Сегодня я не выйду из комнаты

Не надобно иного образца, Когда в глазах пример отца. А.С. Грибоедов

      Я не выйду сегодня из комнаты, не спущу ступней с кровати. Если долго пролежу не шевелясь — быть может, повезет, и я неслышно умру? Я притворюсь спящим, попытаюсь успокоить дыхание, подчинить себе каждый вдох. Сердце утихомирить, чтоб не трепыхалось судорожно, не сбежало из груди, чтоб не выдало отчаянным стуком моего бодрствования. Я сольюсь с влажной липкой простыней, меня милосердно окуклит несвежее одеяло.       Взмолюсь без надежды: «Пожалуйста, солнце, не всходи, не наступай, утро!.. Не давай мне жить в завтра, позволь застыть в сейчас…»       На живот перевернусь, я зарою голову подушкой — ничего не захочу слышать. Буду мысли незначительной ерундой отвлекать, бесполезно уводя их течение прочь. Боль от разбомблённых внутренностей, горящую кожу игнорировать окажется тяжело, и, какое положение ни прими, не забыться. Наверное, это не пройдёт никогда — я навечно останусь огрызком человека, надкушенным, обессоченным, без смысла. В собственном теле будет невыносимо, захочется стянуть оболочку, как старый свитер, сбросить эту личину, но от себя не уйду.       Стану минуты считать по чересчур медленному тиканью часов, молясь, чтобы время остановилось, чтобы дом уже наконец взорвался, а стены меня похоронили. Захочу, чтобы всё было неправдой. «Такое не могло случиться со мной?» — жестоко завертится в голове.       Мне не повезёт: утро поторопится прийти. Птицы за окном запоют обманчиво беззаботно, новорождённое солнце робкими лучами огладит меня. В соседней комнате прозвенит будильник, и сердце вновь захочет ушмыгнуть трусливым кроликом. Но я прикушу истерзанные губы и замру, как приваренный. В мыслях запульсирует: «Я — грязный уродец, выродок, девиант».       Отец за стенкой начнёт просыпаться. От вчерашего умата у него наверняка голова будет свинцовой, в первые минуты он с трудом сообразит, кто он и где. Но долг позовёт.       Я не выйду из комнаты, я понадеюсь, что про меня забудут.       Отец минут пятнадцать будет переставлять будильник на попозже, свирепо вертеться в постели и с шумом вздыхать. Как пробуждающийся ворчливый вулкан, как жирный боров, поднимающийся из теплоты вязкой грязи. Этого слышать не захочу. Чересчур всё по-настоящему, мне не справиться с реальностью. По щекам снова покатятся крупные слёзы, и я захлебнусь своим дыханием, истеричными всхлипами. Будет ли это слишком громко? Тошнотворный страх затопит меня с головой.       День отца начнётся. Как заведено. Он неторопливо засобирается на работу, он хозяин, мужик и авторитет. Отец точно останется безнаказанным, он неприкосновенен, чем любит кичиться. Ему нельзя противостоять. Пол заскрипит под его тяжелыми ногами, двери шкафов станут завывать, когда он примется доставать одежду. Дом — в его подчинении.       Отец откроет окна настежь, впустит в комнату весеннюю свежесть. Почешет брюхо и зевнёт. Сварит себе кофе, примет душ (как громко зашумит вода!), выкурит две сигареты — у него же нервная работа... А я каждый его вздох не перестану чувствовать и вспоминать, я захочу забыть его крепкие липкие руки. Гладя штаны, отец шумно выругается, когда прижжёт ребро кисти утюгом. Раза три осторожно подойдёт к моей комнате и прислушается, подаю ли я признаки жизни, дышу ли ещё? Интересно, и как он оправдается перед собой? Сочтёт ли нужным вообще? Как матери в глаза посмотрит? Затем отец приоткроет дверь (почему её нельзя замуровать и оставить меня внутри навсегда?) и взглянет на меня. И единственное, что он увидит, — спокойно поднимающееся и опускающееся одеяло. Можно будет подумать, что снится мне безмятежный предрассветный сон, что совсем не хочется умереть.       Отец что, действительно решит, будто я когда-нибудь смогу расслабиться и забыться настолько, чтобы уснуть? Будто излечусь (или это не коснётся меня) в один прекрасный день? Что будет происходить в голове у зверя? Я никогда не пойму.       Я больше не засну, я вообще отсюда ни ногой.       У порога на выходе из квартиры отец замнётся — не чищены чёртовы ботинки! Все бытовые мелочи и его ежедневные действия доведут до нервной неконтролируемой тряски («Уходи уже!»). Главное — не кричать. Заскулю тихо, отчаянно, тягостно, кусая простыню. Повседневность, которая бодро завопит, что всё по-прежнему нормально, не обманет меня. Солнце, сияющее всё жизнерадостней, позовёт наконец начать день. Но я колотящейся (словно чужой) рукой вцеплюсь в собственные волосы, вопьюсь ногтями в кожу головы, надеясь сорвать скальп, чтоб хоть как-то привести в соответствие внешнее и внутреннее, чтоб с собой уже не церемониться. Чтобы даже до меня окончательно дошло, какой я уродец. (Когда до меня на самом деле что-то дойдёт?)       Мертвецкий холод никогда не отступит, он зародится внутри и огладит меня до самых пят — я не перестану дрожать. Отец, медля, всё же уйдёт на работу — много жуликов ему надо будет осудить (жаль, не высшая мера)…       Я не выйду из комнаты сегодня. Я застыну, как и был, растерянный, перемолотый, швами наружу. Жизнь превратится в существование. Примолкшей квартире верить не смогу, потому что во мне не будет тишины, потому что душа задохнётся выть. Я не выйду сегодня из комнаты — в этом больше не останется смысла.       …А сейчас, когда он, вусмерть напившись, бьёт меня под дых и валит на кровать; когда скидывает свой банный халат на пол, давая свободу распалённому телу, и наваливается на меня; сжимает мой подбородок железной, как капкан, хваткой и беспощадно придавливает собой мою грудную клетку так, что воздуха не глотнуть; когда он гасит любое сопротивление не по-отечески злобным ударом; когда в нём нет ни намёка на любовь и сострадание; когда, задыхаясь, хрипит мне в ухо, выплёвывая грязные слова, и когда меня самого не отличить от грязи, — сейчас я бы всё отдал, чтобы так просто выйти из комнаты, оказаться где угодно или чтобы просто не быть мной.