Don't stop believing, John. You are not alone.

"Я закрыл глаза, позабыв про смелость. Нити всех дорог – у твоей могилы. Я не знаю сам, что теперь мне делать, Разве клясть богов в недостатке силы" Канцлер Ги – Плач Гильгамеша.

Дождь милосердно поливал жухлую траву, какая бывает в самом начале осени где-то на самой границе с августом-месяцем, когда солнце просто выжигает всю жизнь из растительности даже в Туманном Альбионе. Так что сейчас ливень по эффекту очень напоминал случайно найденную в песчаных барханах флягу с водой умирающим от жажды путником. По крайней мере, так казалось Джону, который не скрывался в этот ненастный час в теплой, дышащей уютом гостиной, как поступало в этот момент подавляющее большинство британцев, утомленных недавно спавшей жарой, а нес свою уже привычную вахту. Он успел вымокнуть до нитки (зонты, все-таки, прерогатива Майкрофта), но все равно никуда не уходил, только периодически встряхивал головой, когда капли, падающие с волос, попадали в глаза. От этого сходство его с верным псом, потерявшим хозяина, но все равно надеющимся и ждущим его, которое и так было заметно невооруженным глазом, усиливалось во сто крат. С некоторых пор Уотсон был частым гостем здесь, на Хайгейтском кладбище, и всегда посещал одну и ту же могилу со строгим, темным надгробным камнем, и этим так походила на своего «обладателя», что сердце Джона болезненно сжималось. «Ему бы, наверное, понравилось», - иногда проскальзывала в голове у бывшего военного медика глуповатая мысль, но тут же он вспоминал, что Шерлоку уже ничто не могло понравиться, ведь он, его лучший друг, мертв. После смерти Холмса-младшего жизнь Джона заметно изменилась. Во-первых, он бросил практику, несмотря на то, что теперь оплачивать жилье ему приходилось в одиночку. Уотсон ничуть не жалел об этом своем решении, потому как каждый пациент с повреждением головы напоминал ему о Шерлоке, а Джону хватало и того, что приходило к нему во снах. Ему постоянно снилось, что он стоит в операционной с чистыми стенами бледно-зеленого цвета (сон так часто повторялся, что Джон успел запомнить каждую деталь окружающего интерьера), а на столе лежит высокий, темноволосый человек. Лицо его залито кровью и от того практически невозможно понять кто это, но Уотсон и без того знает, кто стал в этот раз и во многие последующие его пациентом. И каждый раз Джон пытается спасти этого человека, он пробует самые сумасшедшие способы, руки его постепенно окрашиваются кровью, а на некогда чистых стенах расцветают отвратительные алые розы, которые вскоре складываются в обычные кровавые кляксы. Сам Уотсон начинает все больше паниковать, ведь он с самого начала, как только принялся продумывать план операции (не только Холмс умеет анализировать наперед) понимал, что пациента уже не спасти. И тот, как и было спрогнозировано, погибает у него на руках, что бы доктор ни делал и как бы он ни бился за его жизнь. Она неизменно ускользает из пропахшего кровью и потом тела, а после в пустой операционной разносится гулкий, холодный, безразличный, как окружающие доктора стены, и до боли знакомый голос, который обвиняет Джона в том, что он не помог, не спас. И Уотсон просыпается в холодном поту, чего с ним довольно давно не было. Точнее говоря, с их с Шерлоком первого дела, и подолгу сидит в кромешной темноте, без движения, лишь только настороженно прислушиваясь, будто надеясь, что сейчас из гостиной раздастся тихий скрипичный стон. Подсознательно, как медик, не сумевший оказать помощь, когда это потребовалось, Джон себя винит. И это только половина беды, ведь медики нередко бывают бессильны, но вот друзья, как считает он, должны всегда придти на помощь и никакие логические доводы о том, что он не мог, не знал, не успел (нужное подчеркнуть), не действуют. Джон продолжает винить себя, и это гложет его изнутри не хуже пираний или термитов. Его постоянно преследует иррациональное желание, хоть Уотсон и понимает, что перед мертвыми вину можно искупить, только прожив счастливо отпущенные тебе годы. И это не просто желание, это на уровне инстинктов, рефлексов и сравнимо только с сумасшествием, с назойливым боем барабанов в ушах, с противным зудящим голоском, который постоянно повторяет одно и то же, сотни и сотни раз. «Ты виновен, ты не помог, ты не успел». Разные вариации, но один и тот же смысл, сводящий с ума, и будь Джон не таким сильным, каким его сделал Афганистан, он уже давно бы пошел за другом. Но пока Уотсон был жив и очевидно терпелив в своей надежде, что когда-нибудь совесть отступится и даст ему спокойно существовать, ведь по большому счету он ясно осознавал, что после всего, что было то, что будет лишь существование. Особенно когда ты понимаешь, что могло бы быть не встреться на пути величайшего детектива современности, не менее великий и от того неимоверно опасный криминальный ум, паук в центре паутины, которую Шерлок так и не успел уничтожить. А это значит, что как бы Джон ни надеялся, где-то в глубине души он сознавал, что если не свершится то чудо, о котором он просил, кажется, целую вечность назад на свежей могиле друга, то совесть никогда не отступится и ощущение черной дыры, что разрастается где-то внутри на уровне груди, будет с ним до самого победного конца. Ну, или же послужит толчком для этого самого конца – он ещё не определился точно, да и, наверное, не ему определять. Но пока Джон держался. Ради Шерлока, ради миссис Хадсон, которая, как бы ни старалась, очень искусственно изображала, что все в порядке, ради Лестрейда, который хоть и не показывал, но скорбел о потере не просто ценного советника в расследованиях, но и человека весьма близкого. Сам же Уотсон держался практически молодцом. Только старался не оставаться наедине с собой. Он просто стал страшиться одиночества, он отвык от него. Как отвыкают от антидепрессантов, когда в жизни появляется то, что способно их заменить, так и Джон позабыл об одиночестве, когда в его жизни появился Шерлок, а когда того не стало, одиночество навалилось с новой силой, и теперь Уотсон часто просил, сидя у могилы мертвого друга, не оставлять его одного. Но тот был глух и нем к просьбам, как и все покинувшие наш мир навсегда. Помимо одиночества Джона также преследовал сильнейший страх, что дыра, оставшаяся на месте, которое занимал в его душе и сердце детектив, затянет его целиком, без остатка. Впрочем, он пытался бороться, пытался хоть как-то стянуть контуры тьмы, что разрасталась в нем с каждым днем все больше, пытался искупить свою вину, которую сам себе вменил без суда и следствия. Это и привело его в этот и во все предыдущие дни на кладбище. Это вошло в привычку приблизительно через месяц после того, как закрытый гроб (Майкрофт присутствовавший на опознании не позволил показать обезображенное, по его уверениям, лицо брата) опустился в землю. Все время, что прошло с похорон и до момента его первой вахты, Джон прожил в маленькой квартирке, что снял у своей прошлой хозяйки и занимался только тем, что отравлял свой организм дешевым алкоголем – единственное, что он мог позволить себе с мизерной пенсии военного медика. Уотсон заливал в себя одну рюмку за другой, уже не чувствуя вкуса, но зато периодически впадая в чудесное забытье. Только оно спасало врача, пережившего страшную войну от ощущения, что вместе с Шерлоком и часть его сущности погибла, так называемая душа. Джон ясно чувствовал, как она оставила его, и теперь он был лишь туловищем, которое выполняет привычные процедуры. Как машина. Только вот машине не могло быть так больно, будто внутри разрываются тысячи атомных бомб. Месяц Джон не поддерживал ни с кем контакта, медленно спиваясь в одиночестве. Периодически в гости заходил Лестрейд и Гарри, но со временем и их визиты стали редки. Им было тяжело смотреть, как ломается такой сильный человек как Уотсон, а он и вправду ломался под навалившимся на него грузом, но все ещё оставались пара щепок держащих всю конструкцию внутреннего стержня в относительном порядке. Именно благодаря этим щепкам и началось восстановление всего каркаса, медленное, не менее болезненное, чем обратный процесс, но правильное и такое необходимое. По истечении месяца в голове Джона будто что-то щелкнуло, будто кто-то пришел и переключил тумблер, зажигая свет. Это был огонек надежды, огонек неверия и не смирения. Уотсон будто увидел себя со стороны и понял, что так больше не может продолжаться, что как бы тяжело не было, он не может больше убивать себя. И самое важное для него, что это, несомненно, оскверняет светлую память о его друге, хоть Джон и до сих пор не верил, что тот так банально погиб. В тот же день он избавился от всего алкоголя в доме, а после созвонился с миссис Хадсон и договорился, что вновь будет снимать у нее комнату. На следующий день он вновь перебрался на Бейкер-стрит, где провел генеральную уборку, правда, вещи Холмса так и не решился хотя бы убрать с глаз долой, чтобы не теребить ещё не зажившую рану. Ещё через неделю после переезда пришла эта бредовая идея с вахтой на кладбище. Он ухватился за нее как за спасительный прутик, втайне даже от себя надеясь, что встретит там живого и здорового Шерлока. С тех пор он бывал на могиле друга практически каждый день. Джон присаживался на бортик соседней могилы и погружался в воспоминания. Только в памяти он воскрешал не их с Холмсом детективную деятельность, та и так никогда не будет забыта и не только доктором, но и многими людьми, а больше дни скуки и теплые домашние вечера. Те вечера, где он был не одинок, а в груди не было черной дыры. *** -Шерлок?- удивлению Джона не было предела. Холмс же сидел в одном из кресел и увлеченно что-то строчил. Впрочем, удивило Джона не то, чем занят гениальный детектив, а то, как он это делает. Уотсон так привык видеть Шерлока с телефоном в руках или же с ноутбуком на коленях, что такое, вполне, кстати, обычное для нормальных людей, зрелище, как Холмс с тетрадью и ручкой в руках, вызвало у Джона состояние, схожее с когнитивным диссонансом. -Что-то не так?- на секунду поднимая лохматую голову и вопросительно изгибая бровь, спросил Холмс, а уже через мгновение вновь принялся безостановочно записывать. -Просто никогда не видел, чтобы ты писал что-то от руки,- честно признался Джон. -Понимаешь ли, Джон,- начал Холмс, и Уотсон приготовился слушать долгие и изобилующие ядом пояснения, которые, в конечном итоге, докажут, что он, Джон, человек недалекий. И это мягко сказано. - Я предпочитаю хранить описания дел со всеми логическими цепочками в письменном виде. Электронный вариант не самый безопасный, а вот записи на бумаге куда более надежные хранители тайн. Ну, а что бы пресечь дальнейшие расспросы – ты не замечал такой привычки за мной, потому что мне довольно долго уже не удавалось выкроить для записей времени. Сейчас же, пока дел нет, а я умираю от скуки, я решил записать все интересные дела. -Но я же веду блог…- начал, было, Джон, но Шерлок его мгновенно перебил: -Твой блог интересен общественности, но не изобилует логическими заключениями и прочими важными для будущих дел подробностями. *** Этот короткий и ничем не примечательный разговор Джон вспоминал особенно часто, наверное, от того, что уже после переезда обратно на Бейкер-стрит, при уборке комнаты Шерлока, которую все же пришлось проводить, хоть доктор и желал все оставить так, будто бы Холмс жив и скоро вернется, он нашел те самые заметки детектива. Их, оказалось, была целая коробка. В тот день Уотсон так и не закончил уборку комнаты, а вместо этого утащил коробку вниз и, заварив себе чай, принялся за чтение. Многое из написанного Уотсон не понимал, поскольку часто записи были отрывочными и незаконченными, видно не только люди, но и руки самого Шерлока не поспевали за его гениальным разумом. Многое Уотсон прекрасно помнил, ведь это были их совместные расследования. Так, к примеру, он нашел две тетради, подписанные как «The case of the "Hound of the Baskervilles"», целых три, а это был рекорд, как оказалось после, объеденных заголовком «Jim Moriarty» и одну озаглавленную не иначе как «A Study in Pink». Последнее несколько озадачило Джона, ведь Шерлок всегда пренебрежительно отзывался и о записях, и о названиях, что появлялись в блоге, но отдалось странным теплом в груди. Все же было чертовски приятно осознавать, что Холмс проявлял некоторый интерес к его записям. Он перечитывал тетради по нескольку раз каждую («Сантименты», - сказал бы Шерлок, но Джон и не отрицал никогда своей, в некотором роде, сентиментальности) и с каждым новым прочтением все меньше обращал внимания на текст. Куда больше его интересовали пометки на полях написанные отличными от изначальных чернилами и сделанные предположительно позже. Часто они были верхом ехидства, и Джону было приятно думать, что Шерлок умудрялся иронизировать не только над чужими идеями и теориями, но и над своими. Некоторые из них Джон вскоре знал наизусть и мог бы повторить их слово в слово. Через некоторое время Джона и ехидные комментарии друга перестали привлекать, но он продолжал перечитывать, чтобы просто видеть строчки написанные рукой Шерлока. Он невольно представлял, как бледные, живые, пальцы цепко держат ручку и выводят эти острые, без вычурных завитушек буквы, которые своей простой строгостью впечатались в память Джона, кажется, навечно. Он столько времени провел за чтением записей, что определено смог бы отличить то, что написано рукой Холмса от любых других текстов, и Уотсону казалось, что при надобности это поможет ему отыскать Шерлока. *** Дождь окончился, и небо вновь радовало светлой, лазоревой синевой и ярким, но не испепеляющим солнцем, которое ослепительными бликами отражалось в многочисленных витринах магазинов, в каждой лужице, и лучиками откликалось в улыбках людей, что высыпали на улицу. Джон не спеша возвращался с кладбища, поскольку время его вахты истекло, а задерживаться там дольше отмеренного когда-то самим собой срока было просто невыносимо. Он периодически завистливо вглядывался в лица прохожих, те в основной массе были окрашены оттенком счастья, несмотря на будничный день и толкотню вокруг. Уотсону сразу стало холодно, несмотря на то, что погода стояла теплая, а одежда уже успела обсохнуть. Он ясно ощущал, что лишний на этом импровизированном празднике жизни, который преподнесла людям в подарок осень. Будь Шерлок сейчас рядом, он бы явно ощущал себя сейчас по-другому, он бы чувствовал себя живым настолько, насколько это вообще возможно даже несмотря на то, как все это было опасно. Они бы сейчас привычно смеялись на месте преступления под недоуменные взгляды Лестрейда и компании, или же Шерлок бы вновь принялся расстреливать стены, от скуки восславляя небезызвестный смайл, а Джон уже привычно ворчал бы на него, не понимая своего счастья. Но всего это не было, и быть больше не могло. Никогда. И это выжигало Джону сердце лучше любых происков Мориарти, но никак не могло убить надежду и веру, о которой доктор часто рассказывал холодному камню надгробия, пытаясь согреть его ладонями, будто это могло оживить его почившего друга. Именно такими мыслями и переживаниями была забита голова Уотсона, когда он пробирался через ненавистную, счастливую, но безликую толпу, о мнении которой Джон так всегда пекся и только теперь понял, что оно ничего не стоит. Он не слышал никого и ничего, когда принялся переходить оживленную улицу, и был неприятно удивлен, когда из размышлений его вырвал громогласный звук клаксона и чья-то цепкая хватка поперек тела – Джон по невнимательности чуть не вышел на проезжую часть прямо под колеса мчащегося автомобиля, но кто-то успел его остановить. На осознание этого факта Уотсону потребовалось некоторое время, и когда он стал оглядываться в поисках своего спасителя, тот уже очевидно затерялся в толпе. Джону же только оставалось глубоко вздохнуть, успокаивая дрожь, пробившую его от близости возможной смерти и продолжить прерванный путь, больше не уходя настолько глубоко в свои мысли – как бы он не скучал по другу, желание присоединится к нему, появилось у него лишь раз и довольно быстро угасло. *** Дом встретил Джона уже привычной тишиной и прохладной пустотой. Только из квартиры миссис Хадсон доносился веселый смех, очевидно исходящий от телевизора. Уотсон вздохнул, с некоторых пор его уже не привлекали дневные телешоу или вечерние сериалы – что в тех, что в других было мало от жизни и слишком много радостной лживой мишуры. Неторопливо Джон поднялся наверх, в теперь уже только свою квартиру, окинул её тоскливым взглядом, думая, как же здесь не хватает длинного, кудрявого недоразумения и по совместительству его лучшего друга. Между тем Уотсон проверял карманы куртки, прежде чем вешать её сушится, хоть и был уверен, что они пусты, за исключением ключа, который он от самой двери держал в руках. Правый карман, как и предполагал доктор, оказался пуст, но когда рука оказалась в левом, пальцы почувствовали отсыревший клочок бумаги свернутый в несколько раз. Джон, не скрывая удивления, вытащил записку и развернул её. Через секунду промокшая куртка была позабыта и выронена из ослабевших рук, как и записка, послужившая этому виной, а Уотсон аккуратно спустившись по стеночке, осел на пол. Рука доктора сама вновь нащупала клочок бумаги, и Джон вцепился в него как утопающий, в спасательный круг вновь вчитываясь в несколько строк выведенных таким знакомым, строгим почерком без вычурных завитушек: "Don`t stop believing, John. You are not alone." Лицо Джона впервые за долгое время озарила улыбка. В тот вечер он уснул счастливым человеком с несломленной надеждой.