Дыхание Бога

Лодка, полная камней и воды, увлекает Настусю вниз, в глубину, девушка робко шевелится в последних попытках освободиться, избежать ужасной смерти, но... Но в легких нет больше кислорода и сил нет тоже, их нет уже давно, а веревки крепки. Девушка, еще пару раз дернувшись, закрывает глаза, покорная приближающейся гибели. И внезапно ощущает на своей щеке легкое, почти призрачное прикосновение. Сначала Настуся решает, будто оно ей мерещится, что так проявляет себя агония (хоть бы она не затянулась надолго, молит девушка отвернувшегося от нее Бога), но прикосновение - вернее, прикосновения... откуда их столько? и откуда они здесь вообще? - становятся настойчивее, требовательнее, они словно что-то хотят от нее. Хотят забрать или хотят поделиться? Такой вопрос слишком сложный для гаснущего сознания Настуси, только все равно сквозь муки удушья пробивается интерес. Девушка, потакая ему, неохотно приоткрывает глаза и скашивает их в ту сторону , где ее лица касаются... касаются нежные белые руки, ласкают, даря удовольствие почти противоестественное для девушки, нежных касаний не знавшей почти совсем. Следом за руками, сияющими в зеленой мутной воде, появляются губы, шепчущие в уши Настусе слова непонятные, но каким-то образом заставляющие надеяться на чудо. Слова созданий, чьи губы иногда невесомо задевают ее ухо, кажутся девушке сродни беспечным песенкам весенних ручьев или радостному бормотанию родника в лесной чаще. Настуся косится еще старательнее, стремясь разглядеть побольше, и в награду своему усердию замечает взблески радужной чешуи на сильных, но изящных хвостах, взбивающих речную воду в множество белых щекотных пузырьков, пряди зелено-голубых волос, тоже мимолетно задевающие ее щеки... И с каждым прикосновением, с каждым услышанным странным словом у нее прибывает сил и надежды, безумной надежды на спасение. "Потерпи, потерпи, милая, мы сейчас!" - тихо напевают ей русалки, обрадованные, что обстоятельства позволили им отблагодарить свою кормилицу. Они, конечно, вполне обходятся рыбой, моллюсками и водорослями, но как приятно отведать свежайшего ароматного хлеба, пущенного в реку молчаливой девушкой, что вполне может сойти за одну из них даже без хвоста! Проворные пальцы с нечеловеческим старанием теребят веревки, которые не дают Настусе воли, острые ноготки режут неподатливые волокна... и вот последняя веревка развязана; легкое тело поднимается к поверхности, где девушка судорожно вдыхает, а потом, прислушавшись, улавливает там, в зеленых таинственных водах, тихую песню, воплощающую и благодарную радость, и сожаление о том, что долгожданная встреча оказалась столь недолгой. Настуся вновь ныряет, но ее спасительницы уже возвращаются назад, на дно, в свои неведомые никому убежища. Там они будут ждать, по-прежнему ждать угощения от той, кто чуть ли не единственная среди людей их не боится. Уплывая в темную пучину, русалки тянутся мыслями на сушу, к своим тамошним родственникам, чтобы спросить, удалось ли им? Не лезьте не ко времени, ворчливо отмахиваются те, не прекращая узловатыми, поразительно напоминающими корни руками дергать цепь, удерживающую тяжелый деревянный крест. Ведь он висит точнехонько над безумным отцом Паисием, который вот-вот убьет того, кого их попросили спасти. Да, не приказали, как можно ожидать от Бога, чье дыхание заставило хлипкую церковь вздрогнуть, а хоронящихся на стропилах под потолком всяческих удивительных существ крепче вцепиться в свои насесты, но именно попросили, ведь они тоже Божьи дети, причем очень чуткие и внимательные к воле Отца своего. Самый главный среди тутошних обитателей, почти целиком заросший то ли мхом, то ли коричневатой пружинистой шерстью, при мысли о возможности подобного конфуза усмехается в жесткую бороду: а и смешно бы вышло! Хорошо бы взаправду нескольким из них упасть на щелястый пол перед жалким человечишкой, уверенным, будто нечисти, как их обидно дразнят люди, не существует! Хотя, если поразмыслить дальше, ее действительно не существует, потому что разве они нечисть? Тьфу ты, в сердцах сплевывает старейший, конечно нет! Они соседи человеческие, жившие здесь, на своей исконной земле, долгие-долгие годы... Да нет, не годы вовсе - века, тысячелетия; невообразимые бездны времени минули с тех пор, как они впервые появились здесь, но люди до сих пор никак не привыкнут, что они не хотят им плохого, шарахаются, поспешно крестятся, визжат, пугая еще больше и себя и случившихся поблизости других... Словом, много от них беспокойства напрасного, но раз попросили, то отчего бы не помочь-то? И старейший, устав бороться с неподатливым железом, гулко шепчет специальное слово, которому подчиняется все живое и неживое, а посему и использовать его надо лишь в случае крайнем, когда других средств не осталось. Цепь, удерживающая крест, тут же послушно рвется, деревянная махина рушится вниз, прямо на отца Паисия и, пробив подгнившие доски пола, влечет его за собой вниз-вниз-вниз... Сидящие на стропилах пытливо вытягивают шеи, провожая порченого внутри человека взорами огромных влажных глаз, а потом разражаются довольным уханьем, клекотом, бурчанием - кто чем, ведь они все разные, что не мешает им жить в мире и согласии. Не то что людям, которые отличаются друг от друга гораздо меньше, а воюют больше намного. Старейший думает об этом, слушая звуки удовлетворения хорошо выполненным делом, но отчего люди таковы, не понимает и на сей раз. Через дыру в крыше церкви проникает широкий солнечный луч и касается его почти полностью поседевшей головы - будто благословляя. Наблюдая, как потрясенный случившимся англичанин торопится побыстрее унести ноги, старейший длинно вздыхает и улыбается клыкастым ртом, который люди непременно назвали бы пастью. Улыбается солнцу, делающемуся вокруг него заметно ярче: ведь это благословение не "будто бы", а самое настоящее. Дыхание Бога, редко когда ощутимое для людей, но очень заметное для всех иных жителей тварного мира.