Ноябрь, 1895 г.
«Кто разговаривает? А ну тихо!» − кричал надсмотрщик и смотрел коршуном, вытянув толстую шею. Его крик эхом отражался от голых стен и растворялся в квадрате серого неба. Морось, смешанная со снегом, сыпалась из туч, забиваясь под воротник грубой куртки. Арестанты кружили по двору, руки за спиной, нога в ногу, не отставать! Они тоже были похожи на больших птиц. Уайльд вместе со всеми поспешно склонял голову, и только когда надсмотрщик отворачивался, смотрел вверх. Он мысленно повторял стихи, но каждое «если» Киплинга неумолимо возвращало его к письму Констанс: «если ты не будешь видеться с ним, если ты…» Поэтому Уайльд вспоминал шекспировские сонеты. Когда его снова заперли в камере, он потряс головой и смахнул руками капли с волос, только после этого садясь на тонкий матрас. Вокруг – тишина. Невесть как залетевшая сюда сонная муха исследовала стол и чистый лист на нём – письмо, которого нет; муха летала вокруг, садилась на штанину, противно потирала лапками. Её жужжание и хруст вгрызавшихся в подмёрзшую землю лопат были единственными звуками в привычной безмолвной тишине. Муха ползла по краю чернильницы, и Уайльд подошёл к столу, окуная палец в чернила и созерцая тёмное пятно, абсолютную черноту − почти такую же, что и под ногтями рук, загрубевших от щипания пакли. Как удобно было бы, закрыв уши, рот и глаза, прятаться в поэзии и цитатах прозаиков. Открыть библию, Августина, Пейтера – что угодно – и отпустить воображение, так преданно служившее в годы, когда самой большой из проблем были препирательства с издателями. Сфинкс, молчаливый и прекрасный, свидетель всех былых триумфов, не будь свидетелем последнего позора. Дверь открылась. Уайльд молча, без единого вопроса пошёл за тюремщиком, смотря в его затылок. «Не думай о головной боли», – приказывал себе, однако против воли думал. Боль отвлекала от проблем; от неё тоже хотелось отвлечься, но было уже нечем. Одни серые стены сменились другими, Уайльд беспомощно оглянулся и грузно сел на стул напротив клерка, который премерзко потирал руки – большой, чёрный, смотрящий сквозь огромные стёкла очков. − Банкротство, − внушительно и скорбно произнёс клерк, будто сообщая о смерти. У Уайльда на языке вертелся вопрос, но он не мог выговорить это похоронное слово и ритмично кивал. Клерк что-то говорил, хмурился, спрашивал, морщил куцые брови над слезящимися глазами, совал в руки документы, но ответа добиться не мог и, кажется, сдался. − Флёр-де-лис, – сказал он ненароком, − принц Флёр-де-лис передаёт вам привет. Уайльд не сразу понял. Он наклонился вперёд и переспросил, чернильное пятно на пальце испачкало стол, и клерк брезгливо посмотрел на него. − Принц Флёр-де-лис, – повторил он, комично расширив глаза. – Этот джентльмен сейчас за границей. И Уайльд закрыл глаза руками, смеясь. Он хохотал, всхлипывая от неудержимого истеричного смеха, склонился над столом, и его плечи вздрагивали. Флёр-де-лис, Флёр-де-лис! Желай Дуглас сделать ему больно, он не смог бы выдумать насмешку лучше. Воистину глупость – ужаснейший из пороков. О, пагубное невежество эгоистов! Возможно, Бози видел себя героем своей смехотворной баллады, эдаким юным принцем – и как красив его жест, как хорошо смотрелся бы он в поэме, обрамлённый рифмой и несколькими катренами изысканных страданий. Посыпать голову пеплом, стоя на главной городской площади, гораздо проще и благообразнее, чем обивать пороги, униженно прося помочь другу. Свой долг по отношению к человеку, обелившему тебя перед судом, солнце Капри легко помогло забыть в издательстве газеты – вместе с чужими письмами, полными романтических признаний. Стоил ли Бози их? Никогда. Клерк достал платок, пытаясь невозмутимо высморкаться. Уайльд сцепил руки в замок и глубоко вздохнул, выпрямляясь на стуле. − Я дам вам показания, - сказал он. – Что вы хотите знать? Его лицо со впалыми щеками не выражало никаких эмоций. Когда клерк, безымянный и безликий, собирал заполненные бумаги, Уайльд приблизил к нему лицо: − Очень вас прошу, − начал он серьёзно, − вернуть тому джентльмену привет обратно с моими соболезнованиями. Я потерял своё состояние и семью, но ещё могу надеяться, что однажды сумею вернуть любовь своих близких, которая сейчас для меня важнее всей моей уникальной библиотеки. Он же потерял мою дружбу навсегда, и пусть каждый фунт стерлингов, сэкономленный его семьёй на моём банкротстве, напоминает ему об этом. Он встал, осунувшийся и печальный, замешкавшись на секунду, подписал бумаги и пошёл к тяжёлой двери, охраняемой надзирателем. Ошибкой было считать, что Бози Дуглас лучше своего отца. ***Сентябрь, 1895 г.
Робби медленно сложил полученное письмо вчетверо, тщательно разглаживая сгибы. Спасибо, мистер (боже, как его фамилия?) Чедвик, ваше предложение очень интересно, но, увы, оно совершенно не вовремя; с наилучшими пожеланиями, Р. Росс. Если бы не приходилось постоянно переписываться с кредиторами Оскара, Робби бы запретил открывать почтальону дверь. Лимерики! Сочинять что-то в такое время, когда думаешь, не придётся ли отмечать новый день траурной лентой на рукаве – немыслимо. Скорый суд маячил жирно обведённой на календаре датой, и стопка писем с одинаково повторяющимися «Уайльд», «кредиторы» и «прошу вас» лежала на столе бесполезной грудой бумаги. Больше помощи ждать было неоткуда. Робби сел и помассировал виски испачканными в чернилах пальцами. Второпях пришлось написать ещё несколько писем, и, быть может… Оставшийся долг совсем невелик. Куинсберри, этот мерзавец, не добьётся своего. Ложась спать и вставая на рассвете после бессонных ночей, пытаясь выдержать бессмысленные и не приносящие ничего нового дни, Робби запустил себя настолько, что в утро перед судом с трудом узнал себя в зеркале. Когда парикмахер тщательно выбривал его щёки, Робби думал о том, каким увидит Оскара, и страшился этого момента. Возможно, несмотря ни на что удастся выхлопотать для него хотя бы уменьшение срока. Мор предложил подать петицию, но нет уверенности, что её кто-нибудь подпишет. Мор, в отличие от Робби, был иногда слишком оптимистом, и потому Робби старался бывать с ним чаще в последнее время, чтобы совсем не впасть в отчаяние. Пришлось признаться себе, что смерть Минни* окончательно выбила его из колеи. Они с Мором столкнулись почти у дверей здания суда и обменялись сдержанными кивками. − Плохо выглядишь, − бросил ему Мор, который сам выглядел немногим лучше. Войдя, они оказались в довольно узком, плохо освещённом коридоре, наполненном людьми. Многие переговаривались между собой; окинув взглядом толпу, Робби практически не увидел знакомых лиц. Репортёры поминутно смотрели на часы – ожидание немного затягивалось. Мор не говорил ничего, за что Робби был ему благодарен – на него накатила лёгкая тошнота. − Привезли! – вдруг крикнул кто-то и тут же пропал среди подавшихся вперёд журналистов и любопытствующих. Вошли полицейские, оттеснявшие толпу от прохода, но Робби смотрел не на них – в сопровождении двух конвойных в дверях появился Уайльд. Он шёл, склонив голову, сильно похудевший и измождённый. На короткое мгновение он поднял глаза и встретился ими со взглядом Робби, невольно шагнувшего вперёд вопреки указаниям полицейских. Толпа зашумела, раздались оскорбительные выкрики и гиканье, и на лице Уайльда появилось выражение испуганного удивления. Что-то по-детски беззащитное было в этом выражении, и Робби, не давая себе опомниться, всё ещё удерживая на себе взгляд Уайльда, почтительно снял шляпу. Выкрики стихли, и Уайльд, беззвучно прошептав слова благодарности, почти в полной тишине миновал коридор, исчезнув в зале суда. Робби обессилено замер, и только ладонь Мора на его плече вывела его из этого состояния. − Выйдем пока, − обронил он, кивнув в сторону дверей, и они, сопровождаемые перешёптываниями, пересекли коридор, очутившись на свежем воздухе. Робби вдыхал запах сентябрьского Лондона, отчаянно желая закурить и чувствуя на себе взгляд поминутно вздыхавшего Мора, будто хотевшего что-то сказать, но не решавшегося. − Говори как есть, − произнёс Робби, провожая взглядом выходившего из здания полицейского. Мор хмыкнул и придержал дверь, подталкивая Робби к ней. − Будь я на месте Оскара, я бы посвятил тебе произведение, − заметил он, и Робби, всё ещё нахмуренный, ответил слабым подобием улыбки, снова проходя вслед за ним в коридор. Второе слушание назначили на ноябрь. ***Ноябрь, 1895 г.
Оказавшись в камере после утомительного короткого путешествия в зал суда, Уайльд, совсем выбившийся из сил, так и не смог притронуться к листу бумаги, чтобы завершить письмо Констанс – единственному человеку, которому ему было разрешено сейчас писать. На бумагу просились совсем другие горькие слова, совсем другие мысли, и адресат их тоже был иным. Приходилось утешать себя мыслью, что однажды Дуглас, достойный самых безжалостных слов в свой адрес, получит причитающееся. По прихоти жестокой судьбы лучшие люди редко оказываются рядом, чтобы помочь опомниться и освободить от той жизни, которая вела бы к нравственному дну и к полному истощению литературных талантов. Ещё один год с Дугласом мог бы привести к безумию более тяжкому, чем то, которым грозило пребывание в тюрьме. Робби не совершил невозможное, но он сделал всё, что мог. У Уайльда не выходил из памяти тот прекрасный жест, и каждую ночь, закрывая глаза, утомлённые светом газового рожка, он переживал этот момент снова, ибо он единственный приносил сейчас утешение. В голове Уайльда зрел замысел письма-исповеди. Он должен рассказать всю правду. Сон не шёл, и Уайльд, завернувшись в одеяло, стоял у крохотного окошка под потолком камеры, подслеповато всматриваясь в грязные разводы на стекле и представляя, что может разглядеть за ними звёзды. ____ *Минни – жена Джека, брата Робби.