***
Если бы только Теодор Нотт мог отвести взгляд от девушки Малфоя, он был бы бесконечно рад этому. Его одержимость Пэнси Паркинсон уже становилась смешной, и это точно никуда его не приведет. Несомненно, если бы он почаще представлял себе ее лицо, сиськи, или зад (или все сразу), покуда он принимает душ или в одиночестве ворочается по ночам в постели, то его увлеченность очень быстро бы себя исчерпала. Но Пэнси Паркинсон, как и всегда, оставалась неприкосновенной в его мечтах и фантазиях. Тео небезосновательно полагал, что любой здравомыслящий человек согласился бы с тем, что желание заполучить Пэнси равносильно желанию заполучить луну и солнце в личное пользование — то есть совершенно нелепое. И совершенно неосуществимое. И все же... Где упоминалась Пэнси Паркинсон, увядали любые рациональные мысли, точно сорняки в саду, засаженном теми фиолетовыми цветами, в чью честь она была названа.***
Пэнси впервые заметила, что Нотт пялится на нее, где-то на четвертом курсе. Сперва она была спокойна: действительно, со всей этой его застенчивостью и идиотским задротством, он почти наверняка был педиком. Наконец, недвусмысленность его интереса к ней подтвердилась тем, что он, оказывается, вовсе не сгорал от желания трахнуть Гойла, или еще кого-нибудь в этом роде. Поттера, например. Однако покуда убежденность в гетеросексуальности Нотта радовала ее, она, мало-помалу, начала раздражаться. Все эти его взгляды заставляли ее чувствовать себя по меньшей мере куском мяса, которым восхищаются, как фарфоровой куклой, и это не могло дальше продолжаться. А между тем Драко не смотрел на нее и вполовину так страстно, как Нотт, и ей совершенно не хотелось серьезно задумываться над этим, не так ли? Особенно с тех пор, как Драко пригласил ее на Святочный Бал, а мать наказала выполнять любое желание малфоевского наследника, чего бы ему ни захотелось, в явной надежде на то, что их семьям удастся заключить брачный договор еще до того, как отпрыски закончат седьмой курс. И если Драко захотелось снять штаны и потребовать, чтобы она отсосала ему сразу после Святочного Бала, то так и надо было поступить, ведь правда? Ее мать ясно сказала: чего бы ему ни захотелось, и Пэнси была счастлива выполнить эту маленькую просьбу. Несомненно, ее родители знали, что будет лучшим для нее. Несомненно.***
Тео ненавидел видеть ее с Малфоем, ненавидел слышать ее с Малфоем, ненавидел чувствовать ее запах от пальцев Малфоя каждый раз после того, как они по-быстрому перепихивались между уроками. Она была его подстилкой, частенько в буквальном смысле этого слова, и Тео знал, что пытаться спасти ее — плохая затея, даже если бы у него хватило на это мужества. Да и вообще, говоря о мужестве: он был слизеринцем, а не гриффиндорцем. Где гриффиндорец бы врезал Драко Малфою по лицу за такое обращение со своей дамой сердца, только разозлив ее этим и настроив против себя, слизеринец предпочтет подождать. Он подождет пока Пэнси сама не сделает выводы о Драко Малфое. И он будет молиться, чтобы эти выводы оказались правильными. Вот как настоящие слизеринцы завоевывают своих девушек: не через смешные акты рыцарства, не через тщательно спланированные брачные договоры между семьями, но через уважение к девушке и ставке на ее ум. Настоящие слизеринцы должны быть терпеливы, а между тем Тео обнаружил, что прошло без малого три года.***
Похороны были довольно-таки мрачными, как и большинство похорон, впрочем. Но в этот раз ощущение было усилено жестоким и ироничным фактом того, что это были похороны Драко Малфоя, единственного, кого она вообще могла полюбить — человека, который однажды должен был стать ее мужем. Он был единственным, кого она когда-либо целовала. Единственным, перед кем она когда-либо вставала на колени. Единственным, кому было позволено ее трахать. Теперь он лежал в черном гробу, закрытый от глаз всех присутствующих на службе. Говорят, что от него не очень-то много осталось, а то, что осталось, пусть останется неувиденным. Итак, слова были сказаны, слезы пролиты, и гроб был опущен в землю. Только возвращаясь в Хогвартс Пэнси поняла, что она так и не заплакала, так и не сказала ни единого слова, даже не попрощалась. Она удивилась этому и поспешила перевести мысли в какую-нибудь другую сторону.***
Тео заметил, что своим поведением Пэнси бросала вызов его худшим опасениям, поэтому даже не пытался поймать ее взгляд во время церемонии похорон. Он сделал свои выводы, и к тому моменту, как они вернулись в школу, он решил, что с тех пор как останки ее бойфренда покоятся на глубине шести футов под землей, флиртовать с Пэнси стало безопасно. Он не был так уж хорош в этом, но он старался. Пусть даже это были самые простые вещи, вроде комплиментов ее прическе или нарядам. Он заговаривал с ней во внеучебное время. Он предлагал ей свою помощь в подготовке по Арифмантике к Ж.А.Б.А., а она только удивленно поднимала бровь. Тот факт, что она не посылала его куда подальше с его предложениями, как могла бы, очень поднимал его дух. На четвертом курсе он просто хотел ее трахнуть. На седьмом, в то время как он все еще представлял ее лицо, пока, как обычно, дрочил, он также совершенно неожиданно для себя обнаружил, что по-детски краснеет слыша ее хихиканье на уроке Заклинаний, вспоминая, как в его фантазиях ее запястья изгибались совсем так же, как теперь, когда она взмахивала палочкой. Он спрашивал себя, всегда ли он ее любил, или это просто был этап взросления.***
Теодор Нотт, как обнаружила Пэнси, был подлым ублюдком. Все эти годы он не делал ничего, кроме того, что пялился на нее, а временами просто пускал слюни. А теперь, после того, как тело Драко окончательно нашли и предали земле, он вдруг начал разговаривать с ней и улыбаться ей, и вообще вести себя так, как будто ему абсолютно безразлично, что их ничего не связывает. Но когда его внимание и взгляды все-таки начинали льстить ей, она не могла избавиться от чувства вины. Вопреки широко распространенному мнению (в основном среди слабоумных гриффиндорцев), слизеринцы могут чувствовать свою вину. Они чувствуют ее как нож в сердце — куда сильнее, чем способен даже вообразить кто-либо, не принадлежащий к факультету великого Салазара. Обычно если слизеринца все-таки преследует чувство вины, то оно могло быть вызвано только глубочайшим предательством: реальным или надуманным. Смеяться над тупыми шутками Нотта или принять его предложение дополнительно позаниматься Арифмантикой, было бы равносильно оскорблению памяти Драко. Она не могла представить себе, каково это, целовать этого странно-теплого, живого мальчика. Наверное так же, как станцевать на могиле ее бойфренда. Вина скручивала ее сердце тем жестче, чем сильнее она осознала, как сильно на самом деле она бы этого хотела.***
Он попытался поцеловать ее той ночью, когда она, облокотившись на его плечо, делала вид что вчитывается в учебник по Арифмантике, на самом деле просто используя момент, чтобы к нему прикоснуться. Он понял это, и подвинулся поближе к ней, как бы случайно наклонив голову так, чтобы его губы оказались рядом с ее губами, ровно за одно идеальное мгновение до того, как она вскочила и убежала, рассыпаясь в извинениях и мысленных проклятьях. Теодор не смог удержаться от усмешки. Он и не ждал, что все будет так просто. Но Теодор Нотт — очень терпеливый человек, и настоящий слизеринец. Он подождет, пока она сама не придет к нему. Он всегда знал, что однажды она это сделает.***
Слегка косящими от усталости глазами Пэнси смотрела, как восходит солнце. Свет его был еще не таким ярким, каким он будет, когда наступит день, но и этот свет уже резал ей глаза. Она зевнула и посмотрела на часы — было около семи, и скоро должен начаться завтрак, хотя ее соседки по комнате все еще спали. Пэнси не сомкнула глаз. Всю ночь она бодрствовала, думая о Тео и об их почти-что-поцелуе, и, конечно, о Драко. Она никогда не позволяла себе погружаться в мысли о Драко с той самом ночи, как он умер. Он умер по большому счету из-за собственной тупости, собственной трусости, и привычке делать то, что ему говорили делать, наплевав на остальное. Наплевав на здравый смысл и мораль, и даже на свое собственное счастье. Он умер за это. А разве Пэнси не делает то же самое? Разве она не тупо следует тому, что все эти годы от нее хотели другие люди, презрев то, какой жалкой это делало ее большую часть времени? Неужели она настолько заблуждалась, что по-настоящему верила, что Драко любил ее, что она любила его, и, самое главное, что их совместная жизнь будет сладкой сказкой, воплощенной в реальность мечтой? Именно так она и думала. А чья вообще была эта мечта, которую Пэнси всеми силами старалась воплотить? Ее матери, или, быть может, родителей Драко? Какого черта они вообще решили, что лучше знают, что будет правильным для нее и для Драко? Совершенно точно можно было сказать, что уж родители Драко точно этого не знали, позволив ему принять черную метку и отправляться на самые грязные задания Темного Лорда в качестве пушечного мяса. У нее ушла вся ночь на то, чтобы прийти к этому выводу, чтобы, по-настоящему услышав себя, отпустить Драко и впустить в свою жизнь другие возможности, и, быть может, других людей. Эта ночь стоила всех слез, что она пролила за это время. Вид солнца, встававшего над совершенно новым днем, позволил ее духу впервые за долгие годы воспрянуть.***
Она подошла к нему в тот же день, с легкой улыбкой и окрепшей душой. Она остановилась на мгновение, подняла глаза, и встретив его горящий взгляд, спросила: — Так ты собираешься меня поцеловать, или нет? Тео позволил самодовольной улыбке скользнуть по лицу, кивнул, и притянув свой цветок* ближе, подарил Пэнси Паркинсон первый поцелуй ее новой жизни. ___ *Игра слов: имя Pansy с английского переводится как «фиалки, анютины глазки».