La victime

      Лёгкие горят. Дыхание вырывается со свистом, как будто в горло вбили ком шуршащего целлофана, чтобы посмотреть, как Ренфилд медленно сдохнет от недостатка воздуха.       Скорее бы уже.       Лёгкие — фигня. Эта пустота, тягучая и бесцветная, не дарующая забвения, оставляющая наедине с собой и своим чувством вины — хуже всякой боли. Ничего нет. Ничего не хочется — вот разве что сдохнуть наконец поскорее…       Как они — все — живут в этом мире… таком, какой он есть?       …Здесь нет даже туши.       Ренфилд хрипло дышит, трясущейся рукой — в который уже раз — берёт карандаш. Вспоминает, что тот давно сломан, и отбрасывает в сторону.       Откидывается назад и натягивает одеяло до самых глаз, прячась от режущего назойливого света люминесцентных ламп.       Посетитель медлит перед тем, как зайти в палату — не факт, что сегодня ему обрадуются. Потому что придётся говорить, потому что Ренфилд, чёрт возьми, должен знать, что произошло по его вине.       Почему-то пока терзается сам Джонатан. Так быть не должно, хотя и он виноват, он сам безумно виноват — перед Ренфилдом, за которым всё равно не смог бы углядеть, и через него — перед мёртвой уже Эмили.       Звук. Снова противный скрежещущий звук.       Ренфилд поднимает голову и видит приоткрытую дверь — и посетителя за ней.       — Джонатан!       Как будто наружу — из всего этого — и на поверхность. Надо же, и здесь иногда происходит хоть что-то хорошее…       Ренфилд садится на кровати. Под глазами его мешки, лицо синевато-бледное, но он улыбается.       — Привет, — смущённо и заранее виновато улыбается друг, пихая Ренфилду в руки с жуткими до сих пор (приобретут ли они когда-нибудь хоть относительно человеческий вид?) венами объёмистый пакет передачи и мучительно отгоняя от себя образ умершей девушки: скоро, скоро, но не сейчас, не сразу… — Сегодня лучше?       Хоть бы было лучше…       Ловит ещё одну улыбку больного, сам улыбается ему — глазами, рта не видно под марлевой повязкой. Принимает слова благодарности и выслушивает кажущиеся Ренфилду в отсутствие других событий важными новости об изменениях в больничном распорядке.       Нет. Нельзя. Не расслабляться. Джонатан мысленно награждает себя отрезвляющей пощёчиной и морщится, пытаясь направить расползающиеся, как черви, мысли в нужное русло. Сегодня он не может уйти, просто потрепавшись с Ренфилдом — сколько можно уже жалеть его и себя?       Ренфилд отставляет пакет в сторону, на кипу листов, и вытаскивает камеру. Видно, как она дрожит в руке, когда он направляет её на Джонатана:       — Рассказывай.             Он не уточняет, что именно: Джонатан знает, что Ренфилду интересно всё, от личных мелочей и до глобальных событий.       На бледном его лице со впалыми щеками — жадность. Информационный голод почти так же ужасен, как всякий другой.       Не хочется глядеть в жадно захватывающий его образ объектив, и Джонатан отводит взгляд на безупречно, безлико выкрашенную больничную стену, но на гладкой и светлой поверхности настолько не за что зацепиться, что взгляд соскальзывает.       — Эмили… — в воздухе повисает предательская пауза, потому что кислород и силы ушли на это неясное начало, и сейчас снова нужно набирать воздух в легкие, стирать со лба выступивший пот — хотя пальцы вон мёрзнут, — умерла.       Джонатану кажется: сейчас начнется.       Камера резко виляет в сторону, потом возвращается на место. Ренфилд смотрит поверх неё, ошарашенно, полубезумно.       — Эмили?.. — сглатывает он, явно не в силах сказать ничего больше.       Изображение дрожит, руки его трясутся так, что это видно даже Джонатану.       — Да. — Джонатан сжимает и разжимает кулак. Нога дёргается: сбежать бы… Кажется, сейчас, после ужасной новости, это их с Ренфилдом общая мечта. — Её больше нет.       «…и ты, скотина, в этом виноват!» — Нет. Нельзя, нужно как-то смягчить, сказать то же самое, но по-другому. Джонатан мучительно перебирает слова, но в конце концов хватает друга за запястье свободной руки и выпаливает всё почти так же, как подумал в самом начале, без малейшего снисхождения к всё ещё больному другу.       Джонатан хватает его за запястье — больно, но это не главное…       Изображение размазывается, превращаясь в какую-то мешанину. И, кажется, именно это — самое верное отображение того, что происходит. Мир всегда шёл войной на Ренфилда, но чтобы так.       Эмили, для которой он хотел совсем другого, — мертва, умерла отвратительной смертью (ему ли не понимать!). Мертва — из-за него.       Джонатан, единственный, кто всегда оставался на его стороне, смотрит на него с такой ненавистью, как будто это не он, а… призрак Эмили, например, вернувшийся, чтобы мстить.       Мир всегда шёл на него войной, но сейчас он просто осыпается под ногами…       Ренфилд ловит лицо друга (бывшего?) в объектив. Сил только и хватает на то, чтобы прохрипеть:       — Я не хотел этого…       — А кто хотел? Может быть, она хотела? — сейчас его уже несёт, слова и мысли, которые Джонатану поначалу было не сдвинуть с мёртвой точки — даже дома, перед воображаемым Ренфилдом не удавалось — помедлили на вершине и теперь с бешеной скоростью несутся под гору. Вот-вот расплющат в лепешку. — Ты хоть понимаешь, что если бы ей не пришлось столько раз тебя вытаскивать…       …Когда Джонатан справляется, наконец, с собой и замолкает, Ренфилд так и выглядит. Раздавленным. Расплющенным прокатившейся по нему лавиной.       — Я понимаю, что не хотел, — выдавливает Джонатан. — И всё-таки.       Камера, так и не выключенная, с размаху летит в стену.       — И что ты теперь? Ещё и меня убьёшь? Так убей, я давно этого хочу!       Что он мог здесь употреблять? За время, проведённое Ренфилдом в больнице, забылось, что даже без наркоты он может быть неадекватен. Особенно без неё.       Джонатан хватает продолжающего кричать друга, до боли стискивая обе руки, наваливаясь, не давая двигаться.       — Помогите! — он должен быть сильнее, но уверенности в том, что Ренфилда можно успокоить самостоятельно, никакой.       Ренфилд не сопротивляется. Не предпринимает попыток кидаться, бить. Просто кричит.       — Что — помогите? Убью тебя, думаешь? Не убью, тебя нельзя, ты же у нас правильный. А Ренфилда — можно!       Господи, зачем они его сюда затолкали. Зачем лечить. Нужно было сразу тогда вкатить пять доз, и… не догадался, чёрт возьми!       И лучше — раньше… пока Эмили была здорова.       — Её убил — теперь и себя хочешь? — это удар ниже пояса, но другого Джонатан придумать пока не в состоянии. Ему страшно. — То-то она бы порадовалась, именно этого Эмили твоя хотела! — в глазах отражается искорка безумия Ренфилда. Тусклее, куда тусклее, чем у него, однако для Харкера уже это абсолютно ненормально, и потому выглядит жутко.       Ренфилд отшатывается назад, секунду заворожённо глядит в ставшее таким чужим лицо друга.       И вдруг очень спокойно отвечает:       — Хочу.       — Кретин.       Запоздало прибегают санитары, не понимающие, что с этими двоими делать.       — Кретин, раздолбай, наркоман и убийца, — так же спокойно перечисляет Ренфилд, всё ещё глядя журналисту в глаза и, кажется, не замечая санитаров. — Мразь, не заслуживающая жить на свете. Что тебе, нечем меня убить, да? — на последней фразе голос всё же срывается не то чтобы на крик, но на повышение тона.       Джонатан повторяет перечисление, в конце добавляя:       — И будешь с этим жить. И только попробуй, — в голосе человека, не раз практически с покорностью вытаскивавшего Ренфилда из того, что язык не повернется назвать «неприятностями», звучит металл, — что-нибудь выкинуть. — Джонатан выпускает Ренфилда: он сказал и сделал всё, что смог, и теперь больше всего на свете хочет сбежать из этого чёртова места.       — А если попробую? Какая тебе разница, друг? — Ренфилд язвительно подчёркивает голосом последнее слово. Руки его упираются в одеяло позади него.       Нервы сдают. Почему он? Почему все это происходит с ним, с Джонатаном Харкером, всегда таким правильным?       «Потому что тебе не всё равно», — мерзко шепчет что-то внутри, и с этим придётся согласиться — потом, а пока можно психануть и, хлопнув дверью так, что обиженно задребезжат стекла, выскочить из палаты.       Забытая камера сиротливо лежит в углу палаты.       Ренфилд обессиленно опускается на кровать и закрывает глаза.       Это, впрочем, не помогает не видеть, как потолок, стены — как весь мир обрушивается, чтобы наконец похоронить его под собой.