Пробудись, Франкенштейн

Пробудись, Франкенштейн. Голос звучит так далеко от него, что он почти не разбирает звуков — только интонацию. Он понимает, что его зовут, только через некоторое время: как долго он здесь находится? Кто-то требует его возвращения, кто-то устанавливает контакт, и этот человек (человек ли?) тянет его наружу из этой мглы, в которую он провалился. Выход кажется настолько тяжелым, что Франкенштейн, поддавшись зову, выбирается из пропасти с наибольшей легкостью, а затем падает обессиленным. Кадис крепко прижимает его к себе. Пробудись, Франкенштейн. Пробудись, говорит ему голос до тех пор, пока он не просыпается. Он постоянно зовет его с того времени, как они заключили контракт, с тех пор, как Кадис отдал ему свою кровь, чтобы вернуть. Глупый-глупый человек, желавший обнаружить силу мощнее, чем у остальных существ на планете, даже разрушительнее, чем у этих проклятых ноблесс! Какое им дело до того, что делает с собой человек, какое им дело? И почему-то Франкенштейн им благодарен. Если бы не это преследование, не попал бы он в дом своего Мастера, не служил бы ему так верно, как когда-то служил своим исследовательским амбициям. Он считал, что люди должны иметь силу, уметь защищаться в любой ситуации: сила может быть разрушительной, и ее ни в коем случае нельзя доверять таким существам, как люди. Они разрушат все, как когда-то разрушал Франкенштейн, пытаясь справиться с самим собой. Он кричал, задыхался, рвал и метал, мучимый очередным собственным экспериментом; он падал на землю и сотрясал ее, он рвал на куски и метал людей, оборотней, он пытался бороться даже с ноблесс, стараясь защитить собственное право стать сильнее. Лучше. Как же он ошибался, к каким последствиям это привело... Мастер, мой Мастер. Он не зовет его больше: лежит на кресле, положив руку на подлокотник. Физраствор для поддержания, немного бананов — быть может, Кадис съест хоть один. Чай. Не слишком питательно, но Мастер должен поддерживать себя. Как можно настолько глупо растрачивать собственную жизненную силу!.. Дети. Франкенштейн любит детей. Даже равносильно тому, как любит Кадиса: столько лет прошло, невыносимых и тяжелых лет без Мастера, когда он забывал его голос, забывал его взгляд — тот самый взгляд, который всегда был рядом где-то в отголосках души. Как тот мальчик, погибший по его вине, всегда вставал у него перед глазами, стираясь до ниточки в визуальной памяти, но сохраняясь в ощущении; так и выцветающий образ Мастера, давным-давно потерянного им, был всегда рядом. Он открыл школу, он посвятил себя детям. Франкенштейн — человек, обычный человек со своими пристрастиями: он посвятил себя образованию, как когда-то посвятил свое тело науке, науке бесчеловечной и негуманной, но он сам на это пошел, это было его желанием. Мастер никогда не был человеком: истинный Ноблесс, имеющий полное право судить себе подобных, стремился защищать людей. Какая уж здесь политика невмешательства, так чтимая ноблесс, какой консерватизм... Консерватизм в манерах, в поведении — во всем. Излишнее чувство долга. Почему-то Франкенштейну всегда казалось, что его Мастер именно им и страдает, но никогда не осуждал того, кто принял его под свой кров. Сейчас Мастер закрывает глаза: в те десять лет он слишком редко это делал. Он стоял у окна и смотрел, только смотрел. Иногда говорил, что хочет чаю, и Франкенштейн делал все, что скажет Мастер — существо, которое молчаливо приняло его, и скорее всего, видело насквозь. Мастер умеет прощать ошибки, но все равно наказывает за них. Наверное, Франкенштейну просто повезло измениться раньше, чем его бы постигло наказание. Тем более, вряд ли бы он смог простить себе бесполезную трату жизненных сил Мастера. «Они слабее», — говорил Кадис. — «Мы должны их защитить». И Франкенштейн не мог ослушаться, наблюдая за тем, как Мастер вновь растрачивает себя. Он мог понять, почему Мастер так поступает, он просил позволить ему бороться вместо Кадиса, но тот не позволял. Со всем разберется сам! Пха! В эти моменты Франкенштейн ненавидит его за это, но быстро пресекает подобные чувства. Мастер внимательно смотрит на него, наконец-таки раскрыв глаза. В тот день Мастер не смотрел на него, просто попросил чаю, задумавшись о чем-то своем, что было неведомо Франкенштейну. Тот ни за что не хотел покидать Кадиса, пусть и знал: Мастер сам его не отпустит, так просто впустив в свой дом, дав убежище от своих подчиненных. Франкенштейну проще думать, что прочие ноблесс подчиняются ему — как бы то ни было на самом деле. Консерватизм. Традиции. Мало кто из них сможет этому противостоять. Франкенштейн понятия не имел о том, что Мастер мог бы стать Лордом, что у него была бы более спокойная судьба; он открыл эти тайны души Кадиса в тот момент, когда тот принял новую чашку из его рук и отпил глоток. Контракт по крови был заключен. Мастер знал это, Мастер позволил. Мастер сам этого хотел. Тогда в душе Франкенштейна — обычного человека, повторюсь — все перевернулось. Он не почувствовал притока сил, он почувствовал нечто другое: покровительство и защиту в полной их мере. А еще — доверие. Мастер доверял ему. — Я что-нибудь придумаю, — обещает Франкенштейн, вытаскивая иголку из вены Кадиса. Тот кивает, позволяя налепить пластырь поверх прокола, вновь закрывает глаза. Мастер все еще доверяет ему, он старается защитить его и поддержать, но с последним Франкенштейн не согласен. Он был бы рад, если бы Мастер позволил им ненадолго сдаться, даже если и следующий сон Кадиса затянулся бы на сотни лет, как в тот раз. Франкенштейн ненавидит себя за то, что не помог тогда своему Мастеру. Возможно, судьба бы сложилась совершенно иначе. И Кадис бы ни за что не позволил совершиться таким ужасным преступлениям, которые происходят сейчас. Он уничтожил бы Союз еще при зарождении, а Франкенштейн уничтожил бы все собственные данные — они бы сохранились в его голове. Мастер был бы спокоен. Если бы не Франкенштейн, если бы не его разработки... Чувство вины имеет место быть. Даже у человека, который таковым не является уже больше восьмиста лет. Мастер продолжает его контролировать, ощущая беспокойство человека, который так надеется как-либо помочь. Продолжает оберегать его, опять растрачивая собственные силы вместо того, чтобы немного отдохнуть. Франкенштейн готов разозлиться, но сдерживает себя. Людям свойственна излишняя эмоциональность. Он вежливо улыбается и уходит в подсобку: нужно подумать. Нужно уговорить Кадиса, чего бы это ему ни стоило, нужно остановить это безумие: Франкенштейн готов взорвать ядерную бомбу над Союзом, если ему это поможет. Он никогда не готов потерять своего Мастера, он не хотел этого столько времени назад, не хочет и сейчас. Глупые люди... Глупые цели. Франкенштейн возвращается обратно и находит Кадиса дремлющим, так и не сдвинувшимся с места. Радуют две шкурки банана, свернутые в пакет: их он смахивает в мусорное ведро вместе с использованными иглами, после чего приглушает свет в лаборатории. Нужные ему препараты он найдет и при таком освещении, проблемой это никогда не было. Часть из них протестирована Союзом, другая часть испытана на самом себе — нужно просто помочь Мастеру, который ему доверяет. Ошибки быть не должно, а восстанавливающие препараты могут чем-либо помочь. По крайней мере, не допустить смертельного истощения жизненных сил, помочь их возобновлению, повергая испытуемого в некое подобие транса. Игла спокойно входит в вену: Мастер напрягает руку, не открывая глаз, и Франкенштейн почти облегченно вздыхает. Шприц летит в утилизацию. Затем он поднимает Кадиса на руки и несет в другую комнату — туда, где есть удобная кровать для сна, где можно расслабиться и привести себя в порядок. Мастер не заснет, но позволит себе отдохнуть. Он должен поддаться, хотя бы в этот раз. Чужая аура в этом месте ощущается особенно ярко. Музака в коридоре, и Франкенштейн гневно сжимает кулаки, готовый защищать Мастера любой ценой. Он слышит слова, дающие надежду, разрешающие все, и благодарит Кадиса за них: Пробудись, Франкенштейн. И Франкенштейн пробуждается.