Souvent je pense à vous madame Souvent, je vous revois madame Claude Barzotti — Madame
ВЕЛИКИЙ ГЕРБЕРТ
После того как я впервые встретил Вас… На миг, всего на одно мгновенье, я пожелал превратиться в обычного мальчишку, разносящего ежедневную прессу, чтобы каждое утро бережно и педантично класть газету к порогу Вашего дома. После прятаться за оградой, выжидая, томясь целомудренным терпением, пока дама в невесомом полупрозрачном пеньюаре, в тапочках с кокетливой опушкой на каблучке, сонно и сладко потягиваясь, выйдет на крыльцо и склонится за самым чистым и ароматным экземпляром «Таймс», который только можно было найти в посылке издательства. Вы бы касались его своей белоснежной рукой, и моя детская душа замирала, а съехавшая ткань, случайно обнажающая нежное плечо, заставляла бы пропускать удары в мое мальчишечье сердце, ах… Я бы снимал с головы велюровое кепи, сжимал дрожащими ладонями и горел бы, горел, горел еще, мечтательно глядя на давно замкнутую голубую дверь. Да, хотел бы превратиться в такого тринадцатилетнего подростка, а не того, кем я был в свое время — жадно пожирающего знания юношу, осознавшего вред от чувственных переживаний, давшего нерушимую клятву целомудрия в страхе растерять сокровища своего великого ума. До того, как я впервые встретил Вас, спустя двадцать с лишним лет. Всего на миг, на одно мгновенье, я пожелал превратиться в художника или поэта, скорее, в того и другого одновременно. Чтобы мучиться, страдать бессонницей от приводящей к безысходности дилеммы: нарисовать Вас? Или написать Вас? А после, все же нарисовав, стоя коленями на ковре из десятка скомканных набросков, рвал бы и комкал этот самый!.. И каждый следующий из них. В бешенстве от неудовлетворения — Ваш цвет не передать, Ваше сияние не изобразить, мне не удастся Вас увековечить! Затем бросался бы писать и рифмы выцарапывать ножом для льда по собственному телу, рыдая оттого, что они не идеальны так же (насколько идеальны Вы), слишком просты, нелепы, не достойны Вас! Так сходил с ума днем и ночью, мечтая о смерти, лишь бы избавиться от рокового образа и неутолимой любви, не дающей покоя. Если бы я был художником или поэтом, то Вы бы стали моей единственной и последней музой, которую я пытался бы постичь до конца своих дней. После того, как я впервые встретил Вас, я желал стать кем угодно, только не тем, кем был на самом деле. Ведь этот человек навеки запретил себе любить, привык держать эмоции под контролем, управлять собою, чтобы ни в коем случае, никогда, никогда, никогда… не допускать этого, разрушающего чистый разум, кружащего светлую голову большого мыслителя, великого человека, обручившегося с наукой, поклявшегося в верности ей и обязавшего себя держать клятвы, как и подобает сверхчеловеку. Вот почему я желал быть кем угодно, только не собой, после того как впервые встретил… Вас можно было бы любить… Вас можно было бы любить! У меня было бы на это право, а так — о нем нет речи вовсе. Понимаете? Миг, одно мгновение прошло, во мне погиб романтик и мечтатель, я собрался продолжать свою работу, рассекая переднюю грудную и брюшную стенки, но даже так, все равно, несмотря ни на что, я понимал, что безумно хочу Вас. Хочу Вас, будучи Гербертом Нецшером — самим собой, совершенно не спрашивая разрешения у разума, который продолжал лютое негодование и внутреннюю борьбу, а не мальчишкой в велюровом кепи, не параноидальным художником, сентиментальным поэтом, ведь я — впредь не ищущий подходящий оправдывающий образ, а занимающийся аутопсией прямо сейчас… в чем, несомненно, лучший в наши дни, в чем мне нет равных. Не подросток, не озабоченный, не обделенный, не отверженный пишет все это, а марая кровью Вашей, оставляя безрельефные следы резиновыми перчатками всюду, в мятом белом халате, человек, чье имя пишут большими буквами исключительно… Не мальчишка, не художник, не поэт, не фетишист, не садист, не мазохист, не психопат, не извращенец и не люблю Вас. Мой разум категорически хлопает своей тяжелой дверью перед Вашим образом и подобием. Этот звук — мой внутренний голос, читающий заученные мантры: «Однопроцентый раствор морфина гидрохлорида, эн ноль два, а, а, ноль один…» Но все же мысль не покидает о том, что… я доставил бы Вам удовольствие, Вы бы рыдали от счастья, Вам никогда не удалось бы превзойти меня, леди Симона, что не позволяло бы разлюбить меня и никогда не позволило любить Вас мне! О, дайте же мне противоядие, наркотик посильнее, еще сильнее, больше, больше!.. После того, как я встретил Вас в раз последний, Вы лежали на моем предметном столе, я совершал акт вскрытия, мне необходимо было дать полиции ответ: каким же образом произошло убийство? После того, как я встретил Вас в раз последний, начал мучиться, страдать бессонницей от приводящей к безысходности дилеммы: сознаться? Или не сознаться в нем? О, Симона, Вы — деструкция чистого разума. Вы — единственная в зрелости любовь. Нам больше вновь не повстречаться, уж никогда, прощайте. Прощайте! Прощайте… Прощайте… Прощайте… Только меня не прощайте, ни за что… Не смейте забывать, кто Вас отправил в пекло! Горите в нем! Пылайте веки вечные в чертовых котлах (моего непрощения)!***
Герберт Нецшер — судмедэксперт, убийца мертвых, немного сумасшедший, признанный талант, возможно, даже гений. До того, как ему повстречалась женщина с именем Симона и он тронулся умом. Но никто не должен был знать об этом, никто никогда так об этом и не узнал. Умеющий держать клятвы лучше всех справляется с хранением своих больших и маленьких секретов.Романтический сюрреализм ментального, духовный трагизм, прощание навеки и одно нераскрытое убийство. Конец