Release my breath

- Я люблю тебя, - говорит Марлен, касаясь легко накрашенными губами жестких волос на виске Ники, и он чувствует запах её духов - цитрусовый, с легкой кислинкой. Она вся такая - красивая женщина, с виду покорная, но Ники знает, что внутри она совсем не такая. - Я люблю тебя, - Джеймс обдает Ники запахом сигарет и алкоголя, когда неловко тычется губами в некрасивые шрамы на его лице. Ники прекрасно знает, что именно в такие моменты Хант показывает себя настоящего, а не маску из непробиваемой самоуверенности и наглости. И еще лучше знает, что сегодня он напился из-за того, что Ники не позволяет к себе прикоснуться. После аварии все изменилось. Он все чаще замечает, как Марлен жмурится, когда дарит ему легкие поцелуи, и как она старается лишний раз не коснуться поврежденной кожи. Нет, она по-прежнему ласкова и старается почаще говорить о своей любви, но в эти слова проникает душок лжи, почти незаметный, но для Ники достаточно отчетливый. С Джеймсом наоборот. Он прибегает в ангар, как только Ники там появляется, растолкав локтями толпу, совершенно не слушая возражений. Тогда на его лице отразилась боль, сожаление и гнев, но никак не отвращение, что многие прятали, отвернув лицо или стараясь побыстрей уйти. Нет, Джеймс явно не примкнул к лагерю льстивых засранцев, что старательно выводят комплименты и плюются за спиной, он просто сказал: - Шрамы тебе идут. И Ники поверил. До аварии между ними ничего не было, кроме неустойчивой дружбы, это точно. Джеймс позволял себе похабные шутки, конечно, но не больше, чем с другими гонщиками, и Ники прекрасно знал, что это всего лишь игра. Но когда он вернулся на трек - обезображенный, с обгоревшим ухом, с куском собственного бедра на лице, тогда все началось. Через три дня Ники открыл дверь на настойчивый стук, и покорно позволил целовать себя так яростно, будто Джеймс злился. Он, может быть, и злился, но только на себя; это скользило во всем - в действиях, в словах, в выражении лица, и Ники никак не мог унять эту ярость. Он принял, отчего-то, как само собой разумеющееся эти нездоровые отношения, и старался успокоить совесть Ханта, как мог. А тот только напивался и крушил комнаты в отелях, мешая спать и соседям, и Ники. Потом эта ярость к себе прошла, сменившись какой-то болезненной любовью к Ники. Джеймс буквально заставлял его принимать заботу, от умывания лица до обработки все еще заживающих шрамов, пока Ники не взорвался и не выставил его вон. Он нашел Ханта с утра у своей двери - спящего у стены, помятого и одинокого. Наверное, именно тогда Ники почувствовал что-то, что отказывался принять до этого. Щемящее чувство нежности к отчаянно глупому, но и настолько же отчаянно влюбленному ослу. Марлен приняла то, что он ночует не дома без лишних вопросов. Красота и ум, вот что её отличало от других женщин, но Ники даже не дрогнул, прежде чем ушел с маленькой сумкой домой к Джеймсу. Выбирая между спокойной привязанностью и взрывной, непредсказуемой любовью он выбрал второе, хотя это и было вопреки логике. Потому что, не смотря ни на что, он был гонщиком, а они всегда рискуют. Гонки и жизнь слились, перемешались и стали неотличимы друг от друга. Джеймс обходил его на тренировке, глумливо хихикал и поддевал лишний раз, выдыхая в сжатые от раздражения губы "Крыса, ты опять замечтался?", под одобрительное улюлюканье своей команды. А потом они вваливались в номер, и непонятно было, кто быстрее сорвет с другого одежду, чтобы быстрее добраться до кожи. Обычно и тут выигрывал Джеймс, слишком уж приноровившись к этому. Он буквально сметал все преграды, не тормозя ни на секунду, целовал и кусался вперемежку, порой оставляя весьма заметные синяки, и Ники, в отместку, царапал его спину. Они занимались сексом быстро и жадно, будто стараясь успеть, пока все не закончилось, пока их не нашли и не растащили в разные стороны. "Как животные" подошло бы, наверное, но животные не цепляются друг за друга так отчаянно, боясь выпустить партнера из рук. Джеймс жадничал; он был очень требовательным и капризным днем, ревниво наблюдая, чтобы Ники ни с кем не разговаривал лишний раз, потому что жаждал внимания только к себе. Он переносил свою жадность в постель, облапывая каждый сантиметр кожи, целовал, покусывал и облизывал, доводя до исступления и сорванного голоса. Именно по ночам Ники прощал ему все дневные огрехи, вцепившись побелевшими пальцами в простынь, чтобы не вырвать еще одну прядь волос с блондинистой головы. Они были счастливы тогда, друг с другом наедине, в бессмысленных спорах о цвете ковра или рисунке на кружке. Как будто настоящая семья, которой у обоих никогда не было: у Джеймса не срослось со Сьюзи, а отношения с Марлен скорее были похожи на дружбу. Они, конечно, порой ругались до исступления на трассе, и Джеймс даже орал до хрипоты, вызывая внутри Ники волну липкого ужаса от мысли, что он не сможет сдержаться и что-нибудь выдаст в порыве гнева. Но этого не случалось, случалось холодное враждебное молчание и демонстративные хлопки дверями разных номеров. А потом Джеймс приходил обратно, обычно ночью, и виновато просился внутрь. И Ники всегда открывал, потому что разучился засыпать без жаркого, как печка, Ханта под боком. Однажды они так поругались, что Ники впервые стало страшно, что все кончено. Он позволил себе недальновидное замечание в интервью, уязвив Джеймса так сильно, что тот даже кричать не стал. Он просто ушел подальше, и курил сигарету за сигаретой, а потом не пришел ночевать. Ники не спал всю ночь, храбрясь и пытаясь разозлиться, но смог только позорно расплакаться и сжаться в тугой комок на кровати, уткнувшись лицом в подушку, от которой безумно пахло Джеймсом. Но он вернулся. Немного помятый и в ссадинах, но пришел под утро, притянул к себе задыхающегося Ники, вытер слезы с лица и крепко поцеловал. Больше они так не ругались. А потом все кончилось. Джеймс сел рядом с Ники, сжал его ладонь в своей, и сказал, что больше не вернется. Ему достаточно одного титула, и теперь он просто хочет жить. Он посмотрел на Ники своими глупыми голубыми глазами и сказал: - Ники, оставайся со мной. Ники помнит, как сердце пропустило удар, другой, как резко закончилось дыхание и похолодели пальцы. Помнит, как стало больно в груди, как будто кто-то ударил, и пришлось зажмуриться, чтобы перетерпеть. Помнит, как изменилось лицо Джеймса, когда он вытянул свою руку и выдавил, едва слышно: - Нет. Ники тогда стоило всей выдержки не разрыдаться. Он терпел целых две минуты под изумленным и обиженным взглядом, а потом начал плакать, и Джеймс схватил его в охапку, укачивая как маленького, и бормотал разные глупости в здоровое ухо. Он вел себя так, будто только Ники больно, вовсе не заботясь о себе, он успокаивал своего Ники, как умеет, но Лауда чувствовал, как Джеймс дрожит, и от этого становилось еще хуже. Они провели последнюю ночь вместе, ласкаясь, как котята. Ники осторожно целовал все лицо Джеймса, колясь об щетину, и гладил его руки и грудь пальцами, нежничая в несвойственной ему манере. А Джеймс просто старался обнять его покрепче и не выпускать как можно дольше. Это все было неправильно, они оба холодели от этой ужасной неправильности, потому что обоим хотелось остаться. Они должны были остаться, не выпускать друг друга, потому что так правильно, потому что они столько раз говорили о любви, что просто невозможно не поверить, даже если сначала все было ложью. Под утро они просто застыли друг у друга в объятиях, и Ники слушал хриплое дыхание Джеймса, стараясь запомнить Ханта как можно лучше. И так отчаянно не хотел уходить. Но ушел. Джеймс сам открыл дверь трясущейся рукой, и едва не застонал, когда Ники переступил порог. Тот потянулся и запечатал короткий, жалкий поцелуй на искривленных губах, не думая о том, что кто-то увидит. Какая теперь разница? Они больше не виделись, Ники только слышал его интервью, да смотрел передачи по телевизору. Марлен спокойно приняла блудного мужа домой, снова не задав ни одного вопроса, но ей и не надо было. Ники пах Джеймсом, он буквально излучал эту ауру "Я жил с Хантом и был счастлив", любой бы заметил. Ну, или не любой, а умная и проницательная женщина. Поэтому Марлен не переспросила, когда спустя много лет Ники простонал: "Это я виноват", только качнула головой и вышла, оставив мужа наедине с собой. Ники позволил себе закурить, тут же подавился дымом и слезами, и просто сидел посреди своей хорошей новенькой кухни, следя за тем, как лужица на столе становится больше. Ему было сорок пять лет, и он просто плакал по своей любви, по своему глупому ослу, что никогда не умел тормозить, а наоборот бежал к смерти. "Он себя загнал", скажут потом, когда буду обсуждать это событие, и Ники один раз кивнет, соглашаясь со сказанным. "Он не умел быть осторожным и заботиться о себе", скажет его бывшая жена, и Ники безмолвно с ней согласиться. Не умел, потому что всю свою заботу он, кажется, растратил на свою Крысу. Ники скажет пару слов на камеру, стараясь звучать ровно, а потом будет плакать в туалете, надеясь, что никто не войдет. Но все это будет потом. А сейчас замершая минутная стрелка нерешительно вздрагивает, сменяя деление, и Ники думает, что придется жить дальше. Пусть эти часы и идут теперь только для него.