Ток в паутине вен

Как это часто бывает во сне, он не понял, что его разбудило. Просто резко открыл глаза, потратив некоторое время, чтобы сообразить, где находится. Проморгавшись в тёмный потолок, навёл резкость. В комнате почти темно, дрова в камине тускло тлеют. Кажется, предметы вокруг двигаются в загадочных красных отблесках. Глухой стон — Кили вздрогнул, догадался, что вырвало его из дрёмы. Брат лежит на самом краю постели, далеко от него, непривычно далеко. В темноте вырисовывается только его силуэт — мерцающий свет чертит красноватую линию на округлости сильного плеча, бросает полосы на бугорки рёбер, порывисто вздрагивающих в обрывках дыхания, на резкий изгиб талии, круто уходящий под меховое покрывало. Тёмноволосый дварф опять чувствует этот тёплый клубок, захватывающей волной щекотно бегущий по внутренностям, как это бывает каждый раз, когда он думает о брате. Мгновенно возникая где-то внизу живота, чувство растекается по телу, заставляя кожу покрываться мурашками, а губы леденеть. Это неправильное, стыднопорочное, проклятое, но такое офигенное ощущение, неизменно сменяющееся смущением и досадой. Фили дёрнулся. Плохой сон. Снова. Как часто в последнее время. Младший осторожно подползает, приподнимается на локте и робко заглядывает родному в лицо. Светлые брови брата сдвинуты, тревожная складка прорезала переносицу. Где носит принца в его снах, с какими балрогами опять сражается этот вояка – Кили сглотнул, восторженно изучая трепещущие ноздри, подрагивающие губы любимого лица. И вот оно опять – невидимая рука прохладно сжала сердце, как трепетную птаху, снова тёплый сгусток заёрзал в потрохах... А-а, какого плешивого гоблина! Только бы не потерять самообладание, не поддаться этому наглому, раздирающему нутро, дурману... но это у него никогда не выходило... От беспомощности хочется заскулить… сейчас, только маленечко... вот так, сухими губами обнять пульсирующую под кожей шеи жилку ... лихорадочно слизнуть горячим языком карамельный свет с шелковистой кожи... зарыться носом в льняную гриву, задыхаясь тёплым, непередаваемо родным запахом... дышать, жадно дышать тобой, зверея от запретной, раскалённой похоти… Приблизив лицо к предплечью брата как раз настолько, чтобы чувствовать его тепло щекой, лучник закрыл глаза. Ещё недавно он мог средь ночи, без раздумий, без каких-то там угрызений совести, подмять старшего под бок, по-хозяйски обвив себя братюниными тяжёлыми руками, и мирно спать, уткнувшись ряхой в тёплый изгиб шеи. Точнее сказать, он с детства и не мог по другому – уже не видеть брата целый день заставляло его мрачнеть, он становился раздражительным, нахальным, просто скверным. Ночь, проведённая в объятиях любимого, всё ставила обратно на свои места. То прекрасное, невинное время казалось теперь безнадёжно потерянным... Всемогущий Махал, теперь даже простое непроизвольное касание, пожатие руки превращались в испытание для измученного вожделением лучника – слишком очевидным становилось совершенно не братское возбуждение, пожирающее гнома. Он старался держаться на расстоянии. A Фили, похоже, было это невольное увеличение дистанции на руку, а может попросту безразлично. Сегодня был редкий случай, когда мечник позволил мелкому залезть под заветное одеяло. "Высыпается теперь, поди, вот и рад, белобрысый хмырь" – зло усмехнулся Кили в вожделенную спину. Была б его воля, он бы яростно вцепился пальцами, клыками в эту нагло-равнодушную, великолепную, манящую тыльную сторону брательника... Но, скорее всего, это имело бы тяжёлые последствия. Для обоих. Братскую реакцию, даже во сне, нельзя было недооценивать. Килины нос, шкура и прочие, доступные для мгновенного удара тяжёлым кулачиной, места знали это слишком хорошо. А Кили сам, скорее всего, просто потерял бы последние крохи контроля над своей похотливой плотью и набросился на светлоголовый объект своего бешеного желания и… Короче, получил бы по любому... Поэтому злосчастный гном просто примостился сзади, так, чтобы никакие наглые части тела не смели покушаться на запретный плод, сладострастно и хрипло вздохнул и стал сверлить тёмным тяжёлым взглядом ложбину позвоночника, что выбираясь из под золотых локонов утекала вниз, в святое святых... уже одна мысль о этом Валиноре заставила Кили надрывно зарычать и поджать колени. Это давление, ко всем проклятым драконам!!! И конечно Кили не стерпел! Протянув в темноте руку, он провёл трепетными пальцами вдоль позвоночника, ожидая молниеносного удара с разворота. Реакции не было. "Или проснулся, мымра, и терпит, или сон слишком глубок..." – подумала мизерная часть осоловевшего сознания и тут же заткнулась. Обнадёженный дварф передвинулся поближе, крадясь шершавой ладонью по рельефу упругих мышц в направлении живота своей жертвы: брат не шевелился. Если Кили до этого ещё что-то соображал, то теперь его сознание превратилось в кипящий сгусток страсти, без воли, без рассудка... Прильнув всем дрожащим телом к брату, Кили уткнулся лбом во впадину между плеч и прильнул губами к гладкой прохладной коже. "Выпить, сожрать тебя..." – прохрипел близкий к сдвигу гном. – Только попробуй! – низкий глухой голос уженеспящего не предвещал брату ни исполнений пошлых желаний, ни сочувственного компромисса типа "ну, давай поцелую, раз уж тебе бедному тааак хочется". Зато в нём отчётливо чуялся крепкий поджопник и красочно представлялся стремительный полёт в направлении собственной кровати, если и не дальше, в места, куда не ступала нога праведного кхазада. Темноволосый бедняга мгновенно обмяк, подобрал распустившиеся было заготовки и приготовился отгрести заслуженных кхуздюлей. — Вижу, ты окончательно потерял нюх, малец! — старший перевернулся на спину и уставился в потолок. "Даже не взглянет..." чувствуя себя вонючим орком, Кили исподлобья сканирует профиль дварфа, в тусклом освещении кажущийся ему божественно безупречным. И таким непроницаемым. В дисциплине "покерфейс" Фили — непревзойдённый мастер. Младший, полный отчаяния, уткнулся лицом в постель, перед глазами плывёт, давят предательские слёзы. — Филь... я... я кажется люблю тебя — голос не поддаётся, робкие слова проскрипели в подушку — задрав лопатки, Кили не решается смотреть на брата. Все значимые жизненные ситуации он привык превращать в шутку и стёб, не собираясь утруждать себя серьёзными раздумьями и неприятными последствиями. Признание в любви сравни признанию своей слабости, оно похоже на дикую кошку — слова, выпустив когти, царапают глотку, упираются от насильного извлечения из мрачной шахты-души. И дрожит, бедняга. От возбуждения? От стыда? — Идиот! Что бы ты знал о любви... — брат сел, явно собираясь свалить подальше от этого недоумка. Ещё мгновение, и кхазад оставит презренный кусок несчастья грызть камни и крушить в бессильной ярости всё, что попадёт под тяжёлый кулак. Кили, исходя мелкой дрожью, судорожно пытается найти выход. Превратить всё в шутку? Как обычно? Если даже Фили и купится, это только отсрочит следующий срыв. В патластой башке стоит звон покруче чем в кузнечном цехе, мысли не хотят подчиняться хозяину, мечутся, рикошечa в вакууме черепа. Конечно, он ни на полкарата не имеет понятия о любви – Фили был всегда рядом, неотлучно, осязаемо, в любой ситуации, во всех заварушках, и днём, и ночью. Привычный. Кусок собственной плоти, вовне, но невидимыми жилами связанный с нутром брата. Но как ещё назвать это чувство, когда каждая лига расстояния от него причиняет почти физическую боль, мысли вьются только на орбите вокруг белокурого гнома, близость вызывает желание обладать и прикосновения – как мегаватты тока по венам. Напряжение и обида становятся невыносимыми. "Быстрее бы ушёл, что ли..." Кили сгорает от стыда – лучше бы молчал, уж как нибудь перетерпелось... Кулак в зубы, ледяная вода, наверняка уж нашёл бы способ. "А теперь он меня ненавидит" – отчаяние поднимается к горлу угловатым комом. Что невозможнее выдержать – невостребованное желание близости или одиночество без надежды на взаимность... Как ударило: он почувствовал их. Шероховатые пальцы, прохладные и слегка дрожащие, скользят еле заметно вдоль позвонков, обрисовывают кромку лопатки, дальше, по боку, чертят знаки на пояснице, оставляя огненные линии… А теперь и губы, слегка захватывая кожу, упруго и настойчиво крадутся вдоль плеча к шее, неторопливо изучают впадину между лопаток, заставляя гнома трепыхаться от блаженства и переливающегося через край внезапного счастья. Дварф чувствует, как, покрываясь мурашками, грубеет кожа, волосы встают дыбом. Как голодный зверь зарычать бы, развернуться и наброситься на него. Плевать на последствия, идиотские предрассудки и стыд – мы здесь только вдвоём. Я хочу тебя! До звона в ушах, до рези под рёбрами – всё это всамделишно или как? В голове гудит горячо, туманно, невыносимое пьяно-сладкое предвкушение сменило страх. Тугой узел копится в зияющей пустоте живота, бархатистый, пульсирующий, смоляной. Смущенный горячий шёпот, разрешающий продолжение выдох… Сильные руки всё смелее блуждают по телу, лихорадочно помогают развернуться. Одежда, одеяла, стыд – всё летит к бальрогам! В темноте глаза старшего светятся бешеным огнём. Белозубый оскал, совсем близко от лица, зачаровывает, дразнит, не оставляя шанса на сопротивление. Кили приподнялся на локтях, губы впились в рот брата, жадно, нетерпеливо, неумело. И он согласен сейчас подохнуть, но только бы чуять как он проникает, ласкает. Такой тёплый… Кили протяжно стонет, отвечая телом. Так хочется... хочется не делить на "отдаваться" или "брать", а слиться единым изнутри, лбом в висок и не отрываясь, кожа в кожу. Бесстыдный клубок, без миллиметра расстояния между распалённой плотью, без разницы, где чьё, только быстрое ближе-дальше в эпицентре... обнажённо, вязко…