***
Волны набегали на берег одна за другой, издавая почти змеиное шипение, и откатывались назад, как громадная псина, на которую накричал хозяин. Ухии в их шуме чудилось недовольство. Возможно, это великий Дагон так выражает отношение к своим жалким слугам. А возможно, ей просто слишком тревожно сегодня с утра. Тяжелые неуклюжие шаги за спиной заставили её обернуться. Отец был мрачен сегодня с тех самых пор, как она, проснувшись, рассказала ему о своем сне. — Ты слишком много значения придаешь своим видениям, — проронил он. — Я жрица Дагона, не мне ли толковать послания, которые я от него получаю? — упорное отрицание отцом очевидного удивляло Ухию. Сколь неприятны ни были воспоминания — разве это повод отмахиваться от воли их повелителя? — Иногда сны — это просто сны, — проворчал отец. — Мне не стоило рассказывать тебе о той давней истории. — Дагон с детства посылал мне сны о моем брате, он поведал бы мне и остальное. Отец ответил ей тяжелым хмурым взглядом. Воспоминание о сбежавшей много лет назад первой жене было для него как незаживающая рана. Иногда Ухия воспринимала это чуть ли не с обидой, но потом вспоминала, какой удар был нанесен самолюбию отца — а плохое люди помнят дольше, чем хорошее. Она бы с радостью отложила неприятный разговор на потом, когда у отца будет более подходящее настроение, только вот опыт подсказывал — момент этот не наступит никогда. Её сильный и умный отец становился упрямым, как ребенок, когда речь заходила о первой жене и потерянном много лет назад сыне. Он ничего не хотел об этом слышать и ничего не желал делать, и даже упоминание воли Дагона, в других вопросах равнозначное приказу, было бессильно его переубедить. — Все эти годы я видела сны о нем, отец. Мой брат здесь, рядом, все эти годы он бороздил моря под одним небом с нами, а теперь близится миг, когда великий Дагон приведет его сюда! — пылкость Ухии лишь заставила отца еще больше нахмуриться. Он даже как-то сжался. Не говоря ни слова, он развернулся и тяжело побрел прочь. Ухия проводила его взглядом с горечью в сердце. «Настал момент, когда эта давняя история таки легла между нами. Но отец видит в ней лишь прошлое, я же вижу наше будущее. Когда к вящей славе Дагона мой брат присоединится к нам, могущество нашей семьи должно приумножиться». То, что для большинства живущих на земле людей могущество это не существовало: они о нем просто не знали — Ухию мало волновало. Они, Камбарро — не такие, как все остальные люди. «Мы слуги Дагона, повелитель избрал нас — сначала моего отца, потом меня, чтобы служить ему». Ухия свистнула своему слуге, ожидавшему на почтительном расстоянии. Пусть поможет ей подкатить кресло ближе к волнам — она хочет спуститься вниз, к священным пещерам. Это место глубоко под водой всегда придавало ей сил, а они ей сейчас нужны.***
Малинке, с трудом распрямившись, прислушалась. После часов, проведенных в воде, когда почти единственным, что она слышала, был шум волн, она не была уверена в своем слухе, как и вообще в ясности восприятия. Иначе как чудом нельзя было назвать то, что им с Ферранте удалось выжить после гибели корабля — «Ливия» пошла на дно, разнесенная в щепы пушками с кораблей Дюбуа, — и даже акулы, чьи бледные тела Малинке видела в окрашенных кровью погибших пиратов волнах, не обратили на них внимания. На её глазах несколько явившихся откуда ни возьмись хищников рвали на части тела — некоторые пираты были еще живы, хотя и истекали кровью, хлеставшей из ужасных ран и обрубков оторванных конечностей, — и до ушей Малинке доносились крики ужаса и боли, когда зубы акул смыкались на плоти и без того агонизировавших людей. Она помнила, как её сердце ухнуло вниз от ужаса, когда одна из акул проплыла мимо, и из пасти её торчало то, что еще недавно было куском человека — лохмотья плоти трепыхались в воде, оставляя кровавый след. Но их с Ферранте твари не тронули. Невероятное совпадение — такое чудесное, что это почти пугало. В те часы, что Малинке провела, цепляясь за уцелевшую под обстрелом носовую фигуру корабля, и поддерживая раненного и потерявшего сознание Ферранте, ей порой казалось, что на самом деле она умерла и по волнам плывет лишь её бездыханное тело, а то, что она видит — посмертная агония сознания. И вот еще одно чудо: волны и ветер вынесли их на берег, вместо того, чтобы утопить в открытом море. Возможно, это добрые духи защищают их. Надо спросить старого шамана, когда она его увидит — если увидит. Сейчас Малинке казалось, еще немного — и она сама рухнет бездыханным трупом на горячий песок. Её сил хватило только на то, чтобы вытащить из воды Ферранте, и следом за этим она без сил опустилась на землю. В голове мутилось от усталости, хотелось закрыть глаза и заснуть, но спать было никак нельзя. Надо перевязать раны Ферранте и идти дальше, найти своих соплеменников или просто хоть какую-то помощь, надо… Резкий звук, донесшийся со стороны джунглей, заставил женщину вскинуться. Хруст треснувшей под ногой ветки — вот что она услышала, в этом не было сомнений, натренированный слух индианки сразу опознал этот звук. Если это один из её соплеменников — они спасены. Если же враг…***
Ферранте снилось, что он плывет в морских волнах — но не так, как обычно, рассекая широкими гребками воду, удерживая голову над водой. Нет, он был подобен рыбе: нырял глубоко в волны, зарываясь в них с головой, описывал круги и петли под поверхностью моря, останавливался, чтобы разглядеть косяки рыб, проплывающие под ним. Он сам был как рыба — ему не нужен был воздух, чтобы дышать. И он был не один. Рядом с ним, то соприкасаясь с ним кончиками пальцев, то выделывая рядом петли на глубине, задевая его длинными прядями темных волос, плыла женщина. Он не видел её лица. Пытался разглядеть, но не мог, она словно была все время на грани поля зрения, ускользала от него, оставаясь рядом. Они спускались все ниже и ниже, все дальше и дальше от поверхности моря, представавшей снизу волшебным светящимся сводом, и, когда далеко внизу, под сводами подводной пещеры, Ферранте нагнал её и привлек к себе, незнакомка, словно бы ждавшая этого, подставила свои губы цвета подсохшей крови для поцелуя. Когда он очнулся, в первый момент ему показалось, что девушка, склонившаяся над ним с обеспокоенным выражением на лице, и есть его спутница из сна. Это, конечно, было не так, то был всего лишь сон, ему просто показалось.***
— Наши люди обыскали весь берег на несколько миль, но никаких следов твоей подруги не нашли, — Ухия выглядела опечаленной и виноватой. — Мне неприятно сообщать тебе эту новость, — девушка развела руками. Ферранте бессильно откинулся на подушки. Ухия Камбарро, конечно, была ни в чем не виновата. Как и слуги её отца и другие жители Имбоки. Это все его злая судьба, снова принявшая облик его брата. Вот уже второй раз Ипполито лишил его любимой женщины. А также корабля и команды. Все пираты знают, что в конце пути их ничего хорошего не ждет — мало кому удается мирно умереть своей смертью — и все же, до недавних пор Ферранте считал себя неуязвимым. «Мне не повезло в любви, зато везет во всем остальном», — говаривал бывало он. Но следом за счастьем в любви снова пришло несчастье, лишившее его всего, что он имел в этой жизни. Почти всего. У него еще оставался брат, с которым уже не найти примирения, и чувства к которому Ферранте теперь и сам бы не мог внятно описать. Сейчас ему казалось, в них преобладали усталость и горечь. «Ну, вот опять, — думал он, прикрыв глаза, — что за судьба?» — Вам нехорошо? — заботливо спросила Ухия. — Нет. Все в порядке, — конечно, он кривил душой, но хлопоты окружающих ему сейчас не помогут. — Я велю принести успокаивающей настойки. Хасинта! — Не нужно, — от травок, которыми его потчевали Ухия и её слуги, у него и так мутилось в голове, хотя нельзя не признать — боль от ран эти настойки успокаивали. Но служанка уже явилась на зов, и, выслушав просьбу хозяйки, удалилась за очередной порцией зелья. Дом семьи Камбарро стоял у воды, и в окно своей комнаты Ферранте мог видеть море. Мирное и синее сейчас, оно едва не забрало его себе недавно. Ферранте не помнил, как добрался до берега, но Ухия утверждала, что местные рыбаки нашли его на берегу без сознания в миле от Имбоки. Об этом селении Ферранте никогда прежде не слышал, хотя и считал, что знает здешние места хорошо. На побережье полно рыбацких деревушек, но дом семьи Камбарро был большим и двухэтажным. Других домов Имбоки из окна Ферранте не было видно, и он не мог составить представление о размерах поселения. Зато утром и вечером видел рыбацкие лодки и темные фигуры рыбаков в них. — Я же сказал, не нужно, — повторил Ферранте явившейся с подносом служанке, но покорно выпил лекарство, когда Ухия поднесла ему чашку. Хасинта с её нездорового цвета, словно бы чешуйчатой кожей, и неприятными, будто рыбьими, чертами лица, внушала ему безотчетную брезгливость, но, за исключением кратких визитов Ухии, ни с кем больше из местных он пока не перекинулся и словом. С тех пор, как он очнулся пару дней назад, им владела апатия. Физически ему становилось лучше с каждым часом, но мысли Ферранте были похожи на сумрачное болотце, в котором еле-еле двигалась темная вода. Он так был уверен, что настал его конец, что чувствовать себя живым было странно. Похожую опустошенность Ферранте ощущал лишь раз в жизни — той зимой 1640-го, после смерти Ливии, когда покинул родные места, оплакивая дорогих ему людей. Но тогда им двигала необходимость бежать подальше, чтобы не угодить на плаху, сейчас же… да, тень эшафота опять нависла над ним, только вот желание бежать, да и просто что-то делать покинуло его. Возможно, виной тому были помутившие рассудок лекарства и слабость после ранения, но Ферранте при всем желании не мог придумать, что же ему делать дальше — а главное, зачем? Большую часть времени он просто лежал, глядя в потолок, иногда отвлекаясь на проплывавшие за окном лодки и покорно поглощая еду и лекарства, которые ему приносила Хасинта. Разнообразие вносили лишь визиты Ухии Камбарро, дочери хозяина дома. Она передвигалась в кресле на колесах — из-за болезни она не могла ходить, но в остальном казалась почти обычной девушкой. Ей хватало то ли ума, то ли наивности не расспрашивать его о прошлом, а он ограничился лаконичной историей о том, что на его корабль напали пираты. О себе Ухия тоже говорила одновременно и много и мало — он узнал лишь, что она живет в Имбоке с рождения, и нигде больше не была. Зато она много говорила о том, как ей скучно в их маленьком городке, где не происходит ровным счетом ничего, как она любит наблюдать за морем. Следом за этим она обычно извинялась, что говорит только о себе. За два дня их знакомства он насчитал уже четыре подобных извинения. Ферранте лишь вежливо улыбался в ответ. По крайней мере, думал он, её визиты могут вызвать у него улыбку. Возможно, он еще не конченый человек.***
Помещение, куда эти люди привели Малинке, было сырым и темным и находилось, похоже, где-то под землей. Ей завязали глаза, когда вели сюда, но она насчитала с десяток ведших вниз ступенек. Сейчас в повязке необходимости не было — она все равно ничего не видела в кромешной темноте. И двигаться почти не могла — железный ошейник на шее не позволял ей даже лечь, впиваясь в кожу при малейшей попытке разместиться на полу с удобством. От него шла цепь к кандалам на руках и ногах. Спать приходилось сидя, есть — очень осторожно, чтобы не выронить миску, которую ставил перед ней безликий в темноте тюремщик. Испражняться — здесь же на месте, не имея даже возможности отойти в угол. Впрочем, вонь в помещении от этого стала лишь ненамного сильнее, зато Малинке несколько раз вляпалась в темноте в собственные испражнения. И все это ни шло ни в какое сравнение с тем страхом, который терзал её с тех пор, как она увидела ИХ. Там, на берегу. Это были они, те существа, о которых говорил шаман, в этом не было сомнений. Рыболюди.***
— Скоро ты сможешь покинуть эти места, — грусть в голосе Ухии была неподдельной. Что ж, это понятно, ей должно быть скучно здесь. Ферранте и впрямь подумывал, что сможет вскоре покинуть Имбоку, уплыть на одной из рыбацких лодок: ему было уже гораздо лучше, и он даже выходил на улицу, правда, никого там не увидел. Днем Имбока была до странного безлюдна, а выходить в темноте, когда рыбаки возвращались по домам, ему не позволяла чрезмерно заботливая Хасинта, да и Ухия каждый раз настаивала на том, чтобы он поужинал с ней. Её отец к ним никогда не присоединялся. Ухия говорила, что он нездоров и избегает людей. Та же болезнь, что сделала Ухию калекой и оставила след на внешности Хасинты, подорвала здоровье Ксавьера Камбарро и обезобразила его лицо. — Эта зараза пришла из джунглей, и никто не знает, как она называется — да это и неважно. С тех пор, как это случилось много лет назад, окрестные жители избегают нас, а мы их, возможно, поэтому ты ничего не слышал об Имбоке, — объяснила Ухия, когда он только-только начал вставать с постели. — Поэтому местные не больно-то рвутся показываться чужакам на глаза — мало кого болезнь не коснулась. Ферранте никогда не слышал о подобной болезни, но не все ли ему равно, если сейчас уже нет опасности заразиться? А если бы и была — Ферранте понял, что ему в общем-то безразлично. — Я никуда особо не тороплюсь, можно повременить. Правда, — вспомнил Ферранте, — Хвост должно быть беспокоится о нем, но и его старый друг и другие пираты сейчас казались частью приснившегося ему сна. А сам он, ей-богу, не знал, что стал бы говорить и делать при встрече с ними. Возможно, остаться здесь на какое-то время даже разумно — негоже, чтобы другие пираты видели Злого Рока слабым и опустошенным. — Я буду рада видеть тебя своим гостем еще какое-то время, — улыбнулась Ухия. С каждым днем общество этой девушки нравилось ему все больше — она была мила, приятна в общении, и кроме того, красива — Ферранте поймал себя на том, что с удовольствием разглядывает изящные черты девушки: маленькие нос и рот, лицо сердечком в обрамлении темных прядей. Чем больше он смотрел на неё, тем более привлекательной она ему казалась. Что ж, пожалуй, в чем-то он приходит в себя быстрее, чем в прошлый раз — тогда, когда он только появился на островах, другие женщины были для него просто говорящей плотью — призывной и манящей, он же не евнух, в конце концов, но не вызывающей длительного интереса. А может, с горечью подумал Ферранте, у него выработалась привычка к потерям. Ухия совершенно не смущалась своего физического недостатка, разве что часто поправляла накидку, которой прикрывала ноги, так, что не видно было даже кончиков туфель, и, кажется, была не чужда флирта. По крайней мере, так казалось Ферранте, но он мог ошибаться — большинство женщин, с которыми ему приходилось иметь дело, вели себя куда прямолинейней. Ливия, Малинке, даже та француженка, которую он выкупил у работорговцев — все они весьма откровенно высказывали свои намерения. Что уж говорить о шлюхах с Тортуги. Забавная проблема, учитывая, что он всю жизнь ценил в женщинах добродетель.***
Скрип отодвигаемого засова вывел Малинке из забытья. Время в лишенной света камере тянулось так пугающе медленно, что она то и дело проваливалась в подобие умственного помрачения. Постоянные судороги в руках и ногах от недостатка движения также не способствовали ясности рассудка. Ужас первых дней и отчаянные попытки вырваться, когда она изранила щиколотки и запястья, так ничего и не добившись, сменились мрачной обреченностью. Теперь её волновало только одно — Ферранте. Эти существа, которые захватили её в плен, где-то держат её любимого, и она во что бы то ни стало должна узнать, где, и помочь ему. О том, что его могли попросту убить, Малинке старалась не думать. Раз уж они сразу этого не сделали и не бросили его умирать на берегу — зачем-то он им понадобился. Как и она сама. Правда, ответ, который ей подсказывало немногое известное о рыболюдях, был неутешительным. Рыболюди убивали обычных людей. Совершали над ними жуткие ритуалы и убивали, приносили в жертву своему рыбьему богу. Малинке пыталась говорить со своим тюремщиком, но в ответ на все её призывы и вопросы он лишь молчал. Малинке то разражалась в ответ проклятиями, то умоляла подождать и не уходить — результат был всегда один и тот же. Её надзиратель, которому темнота, кажется, ничуть не мешала, поднимался, тяжело шаркая по ведущим вверх — к такому желанному свету! — ступеням, и дверь камеры тяжело захлопывалась за его спиной, а затем Малинке слышала, как двигается тяжелый засов. Возможно, он просто не понимает её языка, утешала она себя, хотя она уже пробовала говорить с ним на всех языках, какие знала. Может у рыболюдей свой язык? Мысль, что её просто игнорируют, пугала. Но в этот раз все было по-другому. Тюремщик пришел не один. С ним были другие. Еще несколько…существ. Они так же неуклюже прошаркали по лестнице и подошли совсем близко к ней. Еды в этот раз не принесли. Зато один из них принялся откреплять от стены цепь, которой она была прикована. Слишком ослабевшая, чтобы оказывать сопротивление — да и какой в этом был смысл? — Малинке позволила поднять себя на ноги и потащить к двери. Затекшие от неудобной позы ноги тут же свело судорогой, и они подломились, так что по лестнице её в буквальном смысле проволокли, невзирая на её вопли. Боли она почти не почувствовала — настолько онемели конечности. Она инстинктивно ожидала, что солнечный свет ослепит её, но снаружи было темно — только звезды мягко мерцали в вышине. Но даже ощутить легкий ветерок на коже уже было огромным облегчением после времени, проведенного в душной, вонючей камере. Сколько она там пробыла? Сколько дней? Она пробовала считать приемы пищи, но в конце концов сбилась со счета.***
— Я не хочу даже видеть его, не то, что разговаривать с ним, — отрезал Ксавьер Камбарро. — Это проклятое отродье, и единственное, что я хочу сделать с этим выродком шлюхи, — принести в жертву всеблагому Дагону, дабы он простил мне допущенные много лет назад ошибки. Отец все еще был непреклонен в своем мнении на словах, однако пока позволял Ухии действовать на свое усмотрение, чем она и пользовалась. Усыпить бдительность Ферранте оказалось на удивление легко — она не ожидала такой доверчивости от пирата. Он, похоже, поверил всему, что она рассказала, а когда не верил — ей удавалось отвлечь его пустой болтовней. Разыгрывая этот спектакль, Ухия испытывала противоречивые чувства. Ей то было в тягость притворство, то она откровенно радовалась возможности не упоминать покуда больные темы. И с каждой новой улыбкой, полученной от Ферранте, все чаще задавала себе вопрос: как он станет смотреть на неё, когда узнает? Рассказать ему, конечно, придется ей, и поскорее, пока он не надумал улизнуть, а ей никогда ранее не приходилось заниматься ничем подобным. Отец её, до того как стать слугой Дагона, который избрал его и отметил своими знаками, успел попутешествовать и повидать мир, Ухия же никогда не жила в другом месте кроме Имбоки. Но она хорошо усвоила — люди ненавидят и боятся таких, как они. Кроме того, порой её терзало сомнение. Всеблагой Дагон привел сюда Ферранте, но действительно ли он хотел того же, что и она? Быть может, она неверно истолковала его волю? Ухии всегда казалось естественным, что ошибаться она не может: она — продолжение воли Дагона на земле, его жрица, та, кто говорит с людьми от его имени, потому что настоящий голос Дагона слишком громок и могуч для их ушей. Но если она ошибалась, а прав был отец, и Дагон желал крови Ферранте? Мысль эта её пугала, но Ухия была не из тех, кто бежит от неприятных истин. Что тогда?***
В лунном свете Малинке могла различать темные очертания домов — вполне обычных домов белых людей, как будто, но шаман её об этом предупреждал: «На первый взгляд это обычное селение белых людей, только рыболюди намного, намного хуже. Испанцы пришли сюда с железом и кровью, но большинство из их мирных жителей не причиняют никому вреда, на это у них есть солдаты. Рядом с рыболюдьми ни один человек, индеец ли, белый, не может чувствовать себя в безопасности. Они приплыли сюда на кораблях вместе с испанцами и воздвигли алтари своему богу, обитающему на дне моря. Они приносят ему кровавые жертвы, и каждый, кто попадает в их лапы, обречен стать подношением ему». Малинке слышала, что рыболюди обитают где-то в этих местах, но всегда в душе считала это сродни страшным сказкам, ведь никто из её соплеменников не видел этих созданий. Наивная! Те, кто видел, были принесены в жертву, горько усмехнулась она, ковыляя в темноте, понукаемая своими стражами. Цепи с неё так и не сняли, идти было тяжело. Она не могла разглядеть в темноте своих стражей, слышала только их тяжелые переваливающиеся шаги и, признаться, боялась вновь увидеть их при ярком свете — настолько они были отвратительны. Уже их прикосновения на коже — склизкие, холодные — были мерзки. На ощупь ей показалось, что у её стражей перепонки на руках и руки неестественного для людей строения. Там, на берегу, у одного была клешня вместо руки. Он ударил её ею, и Малинке упала на песок, а еще двое навалились сверху и удерживали, пока ей связывали руки. «Их бог отмечает своих слуг знаками. Ты сразу узнаешь их по ним, если увидишь». Так и случилось — она сразу поняла, кто перед ней, только вот бежать не было ни сил, ни возможности — разве могла она бросить Ферранте? «Я могла бы убежать в джунгли, а затем выследить их», — запоздало подумала Малинке, но что теперь толку? Её вывели за пределы селения и повели по тропе к темнеющим скалам. Уж не хотят ли они утопить её в море? Сбросить со скалы прямо в пасть своему богу? Запоздалое желание сопротивляться овладело ею. Малинке бросилась в сторону, пытаясь проскочить мимо своих сильных, но тяжело передвигающихся конвоиров. Увы, она и сама сейчас была скована в движениях — ноги в цепях сами подвернулись, и она упала на землю. Кто-то засмеялся. — Вставай, — прохрипел голос над ней. Её грубо пнули под ребра. Малинке вскрикнула, острая боль пронзила бок. Кое-как она поднялась. «Со мной впервые заговорили», — тупо подумала она. Какая разница — её все равно убьют. Наверное, и Ферранте давно уже мертв. Они чудом спаслись лишь затем, чтобы погибнуть еще более ужасной смертью. «Наши боги бессильны там, где властвует рыбий бог», — говорил шаман. Тропа привела их ко входу в пещеру. Тусклый свет лился откуда-то изнутри, освещая каменный зев, делая его похожим на пасть хищника. Словно пещера — живое существо, готовое поглотить её. «Так и будет», — в отчаянии подумала Малинке. Она оглянулась назад, на россыпь темных силуэтов домов, смутно вырисовывавшихся в пробивавшемся из-за облаков свете луны. Нет никаких причин, по которым стоило ждать оттуда помощи. Её повели внутрь. Высеченные в камне ступени ныряли вниз, туда, откуда доносились неразборчивые песнопения и шум моря. По мере того, как они спускались, песнопения становились громче, и неровный свет факелов, вделанных в стены, казалось, вторил их ритму. Вот она уже могла отчетливо расслышать слово «Дагон», повторявшееся раз за разом.***
Даже жрица Дагона не может предвидеть все. Это Ухия знала всегда, но все же то, как внезапно пошли наперекосяк её планы относительно Ферранте, оказалось полной неожиданностью. Мы бываем особенно слепы в отношении тех, кого любим, а отца своего Ухия любила. Был вечер перед ежемесячным жертвоприношением, когда во время полной луны Дагону приносят человеческую жертву. Участь эта была уготована той индианке, любовнице Ферранте, и это Ухию немного беспокоило — не то чтобы ей было жалко эту девку, но неприятно было врать брату. Она решила поужинать с ним и уже жалела о своем решении, так ей было неуютно. Когда-нибудь он может узнать, что она обманула его, и это выйдет ей боком. Как это часто бывало с ней, когда она не могла унять тревогу, Ухия была особенно разговорчива. Ферранте искренне улыбался в ответ, похоже, не чувствуя неладного. Скоро стемнеет, и она отправится в пещеру, где на глазах у всей деревни призовет Дагона, и произнесет ритуальные слова. Это действо всегда наполняло её внутренней силой, ощущением собственной значимости, и в вечер перед жертвоприношением Ухия обычно испытывала радостное возбуждение, но в этот раз её преследовало ощущение какой-то фатальной ошибки, которую она допустила. Горло нехорошо сжималось, и улыбка получалась искусственной. А Ферранте все так же ничего не замечал. Все-таки её брат для пирата был на удивление наивен, а может, просто глупел при виде красивых женщин — впрочем, Ухия не знала, может ли считаться красивой по человеческим меркам. Отец часто называл её «моя красавица», но он был её отцом. А еще он был главой их маленького поселения, тем, кто мог отдавать здесь любые приказы — и когда двери маленькой столовой распахнулись, впуская Ксавьера Камбарро и еще нескольких из его приближенных, сердце Ухии сжалось — она сразу поняла, что намерения их отнюдь не мирные. «Хорошо, что я не рассказала отцу всего». — Взять это отродье, — коротко приказал отец. Ферранте в ужасе уставился на него. Было отчего — на человека Ксавьер Камбарро походил мало. По каким-то своим соображениям он носил маску из высушенной человеческой кожи, которая напоминала чудовищную пародию на лицо, но то, что скрывалось под нею, имело мало общего с человеческим обликом. И сейчас отец свою маску снял. Формой его череп напоминал рыбью голову, насаженную на человечью шею, по сторонам шеи виднелись жабры, а кожа была покрыта мелкой чешуей, отливавшей темной зеленью. Вместо правой руки у него была массивная клешня. — Изыди, нечистый! — наконец обрел дар речи Ферранте. Он схватил нож, которым резал мясо, и рванулся было к выходу, но другая дверь оказалась закрыта — кем? Хасинтой по приказу отца? Ему ничего не оставалось, кроме как попытаться пробиться через людей отца, но тут численное превосходство — их было восемь, сосчитала Ухия — оказалось решающим. Неповоротливые, но массивные подданные Дагона оказались непреодолимой преградой для быстрого, но куда более легкого Ферранте. Он ранил одного из них ножом, но другой тут же отшвырнул пирата к столу с такой силой, что Ферранте чуть не перелетел через него. Из вазы на столе посыпались фрукты, Ухия вцепилась в подлокотники кресла. — Отец! Объяснитесь! — Я намерен покончить с этим отродьем прямо сейчас, он отправится в пасть Дагону вместе со своей подружкой! Давно пора! — Что? Ты солгала мне? Малинке жива? — Ферранте, такой обходительный всего минуту назад, перескочил через стол и встряхнул Ухию за воротник платья. Нож оказался прямо у её горла. Все происходило слишком быстро, и у Ухии не было времени продумать план действий. — Я не знаю, Ферранте, отец ничего не говорил мне, — она надеялась, что её ложь убедительна и что отец ей подыграет. Перекошенное лицо Ферранте и его взгляд, метавшийся по комнате, не предвещали ничего хорошего. — Все прочь, или я прирежу её! — рявкнул Ферранте. Сталь ножа впилась Ухии в горло. Отец и остальные как по команде подались назад. Ухия чуть не застонала от досады. — Всем бросить оружие! — продолжал, меж тем, командовать Ферранте. Апатия, которая владела им, враз исчезла. И на этот раз приказание было послушно выполнено. Даже если б она не была дочерью предводителя, жрица Дагона — почти святыня для них (впрочем, почему почти?). — Ведите меня к Малинке, — скомандовал Ферранте. — Или я убью её, — лезвие ножа глубже вдавилось в горло. — Ты совершаешь ошибку, Ферранте! — прохрипела Ухия, — Ты не знаешь всего, не знаешь, кто ты, не знаешь, кто я, кто мы, не знаешь ничего! Послушай меня… — Ферранте перевел было на неё взгляд, но в этот момент один из людей отца сделал попытку приблизиться к ним. — А ну стоять! Не приближаться! — таща за собой под мышки Ухию, Ферранте попятился к стене. Кресло, в котором она сидела, перевернулось, накидка, прикрывавшая её колени, соскользнула на пол, и два толстых щупальца, которые заменяли Ухии ноги, развернулись по полу. Ухия не видела лица Ферранте, но слышала его голос. — Адское отродье… — выдохнул он. — Позволь мне объяснится, — повторяла на разные лады Ухия как заклинание, пока он волок её к пещере, поминутно угрожая ножом и покрикивая на отца и его людей. Со стороны их отряд производил, должно быть, комичное впечатление — высокий худой мужчина, тащивший Ухию, и толпа неповоротливых имбокцев, неуверенной походкой двигавшихся к пещере, поминутно косясь на него. Двигались они медленно, и в какой-то момент Ухия начала надеяться, что Ферранте устанет: в конце концов, он не так давно оправился от болезни, а весила она больше, чем могло показаться на первый взгляд. Но, похоже, злость придала ему сил. У входа в пещеру Ухия услышала знакомые песнопения, и это придало ей сил. Дагон на её стороне, он всегда помогал ей в трудную минуту, не оставит и на этот раз. Беззвучно она начала шептать молитву Дагону, ту, которую знали только жрицы — воззвание к Повелителю, обращение за помощью. — Ты, — кивком указал Ферранте на отца Ухии, — пойдешь со мной. Остальные оставайтесь здесь и попробуйте только сунуться. — Надо было сразу убить тебя, — недобро сощурился отец, глядя на Ферранте. — Сын шлюхи, предательницы, отступницы — нельзя было оставлять тебя в живых! — Не смей так говорить о моей матери! — Твоей матери? — отец расхохотался. — Ухия права, ты многого не знаешь. — И знать ничего не желаю, дьявольское ты отродье! А ну марш вниз, веди меня к Малинке! Если твои люди тронули её хоть пальцем… Холодная злость овладела Ухией. Этот чужак, которого она зовет родным братом, этот глупец, не желающий слушать, думает сейчас лишь о своей шлюхе, в то время как его семья рядом с ним — но он не хочет даже слышать их. Зло сплюнув, отец подчинился. Они вошли под своды пещеры, песнопения стали громче. Недобрая улыбка исказила губы Ухии. Всеблагой Дагон, всеведущий и всемогущий, покажи этому глупцу, на что ты способен. Шли они медленно, ступени уходили вниз по спирали, и с каждым поворотом все больше становилось рисунков на стенах. О, эти барельефы, которые Ухия так любила разглядывать в детстве, которые помнила наизусть, могла бы описать в деталях, даже спроси её об этом среди ночи! Её любимое место в наземной Имбоке, её дом в куда большей степени, чем человеческое жилье, принадлежащее её отцу. Место, где она чувствовала себя сильной. Ухия больше не пыталась вырваться или сказать что-либо Ферранте, она ждала. Последний поворот, и вот они вывернули прямо в огромную залу с барельефами на стенах. Освещенная факелами, она была заполнена жителями Имбоки. Дети Дагона пришли почтить своего бога, Дагона Всеблагого и Всемогущего, они ждали здесь, в этом священном месте, ждали свою жрицу и своего предводителя, и они пришли к ним. — Дети Дагона! — обратился к собравшимся её отец. Ферранте лихорадочно попытался поудобнее перехватить Ухию, которую все еще держал под мышки, как котенка, и понадежней пристроить нож у неё горла, но, кажется, и он понял, что сила здесь не на его стороне. Нестройный гул прокатился по пещере, становясь все громче. — Дети Дагона! — отец поднял руки, обращаясь к имбокцам. Гул перерос в рев. — Много лет назад, — гул голосов тут же смолк, имбокцы слушали своего предводителя, — одна из нас, отступница, предавшая Дагона, сбежала от нас с чужаком. Одним из тех, кто приплыл из-за моря и чей корабль потерпел в этих местах крушение. — Мы помним, — послышались из толпы отдельные голоса. — Да, некоторые из вас помнят эту историю, — продолжил Ксавьер Камбарро, — другие тогда были слишком малы или еще не родились, как моя дочь. Впрочем, ей эта история известна хорошо, — Ксавьер повернулся к Ухии, Ферранте инстинктивно отступил — множество гневных взглядов оказались устремлены на него. — Та женщина, предательница, потаскуха, была моя жена, первая жена. Она сбежала от нас с одним из наших врагов, тех, кто уничтожил бы нас, если б могли, и она и её любовник похитили драгоценную реликвию, тиару верховной жрицы, хранившуюся здесь, — отец указал жестом на стену с выдолбленными в ней выемками. В них хранились священные предметы: украшения жриц, ритуальные ножи. Одно из углублений, самое большое, пустовало. Снова слова, вырывавшиеся из десяток ртов, слились в неразборчивый рев, и звук этот был полон гнева. — Это деяние не принесло им счастья, — злорадная усмешка отчетливо прозвучала в голосе отца. — Моя дочь, та, которую Дагон благословил, сделал своим голосом среди нас, поведала мне, что эта предательница долго не прожила. Та, которая осквернила наш храм, похитила нашу реликвию, предала нашего бога, заплатила за это. Дагон показал моей дочери в видениях смерть отступницы от болезни. И снова рев толпы, на этот раз торжествующий. — Но похищенная тиара так и не вернулась к нам, — на этот раз голос отца звучал скорбно. Ксавьер Камбарро на протяжении многих лет оставался главой Имбоки не только потому, что его дочь была верховной жрицей. Он виртуозно умел играть на настроениях толпы — и это парадоксальным образом сочеталось с глухотой и слепотой в более личных делах, в чем Ухия не раз имела возможность убедиться. — Драгоценная реликвия была расплавлена и продана по кускам, пущена на оплату долгов этой подлой семейки, — отец гневно потрясал клешней. Толпа зашлась ревом. Но одного жеста отца оказалось достаточно, чтобы голоса смолкли. — И сейчас сын этой шлюхи, предательское отродье, явился к нам, в наш дом, и снова угрожает нам! — отец указал клешней на Ферранте. О том, что Ферранте и его сын тоже, отец промолчал. Ухия же, болтаясь на руке Ферранте, была не в том положении, чтобы произносить речи перед толпой: крепкая хватка пирата сдавливала ей грудь, перебивая дыхание, и она была способна только громко шептать. «Все-таки, хорошо, что я не сказала ему об еще одном моем брате», — решила она. Ферранте она всегда видела четче, яснее, и потому сочла, что именно он важнее из двух близнецов, родившихся у той женщины, первой жены отца, и воспитанных её другим мужем, человеком, с которым она сбежала из Имбоки. — Только кровь этого проклятого рода сможет смыть оскорбление, нанесенное Дагону! — провозгласил Камбарро. — Только она сможет сделать нас чистыми перед ним. Этот груз, это проклятье, которое вот уже столько лет лежит на нас — только пролитая кровь поможет избавиться от него! — Смерть ему, смерть ему! — ревела толпа. Опомнившись, Ферранте снова прижал нож к горлу Ухии. — Где Малинке? — Я знаю, тебе страшно, — просипела Ухия. Он ничего не ответил. Да и не был это вопрос. Ухия кожей чувствовала, как Ферранте бьет дрожь. — Ты спрашиваешь, где твоя потаскуха? — вопросил отец. Он жестом указал куда-то в центр толпы. Иногда Ухии казалось, что он обладает мысленной связью со своими подданными: имбокцы дружно расступились, демонстрируя то, что до этого момента заслоняли собой их широкие спины. В полу пещеры зияла глубокая дыра, и над нею, на цепях за запястья, была подвешена женщина. Кожа её в свете факелов отливала медью, густые длинные волосы падали на лицо, мешая разглядеть его черты, обнаженное тело было покрыто ритуальной росписью — смесь из сушеных водорослей и пигментов складывалась в узоры. Словно почувствовав направленные на неё взгляды, она подняла голову. Одурманенная, как все жертвы перед церемонией — не из милосердия, просто так удобнее было готовить их к жертвоприношению, — она, тем не менее, кажется, узнала Ферранте. По крайней мере, что-то промелькнуло на её лице, и губы дернулись, словно пытаясь произнести имя, но тут же голова её бессильно повисла. — Малинке! — вырвалось у Ферранте, — Сейчас же снимите её оттуда! — Слишком поздно, — ровно произнесла Ухия. Негромко, но так, что Ферранте в ужасе дернулся, она кожей ощутила это. — Дагон призван, жертва должна быть принесена. Никто не смеет вмешиваться в жертвоприношение. Толпа согласно загудела. Ферранте швырнул Ухию на пол, придавил коленом к полу, и нож в этот раз порезал кожу. — Делай, что я сказал, ты, чертово отродье! — Отродье? — хриплый смех вырвался у Ухии. — Я твоя сестра, глупец. А ты мой брат, — говорить, когда у тебя из легких вышибло почти весь воздух, нелегко, и получался только громкий шепот, но Ферранте услышал её. — Лжешь, — он переменился в лице, видно было, что её слова напугали его. Снизу, из-под пола пещеры, донесся знакомый гул. Глубокий, волнообразный звук, напоминающий не то бой барабанов, не то песнопения, извергаемые тысячей глоток. Губы Ухии сами собой раздвинулись в торжествующей улыбке. — Что это? — сипло спросил Ферранте, в ужасе озираясь. — Это Дагон, — Ухия произнесла эти слова так, как могла бы произнести «моя любовь». Глубокое чистое торжество заполняло её. О да, да, всеблагой Дагон, всемогущий и всеведущий, ПРИДИ! Нечто темное и бесформенное для человеческого глаза, что было дланью Дагона, вырвалось из колодца, над которым висела жертва. Вопль боли и ужаса, краткий и пронзительный, вырвался у висевшей на цепях женщины — и в ту же секунду оборвался. Мощный рывок — и Дагон забрал свою жертву, лишь две тонких смуглых руки, оторванные у самых плеч, остались покачиваться на цепях, обдав нескольких стоящих рядом брызгами крови. — Слава Дагону!!! — грянуло в пещере. Ферранте подскочил и тут же застыл как изваяние с ножом в руках, словно не в силах осмыслить происходящее. Затем медленно опустился на пол. Расширившимися глазами он смотрел на то, что осталось от Малинке. Два куска плоти, неровно оборванная бахрома мышц, выглядывающие из темно-красной в свете факелов плоти белые кости, кровь, капающая куда-то глубоко в колодец. Нож со звоном выпал из пальцев Ферранте, и Ухия наконец-то села, опираясь на руки. На суше она чувствовала себя неудобно, в буквально смысле как рыба, выброшенная на берег. Прибрала нож себе, благо лежал недалеко. Вот что бывает с теми, кто осмелился спорить с Дагоном. Как всегда, после того, как Повелитель был особенно близко от неё, или посылал ей видения, Ухия ощущала раздвоенность сознания. Она и сама не знала, какая половинка её одержит верх в такие моменты — та, которая просто Ухия, или жрица Дагона. Гул, доносившийся из-под земли, стих, в пещере повисла тишина. Зловещая тишина, не предвещавшая ничего хорошего. Ферранте пошевелился. Попытался подняться. Видно было, что его трясет, и конечности не слушаются его. Это словно послужило сигналом. — Смерть ему!!! — грянул хор голосов. — Стойте! — воскликнула Ухия, в предостерегающем жесте подняв руку. Быть может, её не услышали, но увидели. Все-таки она могла командовать этими людьми не хуже своего отца. — Дагон посылал мне видения. Дагон говорил со мной! Слушайте же! — она обвела собравшихся взглядом. Сидя на полу, лишенная своего кресла, которое обычно не покидала на суше, растрепанная, она являла собой должно быть не самое внушительное зрелище. Но власть её действительно была велика. — Кровь — не единственный способ смыть нанесенное Дагону оскорбление. Есть другой путь. Мы не можем вернуть нашу реликвию, но мы можем вернуть нечто другое, принадлежащее нам! Этот человек, — Ухия указала на Ферранте, — мой брат. Дагон с детства показывал мне его в видениях, говорил со мной о нем. Дагон привел его сюда, на наши берега, сделал капитаном корабля. И Дагон, — Ухия обвела взглядом толпу, — хочет, чтобы он служил нам. А что может прочнее привязать его к нам, чем брачные узы? — она устремила взгляд на Ферранте. До него, похоже, начал доходить смысл её слов, и на лице его отразился ужас. — Я и мой брат, мы сочетаемся браком по воле и с благословения Дагона. И да будет воля его! — Дааа! Дааа! — пронеслось по пещере. Те же самые люди, которые недавно вопили «Смерть ему!» теперь приветствовали будущего мужа верховной жрицы. — Никогда! — выкрикнул Ферранте. — Будьте вы прокляты, демонские отродья! — Как скажешь! — отец со всей силы опустил клешню на голову Ферранте. Иногда Ксавьер Камбарро умел быть неслышным и незаметным.***
Он не помнит ничего, даже собственное имя. Его жена, Ухия, говорит, что его зовут Ферранте, но он не уверен. Все вокруг такое зыбкое и ненастоящее. Словно затянуто дымкой, сквозь которую никак не углядишь четких очертаний. Они часто плавают вместе с Ухией — она всегда впереди, стремительная, сильная и уверенная, ведь море — это её настоящий дом. Так она сказала ему. Где его дом, он не знает. В доме Ухии на берегу он чувствует себя неуютно — там её отец, он смотрит на Ферранте исполненным ненависти взглядом, будто хочет прожечь насквозь, и молчит. Никогда не заговаривает с ним, всегда обращается только к Ухии. В её доме под водой — её настоящем доме, как она говорит — он чужой. Её власти хватает, чтобы провести его туда, и они могут вместе плавать среди мраморных колонн, играя со стайками рыб, и заниматься любовью в укромных уголках подводных пещер, но когда Ухия впускает его в себя и оплетает щупальцами, теснее прижимая к себе, что-то в блаженном выражении её лица подсказывает ему — она не здесь в эти моменты, или, по крайней мере, не с ним. Иногда ему даже хочется сделать ей больно за это, сильнее вдавить спиной в камни, так, чтобы на нежной коже проступили капли крови, но он никогда ничего подобного не делает. У него нет памяти, нет дома, и даже в имени своем он не уверен. Мир видится ему, как сквозь мутное стекло, но он точно знает, что должно быть по-другому. И это единственное четкое знание в этом зыбком мире, которое у него осталось.