Свет в лоджии был приглушен. На широком белом подоконнике исходила дымком тонкая ароматическая палочка, распространяя волны приторного жасминового запаха. Дымок утягивался в предусмотрительно открытое окно. От зала лоджию отгораживали плотные темно-фиолетовые шторы. Приколотые к ним проволочные бабочки диковинных расцветок лениво трепетали крыльями из органзы. Из зала доносилась музыка: я узнал несколько композиций Nightwish и, вроде бы, Lacrimosa.
Стол и стулья, на которых мы сидели, укрывала та же фиолетовая материя, тщательно подобранная складками и заколотая в некоторых местах бабочками. Ковер отсутствовал, на стенах — тоже драпировка, на тон светлее. Белый подоконник выделялся среди всего этого чужеродным элементом. Странно, что она не зашторила окно.
Она. Люсинда.
Когда-то я звал ее просто Люськой. Мы жили в соседних домах, ходили в один и тот же детский сад, а потом — в школу. Это была дружба, только, разумеется, такая, какой может быть дружба мальчишки и девчонки. Люська играла в куклы и верила в фей и приведений. Я тоже верил, как и любой ребенок в этом городке, но все равно дразнил ее и таскал за косы. Весной я звал ее запускать кораблики в ручье, а она меня — собирать подснежники в лесу, начинающемся сразу за ее домом. Может, этот лес в итоге и сохранил бы во мне вечного ребенка, фантазера и мечтателя, но по окончании моего третьего класса мы с родителями переехали в Москву.
И вот, без малого два десятка лет спустя меня вновь занесло в родной Лесницк. По какой причине — история банальная и довольно нудная, так что я не буду ее рассказывать. Все дела я, впрочем, уже уладил, и ничто не мешало мне вернуться в столицу — разве что напавшая вдруг тоска по проведенному здесь беспечному детству. Люськин номер я нашел в старой телефонной книге. Оказалось, она все еще жила по прежнему адресу: Листопадная-семь.
В некоторых городах, особенно, в таких маленьких, как наш, время течет по-особенному, и ничего не меняется, а если и меняется, то очень медленно. Со времен моего детства разве что дома успели обрасти телеантеннами, шифер кое-где сменился жестью, а в музыкальном магазине продавались лазерные диски, пришедшие на смену моим некогда любимым пластинкам.
Люська изменилась разительней. Кос больше не было, волосы цвета воронова крыла она остригла под каре, и край их был таким ровным, что взгляд о него резался. Худющая девчонка с вечно расцарапанными голыми ногами освоила искусство макияжа, ноги спрятала под длинной украшенной кружевом юбкой, а более чем явственно обозначившуюся грудь обтянула черным шелком. Словом, девчонка превратилась в женщину, окружила себя аурой загадки и смотрела на меня теперь томно и слегка насмешливо. Называть ее Люськой язык у меня больше не поворачивался.
Люсинда…
Она помешивала длинной ложечкой кофе в большой медной джезве. Прямо на столе, потеснив сервиз и угощения, стояла самопальная жаровня. Она представляла из себя газовую плитку с водруженной на огонь древней чугунной сковородой, наполненной песком. Песок был концептуально черным. От джезвы исходил аромат кофе и вишни, примешиваясь к жасминовому дымку.
Напиток вскипел трижды, и Люсинда его сняла. Я разрезал принесенный торт. Выбранная мной «Прага» очень вписывалась в обстановку. Хозяйка разлила кофе по маленьким чашечкам. Надо было что-то делать. Женщина, открывшая мне дверь, была почти обычной, мы перекидывались вежливыми глупостями, как и положено встретившимся почти случайно через много-много лет людям. Но войдя в лоджию, она неуловимо изменилась, и теперь я не знал, что говорить.
— Пей, не бойся, — наконец первой нарушила затянувшееся молчание Люсинда. — Я любовными зельями не промышляю.
— Он просто горячий, — сказал я и облегченно рассмеялся. — Ты неплохо подготовилась.
Я все-таки отхлебнул кофе. Он был горьким, с целым букетом почти неуловимых привкусов, и казался густым.
— Не хватает свечей и магического кристалла.
— Ты считаешь? — Люсинда приподняла тонкую бровь. — Мне казалось, это будет слишком пошло. А последний магический кристалл я видела здесь лет в пятнадцать, но мне тогда не хватило карманных денег, чтобы его купить.
— А что, он и вправду был волшебным?
— А что ты называешь волшебством?
— Ну… Всякие сверхъестественные штуки, взрывающиеся огненные шары и прочее, — пробубнил я, сам чувствуя, что звучит это все глупо. Я вдруг подумал, что Люсинда сейчас во мне разочаруется, и почему-то страшно этого испугался. Но она только улыбнулась.
— Значит, он был совсем не волшебным.
Мы пили кофе.
— А как там поживают тетя Зина и дядя Коля?
— Они переехали. Оставили мне квартиру и уехали в Тверь. К бабушке.
— Так ведь бабушка Люда…
— К другой. По папиной линии.
— А…
Я рассеяно крутил в ладонях опустевшую чашку и смотрел, как Люсинда отрывает вилочкой от своего торта крохотные кусочки. Кисти у нее были очень маленькие, с тонкими и гибкими пальчиками, заострявшимися к кончикам. А ногти она почему-то стригла коротко.
— А помнишь, как мы в детстве запускали кораблики?
— Помню. Ты еще кричал, что женщина на корабле к беде, и прогонял меня, стоило появиться другим мальчишкам.
— Ну… Маленький был, глупый, не понимал ничего, — смутился я. — Тогда ж как бы зазорно было с девчонкой водиться, сразу женихом дразнить начинали…
— Ну да… А знаешь, год назад он вернулся.
— Кто?
— Один из твоих корабликов. Я нашла его у ручья.
— В смысле? Они же бумажные были.
— А вот.
Я посмотрел на нее недоверчиво. Люсинда глаз не отвела, в ее взгляде чудилась насмешка. Я вздохнул.
— Ты еще ходишь подснежники собирать?
— Нет. Город подрос, часть леса вырубили.
— Как?
— Там теперь сквер, — она кивнула в сторону окна. Я посмотрел, но внизу было совершенно темно, только вдалеке теплились огоньки окошек.
Вот так. Все же, не стоит время на месте. Лесницк подрос, рощу, казавшуюся мне-мальчишке огромным таинственным лесом, сменили жилые дома, остался лишь маленький островок старых деревьев.
— Там хорошо, — сказала Люсинда. — Мы туда часто ходим.
— Вы?
— Я с друзьями.
В детстве у нее друзей не было, даже в классе, среди девчонок. Впрочем, что я удивляюсь? Прежняя Люська вон как изменилась…
— И большая у вас компания?
Люсинда неопределенно повела плечами.
— Можно и так сказать.
Мы выпили по второй чашке кофе. Разговор не клеился. Наверное, пора было уходить, но вылезать из этого уютного тепла в поздний февральский вечер не хотелось. Я попытался рассказывать о своей жизни в Москве. Очень скоро выяснилось, что школу и студенческую пору я почти не помню, а о работе говорить толком нечего, и я замолк.
— Неприятный город — Москва, — заметила Люсинда. — Слишком много неживого. Я там была.
— А тут что, лучше? — почему-то обиделся я.
— Тут все живое. Даже камни.
— Ага. В каждом доме живет брауни, а на чердаках — привидения. Может, ты и фей своих нашла? — получилось как-то уж слишком язвительно, и я стушевался.
— Нашла, — совершенно серьезно сказала хозяйка дома. — Одну.
— Покажешь? — я постарался смягчить сарказм хотя бы заинтересованностью в голосе.
— Это непросто, — Люсинда покачала головой. Я понимающе улыбнулся.
Третья чашка.
— Ой, смотри, снег!
Люсинда подскочила на месте и забралась на стул с ногами, упершись ладошками в подоконник. Оглянулась на меня, распахнула створки настежь. В лоджию ворвался холодный воздух. Снежинки зашипели на неостывшей жаровне, присыпали остатки торта, затрепетали на растрепавшихся черных волосах. Снег валил крупными хлопьями, это было действительно красиво.
— Вот это — волшебство… — пробормотала Люсинда и выключила свет.
Позже она провожала меня в прихожей. Снежинки растаяли и дрожали в ее волосах россыпью бриллиантов. Я обул ботинки и подумал, что напоследок не мешало бы спросить:
— А почему Люсинда?
— А почему нет?
— Не знаю. Это похоже на имя ведьмы из какой-то сказки.
— «Волшебник Изумрудного Города». Только ведьму звали Бастинда. Но в чем-то оно, наверное, правда. Только я добрая ведьма.
— Ну да. Волшебство — кофе, снег…
— А тебе хотелось большего?
— Ну… — я неловко засмеялся. — Если говорить о волшебстве…
— В следующий раз приноси вместо торта банку корнишонов, — сказала Люсинда, глядя мне в глаза очень серьезно и насмешливо одновременно. — И я покажу тебе волшебство. Только банка должна быть правильная, вот такая, — она показала ладошками равнобокую трапецию. — Форма имеет значение, понимаешь?
Я кивнул, хотя ничего не понял.
— Спасибо за вечер. Пока.
— До встречи.
***
Признаться, вечер в лоджии произвел на меня неоднозначное впечатление. Люсинда показалась мне большим ребенком, никак не желающим расстаться с детством. Я никогда не понимал, что с такими делать. С другой стороны, скребло неприятное ощущение, будто на самом деле это я перед ней ребенок, не обладающий неким высшим знанием, какое доступно ей. И в глубине души мне хотелось увидеться еще раз.
Так или иначе, выполняя на следующий день поручения приютившей меня тетки, я вновь оказался у Люськиного дома. Подумал, купил банку корнишонов в ближайшем магазине и отправился испытывать судьбу.
Дверь мне открыла девушка в свободной белой рубахе, заляпанной краской, и тертых джинсах, испятнанных разноцветными кошачьими следами. Я с трудом узнал Люсинду.
Она посмотрела на банку в моих руках.
— Да, именно такая. Проходи.
Так я вновь оказался в лоджии.
Сегодня стены не были завешены, столик и стулья оказались плетеными, а на белом подоконнике появились растения, закрывшие своими вьющимися и ползучими телами половину окна. Стены на самом деле были нежного сиреневого цвета, их украшали открытки в причудливых рамках.
Люсинда вскрыла принесенную мной банку и быстро нарезала маринованные корнишоны, лук и свежие помидорки-черри в эмалированную миску. Готовый салат она разложила по цветастым пиалкам и протянула одну мне. Я почувствовал себя на даче, где не был со времен нашего переезда.
Люсинда беспечно щебетала о последних новостях, сплетнях, бывших одноклассниках, которых я вспоминал с большим трудом. Из зала, отделенного на этот раз только полупрозрачным тюлем, негромко наигрывала инструменталка. К нам пришел роскошный белый кот персидской породы, деловито обнюхал меня вплюснутым носом и важно удалился. Хозяйка принесла брусничный морс и накормила меня пюре с вареными сардельками.
Опомнился я, когда уже начало смеркаться.
— Я пойду, наверное, а то засиделся уже, — я решительно встал и тут вспомнил вчерашний разговор в коридоре. Люсинда как будто прочла мои мысли.
— Ждешь обещанного волшебства?
— Да нет, с чего ты… — я осекся под ее взглядом — насмешливым и очень серьезным.
— Одной мало, — она постучала ногтями по боку опустевшей банки. — И еще нужно время. И обстоятельства.
Я согласно мотнул головой. Вернулось вчерашнее смятение.
— Ну… Я пойду?
Она кивнула и проводила меня до дверей, терпеливо подождав, пока я неловко шнуровал ботинки и путался в пальто.
— Можешь придти во вторник, — сказала Люсинда на прощание.
Я вышел и почти удивился морозному вечеру. Мне казалось, уже давно наступило лето…
***
Я размышлял еще два дня, а на третий пошел и заказал межгород, чтобы попросить у шефа отпуск, положенный мне уже два года как. Меня отпустили на три недели.
Во вторник я опять отправился к Люсинде. А потом — в пятницу.
Я приходил к ней в гости каждые вторник и пятницу все эти три недели и приносил корнишоны или черри, или овощное ассорти в банках в форме трапеции. Сначала я нес по одной, потом стал брать несколько, с каждым разом — все больше. Я боялся не успеть.
Люсинда крошила принесенные мной овощи в салаты или мы просто хрустели ими вприкуску к чему-нибудь, вылавливая вилками прямо из банки.
— Между прочим, ты отведал пищу иного мира. Не боишься, что он теперь не отпустит тебя? — как-то спросила Люсинда, глядя на меня своим серьезно-насмешливым взглядом.
— Не боюсь, — сказал я, но внутри что-то сжалось.
А потом мой отпуск кончился, и я уехал.
Работы скопилось порядком, так что на несколько недель Лесницк и Люсинда напрочь вылетели у меня из головы. Но в один прекрасный день я вдруг обнаружил тянущую пустоту где-то под сердцем. Это был вторник.
Я вспоминал все салаты, которыми кормила меня Люсинда, и пытался делать их сам. Просил знакомых девушек, даже овощи нашел той же фирмы, что покупал в Лесницке. Купил диск Nightwish, Lacrimosa и еще несколько, пытаясь найти те же композиции что и у Люсинды.
Все было не то. Чего-то не хватало. Я затосковал.
Дни шли своим чередом. Я начал отправлять в Лесницк посылки. Каждые вторник и пятницу я отправлял Люсинде банку с корнишонами. Или черри. Или и с тем, и с тем. По две или по три. Это помогало. Мне казалось это правильным.
Так пролетела весна. Шли последние дни мая. Чувство тоски притупилось, солнце и теплый ветер не позволяли предаваться печали, работа стала нудной.
И вот однажды в мою дверь позвонили.
— Кто?
— Почтальон. Вам телеграмма!
Я открыл. Девушка вручила мне полоску бумаги с выбитыми на ней словами.
— Распишитесь, пожалуйста… Мужчина, с вами все в порядке?
Во мне бушевал шторм. На полоске значилось:
«все готово тчк приходи в сумерках тчк люсинда»
***
Отгул мне не дали, я поругался с шефом и уволился. В Лесницке я был через два дня.
Короткий подъем на третий этаж заставил сердце биться так, что я едва услышал звук, нажав на кнопку звонка. Открывшая дверь Люсинда была в длинном синем сарафане, расшитом по подолу серебром, и белой шифоновой блузе. Она рассмеялась, увидев у меня в руках банку с корнишонами.
— Проходи!
На этот раз лоджия была задрапирована сиреневым тюлем с нашитыми на него бубенцами. С потолка свешивались тонкие и не очень трубки «музыки ветра». Из раскрытого окна тянуло теплым сквознячком, и все это великолепие покачивалось и тихо звенело. Стол украшала большая кружевная салфетка и ваза с душистым букетом сирени. Уже курился ароматным парком фарфоровый заварник и ждали гостя тонкие чашечки, похожие на цветы. Играла музыка. Я узнал Blackmor’ов.
Люсинда выплыла из кухни со знакомой эмалированной миской, поставила ее всю передо мной и сунула в руку вилку. Вместе со вкусом лука и корнишонов я ощутил, что пустота ушла из груди.
Очищенная от салата миска стояла в сторонке. Мы пили чай. Сумерки за окном совсем сгустились. Люсинда долго смотрела на меня своим насмешливо-серьезным взглядом, потом молча указала на окно и выключила свет.
Сквер с третьего этажа просматривался как на ладони, полная луна заменяла отсутствующие фонари. Деревья сильно проредили, между ними развернулись ровные аллейки с лавочками на чугунных ножках, фундаментальными каменными урнами и клумбами. Среди старых тополей, берез и рябин насадили сирени, окутанной сейчас белым и лиловым дымом цветения. По белеющим в темноте дорожкам гуляли люди, до окна долетал их смех и изредка — звон гитарной струны.
Я ничего не понимал. Потом где-то там, между ветвей, на дорожках, на скамейках начали зажигаться цветные огоньки.
— Пойдем, — шепнула Люсинда и взяла меня за руку.
Мы спустились и обогнули дом. И только тут, войдя в сквер, я разглядел эти огоньки и рассмеялся. Банки! Все те банки и баночки, которые я в течение последних месяцев приносил, а затем отправлял почтой Люсинде, были здесь. Их стеклянные стенки превратились в витражи, а внутри каждой горела свечка. Я оставил свою спутницу и заворожено бродил между деревьями, разглядывая прозрачные картины, бросающие на траву трепещущее разноцветное покрывало. Птицы, животные, какие-то диковинные создания, феи и различные духи смотрели на меня с боков бывших огуречных вместилищ, и меня переполнял истинно детский восторг.
Вдоволь набродившись среди сказочных фонариков, я вернулся к своей спутнице. Она сидела прямо на траве под кустом сирени, держа в руках волшебный огонек.
— Это ведь все ты сделала?
— Да, — просто ответила Люсинда. — Это мое стеклянное волшебство.
— Прости, я тогда тебе не поверил…
— Да ладно. Я ведь так и не показала тебе ничего сверхъестественного, взрывающихся огненных шаров и прочего… Хотя, конечно, смотря что подразумевать под «сверхъестественным», — лукаво улыбнулась она. — В этом смысле мое волшебство — никакое не волшебство, а так. Вот снег или распустившаяся сирень — это настоящее волшебство, понимаешь?
Я кивнул, хотя ничего не понял. Люсинда рассмеялась и повела меня туда, где наигрывали вальс музыканты.
В Москву я не вернулся, остался у тетки в Лесницке. Правда, с Люсиндой я виделся гораздо реже — все как-то не складывалось. Но раз или два в месяц мне удавалось попасть к ней в гости, и тогда я по привычке брал баночку корнишонов, а она кормила меня салатом.
