neverending story

Я одновременно любил и ненавидел то, как Гарри Стайлс говорил цитатами. Из книг, песен или фильмов. Из жизней и диалогов других людей. Определенно, я ненавидел это в Гарри. (наша с ним жизнь становилась похожей на чью-то. или вовсе чьей-то выдумкой) Несомненно, я не мог не любить это в Гарри. (я не мог не любить Гарри. в общем и целом) И когда он сказал мне, что начал писать, я только пожал плечами и перемешал овощи на сковородке. Врачи сказали, что Хаззе нужно пересмотреть меню, но я отвратительно готовил, и если бы врачи знали об этом, то оставили бы все, как есть. Хаз, в общем-то, не вставал со своей (нашей) постели без надобности. Нас разделял один чертов этаж, когда я готовил. Я правда ненавидел эти моменты. — Это вроде как будет книга о нас. Он встал со своей постели, белье которой делало кровать похожей на его личный кусочек звездного неба, для того, чтобы сказать мне об этом. Чтобы сказать мне о нашей книге, которую он напишет. — Это вроде как будет овощной суп. — я нелепо засмеялся и выключил газ. Гарри забрался на высокий стул и подпер щеки руками. Он, вероятно, понял, что я не воспринимаю его всерьез сейчас. Он, вероятно, понял совсем не ту мою часть, которую мне бы хотелось, чтобы он понял. — Теперь я, наверное, должен записывать все твои крылатые фразы? Наверное, это необходимо. Писатели делают черновики из всего и ничего. — Все наши крылатые фразы. Если эта книга все еще о нас. Если он не понимает меня, то я просто сделаю все для того, чтобы он понял. Я не обещаю, что после этого он все же начнет понимать. Но я, по крайней мере, постараюсь. И не о чем будет жалеть. — О нас. И о чем-нибудь еще. — И о чем же еще? — глупо, что я спрашиваю именно это именно так. Словно расстроен. — О чем-то не очень хорошем. — он счастливо улыбнулся. — Если книга будет только о нас, никто не поверит. У Луи и Гарри все хорошо, а в жизни так не бывает. Он говорил так счастливо, как если бы счастье было вирусом, противоядия от которого нет. И даже боль не являлась тем самым противоядием. Даже смерть. Мне казалось в этот момент, что я навсегда останусь таким вот счастливым Луи Томлинсоном, и неважно, что на самом деле значит это "навсегда". Никто не знает. Даже если мне будет больно и в конце концов меня не станет, мое счастье останется при себе. Это не просто Гарри — это воспоминания, которые выписаны на мои кости. Было кое-что, о чем я бы сказал Гарри прямо сейчас — счастье, которым он меня заразил, теперь хранится в моих костях. Оно правда там теперь. И даже когда мое сознание перестанет быть сознанием, когда мое "я" исчезнет с лица земли, мое тело останется просто моим телом. И оно будет хранить это счастье долгие годы. Сотни, сотни лет. Пока мой скелет не раскрошится в пыль. И в тот момент, я надеюсь, мы встретимся в следующей жизни. Неважно, кем мы будем. Главное, что это будем мы. — И где же мы тогда, по-твоему? — я спросил, забывая о приготовлении ужина. Просто подходя к столу, за которым он сидел, вытягиваясь и касаясь его носа своим. Гарри не смущают такие вещи, Гарри и есть тот, кто обычно делает такое. Даже если он не похож на того, кто позволил бы себе это с другим. — Дай-ка подумать. — он сощурился и посмотрел на меня так, что я не смог не прислушаться к его следующим словам и не придать им значения. Не вывести и их на очередной кости. Он сделал так, чтобы я запомнил это. Его зеленые, цвета летней травы, на которой приятно лежать и смотреть в небо, глаза слились сейчас с моими, цвета морской волны, как говорил Гарри, когда просто сидел и рассматривал что-то в них, и получился неплохой пейзаж. Мы пишем книги. Рисуем картины. И через несколько часов, я скажу Гарри, что хотел бы экранизировать то, что он напишет. Стать самым нелепым и самым домашним (чтобы не пришлось снимать пижамные штаны) режиссером в истории кино. Через несколько часов, он скажет, что это будет сложно. И когда я поинтересуюсь, из-за чего так, он ответит, что мне слишком сложно будет подобрать саундтреки. И что на наши роли я не найду никого лучше нас. А у него боязнь камеры, вообще-то. (но на самом деле, я знал, что он боялся пережить все то, что напишет для тех Луи и Гарри. и я отчего-то уверен, что он даст героям другие имена. просто уверен в этом, как уверен и в том, что Хаз не изменит чаю с молоком. и мне) — Видимо, про нас тоже кто-то пишет, Лу. — Но ты же сказал, что хороших книг не бывает? — Все книги хороши, эй. — он поведал мне прописную истину. — Не бывает только хороших сюжетов, они все с ноткой печали. Но мне кажется, о нас пишет какой-то очень плохой человек. И он просто хочет сделать что-то хорошее. Так получились мы. Почти здоровый (по крайней мере, он светился и цвет его кожи был не таким бледным. неужели, помогает мой суп?) Гарри поцеловал мои щеки. Автор, который пишет о нас, подарил Гарри красивую улыбку. Он решил, что по сюжету, Гарри будет улыбаться часто и до ямочек на щеках. И я благодарен за это его решение. — А ты решил все испортить и добавить в уже написанное что-то плохое? Не то чтобы меня это расстроило. Или? — Что-то вроде того, чего у нас никогда не будет? Его брови заговорщицки выгнулись, словно я должен был понять только что, о чем он. И я, кажется, понял. Это как идеальный фильм, который никогда не снимут. Но ты бы хотел только смотреть на это со стороны. И ты не хотел бы чего-то подобного в своей жизни. Любопытство, которое не проходит. Как температура, если ее не сбивать. — Как думаешь, — спросил он спустя некоторое время. Еще не прошли те самые несколько часов, когда он как бы признается, что не хочет нам ничего плохого. И это будет первый раз, когда он признается в чем-то подобном. Но я словно всегда об этом знал и без слов. — как называется книга о нас? Я задумался. А Гарри дул на ложку с супом и ждал, пока тот остынет. — Мне кажется, автор еще не закончил? Предполагаю, что это будет даже больше, чем трилогия. Как "Война и Мир". Гарри посмотрел на меня и засмеялся глазами. Он не мог прямо сейчас хрипло рассмеяться, с ложкой во рту. Этот парень любит меня по-своему. И я рад, что в это "по-своему" входит терпеливость к моим кулинарным способностями, которых нет. — Мне нравится. Может, для нашей истории придумают специальную библиотеку. Не думаю, что мы остановимся на этом. Мы — длинная история. — говорит он наконец, обсасывая ложку. — И все будут знать ее как "Историю о Луи и Гарри". Но это не значит, что так называется сама история? Но мне нравилось это "История о Луи и Гарри". Такое простое и, в то же время, такое подходящее. — Кто знает. — я ответил, поиграв с его кудрями немного. С растрепавшейся челкой он напоминал мне семнадцатилетнего парня, того самого, в которого я влюбился. И которого с каждым праздничным тортом и другим количеством свечек на нем любил только больше. Просто тот факт, что я влюбился в него-семнадцатилетнего, когда свобода — превыше всего, а он влюбился в меня и запер себя внутри нашего с ним мира, лишил себя той нужной свободы, мне нравился и не нравился одновременно. Я словно забрал у Гарри тот нужный год его жизни. Он в семнадцать из-за меня выглядел старше своего возраста. А сейчас — парадокс, — иногда он действительно похож на того свободолюбивого подростка семнадцати лет. Я уверен, автор нашей книги напишет о том, что я хотел сказать, куда красивее. — И еще один вопрос. Считай, что я брал у тебя интервью, как у прототипа главного героя. — я пожал плечами, позволяя спросить. Хотелось завалиться в постель и утонуть под одеялами вместе с Гарри. Без вопросов и без готовки. Без цитат откуда бы то ни было и без слов вообще. Просто обнимать его и молчать. Можно молчать о поэзии или о мезозойской эре. — Какой бы ты эпиграф выбрал для нашей книги? И я ответил на его вопрос, только когда мы наконец поднялись на второй этаж. Лишь сейчас я понял, что, наверное, сегодня мы поднимались по лестнице дольше, чем когда-либо. — Если ты когда-нибудь поймешь, что застрял посреди моря, я проплыву весь мир, чтобы найти тебя. * Мы молчали еще немного, а после Гарри взял мою ладонь в свою. Хотел что-то сказать, я почти чувствовал это, но не озвучил, сказав совершенно другое: — О. Сегодня ты говоришь цитатами. Не я. Я так и не понял, понравился мой ответ Гарри или нет. — Лу? — М-м-м? Телефон, казалось, обжег мои глаза резким и ярким светом, когда я осмелился посмотреть, через сколько же часов мне вставать. Все оказалось не так уж плохо. Я проспал всего два часа и не знал, ложился ли Гарри вообще, поглощенный мыслями и идеями. Мечтами и еще чем-то своим. К сожалению, я не знаю точного названия и мог бы только предположить. — Ты бы правда проплыл весь мир, чтобы найти меня? Только этот ребенок мог разбудить меня для того, чтобы узнать ответ на то, что и так очевидно. Или очевидно только для меня? В свои семнадцать, Гарри был таким взрослым, пытался принять свою любовь ко мне и не сдаваться передо мной, когда было действительно сложно. Сложно любить меня так, как я любил его. Сложно было любить так, чтобы сократить расстояние в три года. Было сложно, пока я не сказал Гарри, что для меня нет никаких расстояний. Что мы чертовски близко. И сейчас, в свои двадцать, Гарри не боится быть ребенком. Я рад, что он понял. Что я люблю его и таким. Зная, что его любовь еще больше моей, на самом-то деле. Ведь Гарри идеален. И он может идеально любить. Все, что я делаю, никогда не будет идеальным. Но я бы хотел, чтобы он любил меня таким. Я не идеальный. Но я пытаюсь соответствовать. — Если ты еще раз попытаешься поговорить со мной в час ночи о чем-то подобном — клянусь, тебе придется всегда носить на себе спасательный круг. И Гарри понял. Ео это не значит, что он собирался отстать от меня, когда я уже проснулся. И я мысленно поблагодарил его за это — пусть скажет что-нибудь еще, такое, чтобы это было записано на моих костях к восьми часам, ведь тогда я буду считать, что проснулся не зря. Мне всегда тяжело заснуть дважды. — Тогда, знаешь, — он прижался ко мне. Лег на мою грудь и приподнимался вместе с тем, как я дышал. — тебе пора меня спасать. Твои глаза не зря цвета моря. Я не совсем понял, что он хотел этим сказать. Точнее, все я понял, но мне не совсем хотелось спасать его от себя. И, наверное, я был слишком эгоистичным, но такие моменты не нравились мне. А если вы знаете Гарри, то знаете и то, что он любит строить проблемы из ничего. Тем не менее, наша книга чертовски хороша. И бесконечна. — Как тебя спасти, даже если бы я захотел, если ты тонешь во мне? Он, кажется, не хотел смотреть на меня сейчас, своими глазами в мои глаза. Сейчас, я неожиданно понял, почему он так любил заглядывать в них и рассматривать там что-то только ему видное. Ему понятное. Но Гарри все равно поднял голову и посмотрел на меня. Жаль, что на костях я всегда только писал, писал буквы, которые выстраивались в слова, слова превращались в целые предложения. Ведь этот взгляд, которым только что одарил меня Гарри Стайлс, нельзя описать словами. Никакими. Вообще. — Тогда мы должны придумать другой эпиграф. — и это снова было не тем, что Гарри хотел сказать, я понял. Но он скажет мне это потом, ведь теперь мне кажется, что предыдущие его слова он хотел сказать мне там, возле лестницы. — О, нет. Ты просто хочешь, чтобы я снова поговорил цитатами, или что? Я вздохнул, это специально прозвучало наигранно возмущенно, а Гарри тихо засмеялся. И это не звучало наигранно тоже, но мне кажется, что он не хотел это делать. Он действительно хотел, чтобы я сказал еще что-то. И не соврал на этот раз. — Хазза, ты чудовище, — я почти простонал. — но если ты когда-нибудь поймешь, что потерялся в темноте и ничего не видишь, я стану светом, который покажет тебе путь. * Он смотрел на меня восхищенно и поразительно проницательно. А я сделал вид, что сделал вид, что не заметил этого в его глазах. Хотя, я замечаю все, что касается Гарри. Всегда. Это все на моих костях. Все то, что можно описать хотя бы какими-то жалкими словами. — Ты идеальный. — он прошептал. — Ты идеальный. — повторил он, ложась не на меня, но рядом. И шепча на ухо: — Ты идеальный. — снова. Это повторилось около десяти раз, после чего я правда поверил в это. Что я идеальный для него. Это не было цитатой из фильма, но это было цитатой из нашей с Гарри книги. Которую не закончат никогда. Она слишком идеальная для того, чтобы кончаться. Должна же быть на свете хоть одна идеальная вещь, которой однажды не придет свой конец? И я сказал тогда, хотя мне было все еще не по себе после таких слов от Гарри. Взрослого, очень взрослого Гарри. — И наша история тоже. Идеальная. — Идеальное — это то, что для всех людей разное, разве нет? — он хмыкнул, задумываясь. А я спросил: — Вот для тебя наша история была бы идеальной в каком случае? И он, кажется, понял. Я почувствовал кожей это его понимание. И губы на своем плече, которые замерли, я почувствовал тоже. — Если бы не заканчивалась. Ни я, ни Гарри не хотели ей конца. Наше представление об идеальной истории было одинаковым. В общем-то, мы не хотели расставаться. Об этом было даже просто думать страшно. Мы и не представляли себя по отдельности. Автор даже не думал, чтобы разделить нас, кажется. И эти наши отношения были изначальной его задумкой. — Тогда, давай постараемся для этого, окей? Я не хотел говорить этих слов. Или я хотел сказать это, но только как-то иначе; словно автор нашей книги писал этот диалог прямо сейчас. И его мысли были где-то не там, где нужно, чтобы писать хорошие диалоги. — Окей. Наш диалог был смятым, как постельное белье утром. Но, кажется, я не чувствовал себя плохо из-за этого. Впрочем, наше постельное белье даже по утрам остается все тем же кусочком звездного неба, каким было вечером. Каким было всегда. — Окей. И мы остаемся все теми же Луи и Гарри, о которых пишется эта история. Ради которых. Мы остаемся ими каждый новый день. * — отрывки из текста песни Count On Me (Бруно Марс). вольный перевод