Примирение

Повторение – мать учения. Марлин воспроизводит эту фразу в памяти с завидной постоянностью, согласно кивает головой, а потом заново идет по кругу. В пословице определенно есть смысл, в поступках Марлин этот самый смысл отсутствует. На его месте лишь россыпь порезов на грудной клетке и вымерзающая пустота вокруг сердца. Порой ей становится трудно дышать, но она не знает, откуда в ней этот мазохизм, если удается еще и получить от боли удовольствие. И обычно это случается в тот момент, когда глаза цвета горячего шоколада сталкиваются с взглядом холода и шторма. В этом присутствует своя ирония, и у МакКиннон есть тысяча и одна причина, чтобы напиться. Или послать все к чертям, напоследок гневно сверкнув глазами и громко хлопнув дверью. Но хорошие девочки так не поступают, и ей хочется завыть от гребанного стереотипа, будто это хорошесть ей вообще нужна. Марлин сидит на бортике ванной, прислушиваясь к шуму уходящей в сток горячей воды. Марлин сидит на бортике ванной, цепляясь пальцами о запотевшую скользкую керамику, и все еще пытается разглядеть под слоем пара свое исчезающее отражение на стекле. Она никак не может понять, в какой момент потеряла контроль над собой. Когда круги под глазами и заострившиеся скулы стали привычными отметинами её жизни. Или из-за кого все это произошло. Он ей снова изменил. В семнадцать лет это звучит, как фраза тринадцатилетней девчонки о том, что её сердце разбито, а любовь - не существующий миф. И ей бы хотелось скорее использовать определение «предал», только для этого нужно любить. Но в них обоих этой любви ни грамма. Ровно, как и ненависти. И она откровенно устала ломать голову над тем, что все же толкает её в его руки. Изо дня в день, из раза в раз. Нет, это определенно измена. Иначе, как можно объяснить его тихий стон, когда тонкие девичьи пальцы скользили по его торсу, и чистое желание в его глазах, направленное на какую-то когтевранку, когда Марлин случайно открыла дверь в класс, заставая то, что довелось увидеть. В конце концов, с этим надо заканчивать. Надо возвращать себя прежнюю, и пытаться зажить нормальной жизнью. С нормальными отношениями и здоровым внешним видом. И не только внешним. Марлин сидит на бортике ванной, цепляется пальцами за запотевшую керамику и босыми ступнями пытается откинуть брошенную мужскую рубашку. Сентиментальность не была её слабой стороной, просто она сходила с ума от запаха сигарет и мятного мыла, которым была пропитана ткань его рубашки. По ощущениям, это как тепло и холод в одном флаконе; это как заявление «Ты – моя, а я – ничейный!». Это так было похоже на Сириуса Блэка. Нет, не так. В этом был весь Сириус Блэк. А она медленно, но верно теряла себя и свой разум из-за этого. Она старается пройти по острию ножа ровно и не упасть в руки Сириуса и пугающую темноту его глаз. Она старается не рассыпаться на сотни частей, когда сильные руки заскользят по коже, и боль опять вплетется ярко-красными шелковыми лентами между ребер. Он всегда причинял ей боль, даже когда любил, или думал, что любит, и, в конце концов, без этой боли Марлин уже не в состоянии прожить. Она уже практически свела болевой порог к минимуму. Пальцы скользят по запотевшей кафельной кладке на стене, оставляя за собой незамысловатые узоры, а левая рука придерживает полотенце на груди, чтобы то не упало. Короткий стук в дверь - требовательный и громкий - прерывает акт провальных попыток разобраться, что к чему, и она знает, что лучше бы промолчать. Но нужно знать Сириуса так, как знает его она, чтобы понять – он не отступит, пока дверь не будет открыта. - Внимательно, блять, слушаю, - произносит Марлин, приваливаясь плечом к косяку. За её спиной вода шумит сильнее, и пар клубится плотными витками. Она стоит перед ним в одном полотенце и взглядом пытается сказать, насколько бессмысленно искать в ней объект слез по его Величеству. Она смотрим на него с вызовом, гордо поднимая подбородок, со всей непокорностью, на которую только способна. И Блэк принимает этот вызов. Не стоит бросать перчатку аристократу. Вторая прописная истина, повторять которую Марлин будет каждый день. Только это будет потом. Не сейчас, когда спиной оказываешься прижата к все еще сохранившей прохладу стене, а мурашки от его рук покрывают не только спину, но и все тело. Секунды хватает на то, чтобы взгляды опять столкнулись, и, теряя разум, а вместе с ним и полотенце, услышать единственную фразу, сказанную хриплым, севшим от напряжения голосом: - Люблю примирение с тобой, МакКиннон. -Fin-