Нити

Уильям вновь хмурит брови и тяжело вздыхает. И сверлит глазами стену, и всё думает, где он просчитался. Где он сошел с правильной дорожки, где не туда свернул, где так глупо допустил ошибку? И всё думает. Он — потомок Соломона и уже согласен со всей этой мистической чепухой. Он поверил и во всё еще непонятную ему магию, и даже в настоящих демонов из Преисподней. Он согласен, он принял это вполне осмысленно, хоть и отрицал в самом начале. Но вот только никак Твининг не сможет принять чужие чувства, рухнувшие на его бедную голову звонкими, оглушающими сознание речами. Он — лучший ученик, и впервые прогуливает занятия. Он не пошел на утреннюю мессу, прогулял первый урок, второй. И всё точно так же бесчестно и постыдно он продолжает отсиживаться в своей комнате, впервые сбегая так позорно и трусливо. Твининг не узнает сам себя. Он не хочет ни понимать, ни принимать чужие чувства чужого, кажется, ему демона. Еще более он не хочет отвечать на них, но и отвергнуть Данталиона почему-то не может. Не может или не хочет, а, впрочем, не суть. И Уильям бы предпочел не предпринимать никаких действий вообще, оставив всё как есть, полагаясь то ли на удачу, то ли на волю Богов, в которых и сам не верит. Не нужны, не нужны ему были эти эгоистичные слова, эти прозрачные чувства тоже не нужны. «Я тебя люблю». Звучит уж чересчур слащаво и ненадежно. Уильям же привык полагаться на очевидные факты и понятные устойчивые термины, куда само слово «любовь», естественно, не входит. Поэтому Уильям и не верит. Не верит или не хочет верить, а, впрочем, не суть Твининг проговаривает их про себя, раскачиваясь на стуле, и всё мотает головой. Нет-нет-нет. Оно ему не надо от слова «совсем». Совсем-совсем. С этими демонами одни лишь сплошные проблемы, погрязнуть в которых у Твининга нет ни малейшего желания. Из комнаты Уильям выходит только к окончанию последнего урока. Идет в библиотеку, а потом, как обычно, в комнату отдыха, где его встречают удивленными недоумевающими взглядами. — Уильям! Где ты был все это время? — с излишней воодушевленностью интересуется Айзек. — Неужто прогуливал?! Последняя фраза, по мнению Уильяма, была отнюдь лишней. — Вовсе нет. Мне сегодня нездоровилось, — со всей присущей ему хладнокровностью и спокойствием. И отпивает немного успокаивающего и так необходимого сейчас зеленого чая, и ставит чашку на стол, чувствуя, как на его плечо ложится чужая ладонь. — А я уже было начал волноваться, — слышится за спиной слегка грубоватый, но звонкий голос. Уильяму не требуется оборачиваться, чтобы узнать Данталиона. Твининг одергивает чужую руку, встает и поспешно уходит. Твининг всё еще не знает, какие его действия будут правильными. Данталион молчит. В подобной накаленной атмосфере проходит еще несколько дней. Уильям приходит к решению, что тонкие нити ложных надежд нужно обрывать твердой рукой, дабы после не было сожалений. Когда он пересекается в коридоре с Данталионом, то впервые за несколько дней не отводит взгляд. — А я тебя нет.