Ледяной дом

Дома было невыносимо холодно. Гилберт проворчал что-то сердитое сквозь зубы, переодеваясь из рабочей униформы в домашние джинсы и грубой вязки свитер - не ахти какой элегантный, но зато теплый. Стефан считал, что прохлада в доме закаляет тело и характер и сам ходил в легкой одежде, почти не делая отличия между парадным и домашним одеянием ("правильный блонди должен элегантно выглядеть всегда, запомните это!"). Гилберт и сам был далеко не неженкой, но больше всего в жизни любил три вещи: интересные занятия, удовольствия и бесить отца. Они были поразительно похожи внешне, даже несмотря на то, что в Гилберте ледяная и холодная красота отца принимала вид айсберга, таящего внутри всепоглощающее пламя. И настолько же поразительно они были разными по характеру: идеал и грубая пародия на таковой. Эмиль Лагат как-то рассказывал, как проезжал через заводской квартал Мидаса и слышал игру уличного певца, исполнявшего какое-то классическое произведение хриплым голосом, под расстроенную гитару. Многие блонди шутили, что Стефан и Гилберт как раз вариации одной и той же песни - для концерт-холла и в Цересе. А удивительно, но правда - идеальный слух и способности к музыке Гилберт унаследовал от отца. * Молодой блонди еще издалека услышал звуки игры на рояле в гостиной. Стефан играл какую-то веселую классическую композицию. Кажется, она называлась "Шутка". Нежная, звенящая мелодия наполняла комнату. Как будто лился звонкий, ласковый ручеек, журча и радуясь весне. Весна только начиналась – еще и снег не везде растаял, суровое дыхание зимы нет-нет, да и чувствовалось. Дни казались по-особому прозрачными, по окнам стекали капельки талой воды, будто слёзы. Гилберт вошел в комнату и замер на пороге. Отец был похож на ледяную статую, только тонкие пальцы шевелились, касаясь клавиш старинного, красивого рояля, нежно и бережно. Наверно, так ласкают кого-то дорогого. У Гилберта на миг возникло сомнение – «неужели я был неправ, думая, что если он не попробовал запретный для элиты плод, то не знал ни чувств, ни удовольствий?». При всем разнообразии своего опыта в столь юные годы, Гилберт не знал подобной трепетной нежности – ни к живому существу, ни к увлечению. Да и отца он редко видел вот таким. Серые глаза, похожие на светлый, почти прозрачный, бисер, сияли живым чувством. Как будто Стефан наслаждался единством с мелодией, которую играл. * «Я здесь чужой…» - думал Гилберт. – «Я никогда не оправдаю его ожиданий, я буду совсем другим. Полезным, да – иначе давно бы избавились. Но быть полезным еще не значит быть любимым». Музыка была так прекрасна, так нежна и невинна. Слушая ее, хотелось вспомнить о детстве – точнее, о том коротком, пролетевшем будто мгновение, времени… «Словно я осенней гулкой ранью проскакал на розовом коне». Да, сначала был нежно-розовый, рассветный блеск. Наверное, рассвет за окном лаборатории. Ласковые руки ассистентки-сапфир – высокой, чуть полноватой. Ощущение мягкости и тепла – прижимала к груди, как своего ребенка. Певучий голос: - Какой милый и здоровый ребенок! Позволите, господин Эм, я его еще немного подержу? - Держи, Лиза. Так и быть, в интернате за ним присматривать будешь ты. Прости, я пытался поставить тебя в очередь на материнство, но пока нельзя. Тогда, младенцем, он, естественно, не понимал сути слов – они вспомнились позже. А вот тепло тела женщины, которая так страстно тосковала о материнстве… это тепло будто было всегда, от него не хотелось отрываться ни на минуту. И это счастье быстро оборвалось – когда в интернат пришел высокий мужчина, весь будто созданный изо льда, и сказал: - Хватит баловать. Пора мне воспитать его как мужчину и настоящего блонди. * Стоя на пороге и слушая музыку, Гилберт подумал вдруг о слышанном когда-то разговоре – что до него отцу создали наследника, но тот умер совсем еще младенцем. Правдой ли это было? В такие минуты тень погибшего ребенка, казалось, таилась где-то за шторой или у окна. Тень того, кто мог бы стать точной копией Стефана. «Бредни! Примерещится же!» Жизнерадостная натура Гилберта восставала против «потусторонних» мыслей. Но всегда, как только Стефан играл вот такие пронзительные мелодии, Гилберт чувствовал себя чужим и лишним. («Лучше бы вас утилизировали, Гилберт, вы ни на что не годитесь!» - бывало, в ледяной ярости говорил отец). Было холодно, но Стефан будто этого и не чувствовал, в своей тонкой рубашке с кружевным, отделанным жемчугом, воротником. Гилберт слушал, как меняется мелодия от нежности до грусти и наоборот – но переступить порог не смел.