено тело Луи, а Луи наверняка чувствует, как напряжен Гарри. Тишины так много. Гарри знает, что сейчас не время молчать, но слова просто не лезут в голову. Вот и все. Это все, что было между ними. Он любит Луи. — Это пугает тебя.? Слово «любимый» уже готово слететь с губ, но Гарри знает, что сейчас не время. Вместо этого он обвивает шею Луи своей рукой. Гарри готов поклясться, что их сердца бьются в унисон. Он готов поклясться, что они одно целое. — Больше всего… Сейчас Луи смелее, потому что его голос дрожит, но слова звучат громко, заполняя пространство между ними. Гарри чувствует, как его сердце раскалывается и падает где-то в районе живота. — Почему? Возможно, Гарри ошибается. Может, его место не здесь, он не может находиться здесь — не когда единственная вещь, в которой он хорош, вещь, за которой он мог бы провести всю жизнь, пугает человека, с которой он бы хотел провести эту жизнь. Может, это неправильно. Гарри аккуратно убирает руки Луи со своей груди, потому что это неправильно. Он больше не вытирает слезы, текущие по золотистой коже, потому что знает, что является их причиной. Гарри больше не позволяет своим мыслям блуждать, потому что знает, что будет еще сильнее влюбляться в этого юношу. Заместо этого он лишь размышляет над одиноким вопросом, повисшим в воздухе. — Почему? Рыдание раздается в его ухе, прежде чем ответ; а тонкие губы прижимаются к Гарри еще до того, как он успеет ответить. Поцелуй медленный и абсолютно новый, как и тот ответ, который последует за ним. — Потому что мне кажется, я тоже люблю тебя. Может, это не дом, это вообще не что-либо из того, что они оба испытывали прежде. Может, это не так уютно и уверенно. Все это прежде не изведано. Все, кроме одной вещи. Это то место, где им суждено быть. * Мистер Дарси — один из главных героев романа Джейн Остен «Гордость и предубеждение». ** Touché — «подтверждение успеха» (фр.) *** Речь идет о героях сериала «Друзья»: Джоуи, чьей знаменитой фразой является «How you doing?», и Дженис, которая известна благодаря фразе «Oh my God!».