Speechless

Что-то в Микки меняется. Всю последнюю неделю он выглядит как ебаный зомби из "ходячих": двигается, будто его сбила машина, жрет через раз, вяло ковыряя вилкой в тарелке, набухивается все реже, игнорируя подначки братьев. И смотрит на Светлану так, будто впервые видит перед собой беременную жену-шлюху. Словно бы для него откровение, что она, а не кто-то другой, рядом. Словно это причиняет ему боль. Мэнди все подмечает, и дает брату время подумать, не решаясь начать неловкий, нелепый для них обоих разговор: Милковичи не любят лезть в душу, и не позволяют копаться в своей. Но ни через пять дней, ни через неделю ничего не меняется: Микки становится похож на голодного упыря - подглазники темнее, скулы четче и настроение все дерьмовее день ото дня. Мэнди чистит зубы, сплевывает в раковину розоватую пену, полощет рот, ощущая, как разодранная десна ноет. - Выгони шлюх из дома. Меня заебало, что они трясут сиськами у меня перед носом, - говорит она, стоя перед Микки в одних трусах и черной застиранной футболке. В любой другой день Милкович закономерно послал бы сестру в жопу, или к дьяволу, или еще куда подальше, но сейчас он сидит на унитазе и курит сигарету за сигаретой. - Позавчера я вытащила одну из своей кровати, когда она сосала Кеньятте, - Мэнди поджимает губы. - Разберись уже с этим дерьмом. - Мне похер. Не мои проблемы. - Это ты их притащил, козел! - Завали, - говорит он устало. - И без тебя тошно. - Думаешь, я не знаю, что с тобой происходит? - Съеби. - Скучаешь, да? Как шавка без хозяина, - Мэнди ухмыляется - слова болезненно бьют в цель, в самое нутро. Правда, крови не видно. - Только ему на тебя насрать. Да? Так ведь? - Да. Да! ДА, БЛЯДЬ! А теперь уберись отсюда. - Ты знаешь, что ты - причина по которой он уехал, - говорит Мэнди. - Он свалил из-за тебя, мудак. Так что имей смелости вернуть его обратно. Микки поднимает глаза и успевает заметить брови домиком, но уже через секунду на лице Мэнди равнодушная маска - она запихивает грязные полотенца в стиральную машину и щедро сыплет порошок внутрь. - Найди его, - ее голос мягче и... участливее, что ли... Но она все так же не смотрит на брата. ...Проблема в том, что Микки нашел его. Микки Милкович, оборжаться, следил за старшим Галлагером и его мелкой сестрой. Он бы никогда в жизни не признался никому, что опустился до такого - шпионить, чтобы узнать о рыжем хоть что-нибудь. Но он следил: держался в отдалении, выкуривая сигарету за сигаретой, пока те шатались по улицам, выискивали армейскую учебную еботню, или куда там этот пидор ходил. В огромном разрушенном доме они задержались, и Микки начал думать, что упустил их, когда отвернулся поссать на забор, но нет: те вышли снега белее, тихие и зашибленные. Милкович сделал пометку заглянуть сюда после - дом был отвратительным клоповником - помойка для бомжей. Что могло связывать чистюлю Галлахера с подобным местом, Микки не знал, подозревая, что ничего хорошего это знание ему не принесет. "Да. Ну. На хуй! - думал он спустя четверть часа. - Белая, блядь, что?! Ласточка?!" Он смотрел на неброскую неоновую вывеску и сомневался, что вся эта ебучая круговерть относится к рыжему: два галагерских придурка точно где-то ошиблись братом, потому что это все было так не похоже на... Лип и мелкая вышли из бара через каких-то минут десять и выглядели так, словно внутри увидели демона или еще что похуже. - Пойдем домой, Дэбс, - сказал Лип негромко, приобнял сестру и они вместе зашагали по темной улице, обходя грязные лужи - Микки, отчего-то, не побрел следом. Он попытался зайти внутрь, но здоровенный мудила в кожаной жилетке грубовато выпихнул его на улицу. - Какого... - возмутился Милкович. - Рожей не вышел, - ответил тот и захлопнул перед носом Микки массивную дверь. - Ты на свой ебальник давно в зеркало смотрел? - проорал Милкович. Он старался не думать о том, что увидел, но образы размалеванных педовок непонятного пола, лижущихся на входе, упорно маячил перед глазами. - Пиздец какой-то. Он сплюнул на дорогу, пнул железную дверь напоследок и побрел в противоположную от метро сторону. До закрытия этого пидорского гадюшника оставалось три часа. В разрушенном доме пахло сыростью, плесенью, ссаньем и старостью - обои почти отвалились от влажных почерневших стен, ступени скрипели под ботинками, пол кое-где просел - Микки на всякий случай ступал осторожно, чтобы не провалиться и не вляпаться в крысиное дерьмо. - Тебе какого хера тут надо? - Ебать! - в сердцах выругался Милкович, подскакивая, - прямо за ним стояла старуха с дробовиком. - Еще раз повторить? - старая ведьма пыхнула сигаретой, не разжимая зубов. - Да нихуя не надо. Тут даже переть нечего, - он на всякий случай поднял руки повыше. Ему хватило шрапнели в заднице в прошлом году - быть подстреленным с десяти метров из дробовика - совсем не улыбалось. - Тогда... чего шастаешь? - Ищу кое-что свое, - Микки огляделся, заметив рюкзак Галлахера под навесом. - Нашел? - спросила бабка, опустив, наконец, ствол и запахнула цветастый халат плотнее. - Ну, вроде... - согласился Милкович и опустил руки. Вещи рыжего, рюкзак рыжего, семейная фотка Галлахеров на подушке: Микки чуть не сблевал - так дерьмово и тошно ему стало. - Ебать меня в душу, - просипел он, оглядывая угол, обустроенный по-военному, в доме, где не было ни отопления, ни душа, ни, мать его, сральника нормального. - На работе он, - проскрипела старуха. - Ох, блядь, - Микки казалось, что ебаный мир перевернулся с ног на уши - все было неправильно, не так, как должно быть, не... Надо было получше учиться в школе: тогда, наверное, Милковичу хватило бы словарного запаса, чтобы описать свое состояние, близкое к панике, шоку и еще чему-то такому, чему Микки так и не смог подобрать иного определения кроме как "полнейший пиздец"... Слова Мэнди зудят в голове: "Найди его. Верни!" Микки сомневается, что имеет на это право, потому что у него есть беременная жена, потому что он не может дать Галлахеру то, что тот так настойчиво просит - одной любви явно недостаточно, а Микки слишком труслив, чтобы обещать рыжему стабильные отношения. Он случайно подслушивает из окна разговор Мэнди с мелкой - блядь, да когда же он выучит их всех наизусть?! - в семье Галлахеров черная полоса. Настолько черная, что яйца Кеньятты, по сравнению с этим, наверное, светятся как новогодняя гирлянда. Микки принимает решение. Плевать на то, что Галлахера ему больше не видать. Вот правда. Нет, ни хуя не правда, конечно, - рыжего нет и от этого дерьмово и хочется выть. Но они не в сраной сказке живут, а Микки Милкович никогда не был идеалистом - у таких, как они, не случаются хэппи энды. И рассчитывать не на что. Но он все равно гладко бреется, приводит себя в порядок, одевается поприличнее и идет в "Ласточку". Его воротит от яркого пульсирующего света, от музыки, от мужиков, пахнущих сладким, что обнимаются по углам, словно блядские пидоры. Хотя они такие и есть - что с них взять. Милкович на секунду думает, что здесь, наверное, он за ночь смог бы толкнуть кокса штуки на две... Но тут его накрывает, он тонет в горячей волне злости, отвращения и еще чего-то, но точно не ревности. Нет. Блядь! Какой-то лощеный гомосек трогает рыжего... Лапает его рыжего... Его... Галлахер прогибается в спине как ебучая кошка в течку, ерзает по коленям, затянутым в черные брюки, приподнимает майку, обнажая живот, подставляется под руки, и, слава богу, на нем есть трусы. - Какого хуя ты делаешь?! - он стаскивает рыжего с чужих колен. - А ты - сидеть, - рявкает он мужику. Тот спешно прикрывает бугор руками и не спешит вмешиваться. - Уйди, - цедит Галлахер. Он смотрит куда угодно, только не на Микки. - Ты совсем ебанулся, что ли? - Сорок пять баксов, если хочешь приватный танец. Или плати, или не мешай работать, - рыжий разворачивается и уходит к бару. Микки загорается, как спичка, и взрывается, словно шашка динамита в штольне. Злость вскипает мгновенно - разливается по венам, как коктейль Молотова, брошенный в машину. Он хватает рыжего за плечо - охрана начинает пробираться к ним через танцующих. - От.Е.Бись, - четко проговаривает Галлахер. - Не лезь ко мне. - Его лицо, как посмертная маска - бледное, осунувшееся, усталое. - Позвони семье, - рыжий, наконец, смотрит на него. Что-то в его глазах такое мелькает, что Милкович понимает - надо дожимать. - Не в тебе дело. Думаешь, ты незаменим? Мне на тебя давным-давно похер, Галлахер. Микки хмыкает сквозь зубы и скалится недобро. - Что? - У тебя дома пиздец. А ты тут... Заебись, служба? Всегда знал, что в армии одни пидоры. Когда охрана, наконец, добирается до них, Милкович уже пятится к двери, глядя на рыжего насмешливо и презрительно. На улице он курит сигарету за сигаретой, не в силах продышаться. Руки и колени трясутся, как у припадочного, - того и гляди откажут. Микки, никогда не знавший толком, что такое ревность, с ужасом понимает, что у него внутри все дрожит, как желе. - Сука. СУКА! - орет он, трет глаза пальцами, затягивается, кашляет так сильно, что его тянет блевать. Черная мокрая стена - не слишком надежная опора, но другой у Милковича нет. Он ждет, когда его отпустит, упираясь ладонями в холодную кирпичную кладку. - Меня ищут за дезертирство. Я не продался, - говорит рыжий, зябко подергивая плечами. - Просто я живу в бомжатнике, и мне тоже хочется есть время от времени. - Еб...ать твою душу, - дергается Микки. - Я облажался, - говорит Галлахер, поправляя на плече рюкзак. - Хули ты выперся, - ерепенится Микки. - Пиздуй обратно на колени к старому козлу - глядишь, сунет в рот шоколадку, пока будет ебать. Пожуешь. - Микки... - Ты! Я... БЛЯДЬ! - орет Милкович, оказываясь рядом в одно мгновение. - Моя жизнь - дерьмо. Я думал, что тебя-то оно точно должно обойти стороной. - И поэтому ты женился на шлюхе? - усмехается рыжий. Только никому не весело, и полуулыбка такая вымученная, усталая и горячечная - словно его лихорадит. - Потому что трус. Вот почему! А ты нырнул в говно с головой. Посмотри на себя ты же... ты... шлюха, Йен... ты - потаскуха в баре для пидоров! - Микки отказывают связки, он часто моргает, отступая от Галлахера на пол шага, на шаг, на два. - Кто бы говорил?! Трахал толстух и коммунисток, пока я трахал тебя. Женился на женщине, и, - Галлахер хватает воздух и морщится, - даже себе признаться не смог, что хочешь быть со мной! Или, скажешь, ты хранил мне верность все это время, как в какой-нибудь ебаной сопливой драме? Не трахался и трепетно крахмалил ладошку на мое фото? Ха? - Микки молчит - его взгляд разлетается по лицу Галлахера. Он открывает рот, чтобы сказать: "Завали ебало", или "Пошел ты" или хотя бы "Вовсе нет"... Но он молчит. Потому что все, что говорит рыжий - чистейшая правда. Потому что он пытался трахать других, пытался даже рыжих, думая, что все это - ебаное помешательство в его голове. Но нет! Хотя, наверное, наоборот, да - помешательство на рыжем мудозвоне Галлахере. - Ох... блядь... Микки. - Отъебись от меня. - Микки, - повторяет рыжий и делает шаг навстречу. В доме Милковичей тихо-тихо: Светлана курирует проституток на съемной квартире Кева, отец снова в тюрьме, Мэнди работает в ночь, а ее черномазый бойфренд спит как человек, совесть которого кристально чиста. Вот только это совсем не так - в их районе таковых не проживает. На двуспальной кровати, где Микки спит со своей женой, места предостаточно, но они натыкаются друг на друга локтями, словно пытаются распробовать друг друга заново через неуклюжие прикосновения. - Я, - начинает рыжий и замолкает. - До сих пор, - говорит он так, словно Микки, блядь, ебаный телепат и должен понять, что он там "до сих пор". Но, наверное, Милкович и правда такой, потому что понимает, потому что слышит, как тот сглатывает. Микки даже кажется, что он знает, как именно у Галлахера дергается кадык. Милкович сжимает зубы крепче: в идеале бы им, конечно, пропустить всю эту слезливую хуйню. Так, конечно, правильнее, красивее, но это, все же, по-пидорски. Каждая клетка Микки орет матюками: "Сваливай, еблан. Или прогони его, потому что эта хуйня между вами убьет тебя. Или его. Или вы оба сдохнете. Насовсем". - Между нами мало что изменится, - говорит Микки. - Знаю, - отвечает рыжий, глядя в потолок серыми глазами. В комнате темно и нихера не видно, на самом деле, просто это Милкович ловит себя на мысли, что помнит, какие у Галлахера глаза. Он приподнимается на локте и целует наугад скуластое лицо - попадает в бровь. - Больно было? - спрашивает Микки. Он имеет ввиду: "Когда отец отхуярил тебя". - Блядь. Прости, наверное. - Ты даже не представляешь, как... - Милкович почти уверен, что рыжий говорит совсем о другом. Микки наклоняется и целует, но теперь уже правильно - губы у Галлахера соленые и горячие. "Плачет что ли? Твою мать, как же глупо-то, а". - Хватит, блядь. Не надо этого, - говорит Микки тихо. Рыжий прижимает его к себе: Милкович чувствует одни сплошные кости-колени-локти, - гладит ладонью по затылку, и когда случайно задевает пальцами шею - судорога пробивает Милковичу штрафной аж в селезенку. Микки прижимается ближе, тянется, водит носом по терпкой коже, и кусает подставленную шею, как ебаный вампир, сильно, до боли, чтобы знал, чтобы больно стало, чтобы хоть как-то уязвить. И трется о бедро вставшим членом, вжимаясь плотно и жадно. Микки приходится зажимать себе рот, потому что когда рыжий опрокидывает его на спину, целует соски, лижет пупок, и начинает отсасывать, оглаживая бедра и тугую сжатую дырку, Милковичу кажется, что он орет на весь дом - так долго он этого ждал. Всё внутри скручивает чем-то невыносимым настолько, что он готов вырываться и царапаться из последних сил, пока рыжий трогает его языком мелко и быстро, губами крепко сжимая у самого основания. - Сука, - хрипит он, чтобы сказать хоть что-то, пока рыжий медленно трахает его в темноте. - Ты - пидор. - Что-то внутри, огромное настолько, что переполняет душу, топит, сносит, ломая Милковича без сожаления. - И я. Я... тебя... - задыхается он. Оргазм топит их. Первое занятие любовью. Уродство какое-то. - Уходишь? - спрашивает Милкович утром, потому что рыжий упаковывает свою задницу в джинсы и ищет под кроватью носки, стараясь не шуметь. - Да. Микки поднимается, натягивает спортивки и идет отливать, прислушиваясь - не хлопнет ли входная дверь. Не хлопает: когда он возвращается обратно в комнату, рыжий стоит, прислонившись к дверному косяку плечом и ждет, скрестив руки на груди. - Домой, или... - Или. Надо забрать вещи, - добавляет тут же Галлахер, видя как перекосило Микки. Милкович думает, что должен испытывать омерзение, потому что ну... Это все настолько не для него. Это гейство, и оно совершенно точно не нормально! Он хочет только рыжего. Всего-навсего одного ебаного Галлахера - никого другого! И все. Почему же его мучает чувство вины, и почему хочется чего-то правильно-ненормального? Правильного, потому что любить, это же... обычное явление? Правда ведь? А ненормального, потому что, ну, безумие, когда любят два мужика. Все так говорят. Только, отчего-то, Микки все равно чувствует по-другому. - Я согласен, - говорит рыжий тихо. - Что? - Я согласен. - На что? - Милкович настораживается - от Галлахера можно ждать чего угодно. Кроме того, что он говорит: Я согласен, чтобы ты скрывал меня от всех, согласен делить тебя с твоей ебаной коммунякой, согласен, слышишь? - Опять пидарство. - Что мне делать, Микки? Я без тебя не могу, - смеется рыжий сипло и горько. Страшно. Это признание. Ха?! Как будто Микки раньше не знал, что Галлахер на нем завернулся. Микки подходит ближе, притягивает его к себе медленно и осторожно, как будто тот в любой момент собирается вырваться или заорать. Но рыжий поддается, и прижимается к нему, зажмуривается, всем существом своим впитывает не запах, не тепло даже, а просто ощущение Микки Милковича рядом. Они молчат, и это тоже - признание. - Не гони меня: я пробовал уехать, чтобы быть от тебя подальше - вышло только хуже. И я знаю, что никогда не буду для тебя на первом месте, - говорит рыжий тихо. - Но мне будет этого достаточно. Микки кивает, сжимая рыжего крепче, и молчит. "Ничего ты не знаешь, Йен Галлахер..."